— Наоборот, очень ловко.
— Или я ошибся и вам не о чем жалеть? Вы счастливы своим прошлым? Чему вы улыбаетесь?
Деревьев улыбался тому, с какой легкостью он втягивается в обсуждение деталей того, чего быть не может.
— Ну хорошо, Иона Александрович, допустим я соглашусь, сочиню что-то крайне продажное, заработаю денег и переброшу их в начало восьмидесятых, я ведь изменю тем самым не только свое прошлое.
— Это надуманный страх. Вы ведь не задаетесь такими вопросами, когда совершаете поступок в обыденной жизни, отбиваете чью-нибудь жену или даете кому-нибудь пощечину, этим вы ведь тоже изменяете чью-то жизнь. Время, собственно говоря, едино, а сегодняшнее мгновение, «сейчас» — не более чем несущая нас волна. Но под любую волну можно поднырнуть. Просто мы такая порода существ, у которой гипертрофирована способность перемещения в пространстве, для перемещений во времени мы сумели приспособить лишь отдаленные элементы своей жизни. Слова, к примеру, движутся вдоль него, времени то есть. Правда, только вперед. А на байки о том, что стоит в прошлом раздавить бабочку, и у нас изменится орфография, — плюньте.
— Это уже что-то философическое, а вы обещали не перегружать меня.
— Я легко могу представить себе тип сознания, для которого возможность во время прогулки вернуться к только что пройденному колодцу и плюнуть в него покажется невероятной. Я достаточно внятно спекулирую на заданную тему?
— Если бы мне что-то было непонятно, я бы переспрашивал.
Иона Александрович опять вытащил из кармана платок. Писатель отхлебнул невкусного пива.
— И потом, — Иона Александрович спрятал платок, — есть еще одно обстоятельство, делающее выгодной переброску средств в прошлое. Инфляция, мой дорогой друг, инфляция. Деньги, которые вы можете заработать сейчас за полгода-год даже вашим очень низкооплачиваемым трудом, сделают того несчастного, нищего юношу очень богатым человеком. Вы будете там графом Монте-Кристо.
Деревьев почему-то заволновался. Он оставил банку с пивом, подошел к столу, взял вилку, повертел в пальцах и отложил — грязная. Достал пальцами маслину из полупорожней банки, бросил в рот, но промахнулся.
— Ну а я, то есть тот я, он будет знать, откуда у него вдруг появятся деньги?
— Этого, разумеется, никто знать не может. Ни взглядом, ни волосом вы туда не проникнете как нынешний Деревьев.
Писатель хлопнул себя по бокам.
— Я вам не верю. Этого не может быть.
— Ничего страшного, — улыбнулся Иона Александрович, — надо просто привыкнуть. Я, например, привык.
— Скажите, Иона Александрович, а почему вы сами не попробуете изменить свое прошлое, раз знаете способ?
— А кто вам сказал, что мое нынешнее процветание не есть результат такой деятельности?
Деревьев посмотрел ему в лицо, и лицо гостя показалось ему зловещим.
— Вы не ответили на мой вопрос. Не до конца ответили.
— Ответил. Насколько мог.
Писатель потянулся к книжной полке, собираясь взять лист рукописи, чтобы вытереть влажные после маслины пальцы.
— Осторожно, — быстро сказал Иона Александрович и, достав из кармана второй, но тоже благоухающий свежестью, платок, протянул писателю, — рукописи свои вам надо бы поберечь, и даже черновики.
— Зачем? — недоверчиво принял платок писатель. — Насколько я понял, вам требуется изготовитель ширпотреба, да еще и анонимный.
— Именно, но чтобы вы не чувствовали себя ущемленным, да и из соображений справедливости, я хочу для начала издать книгу ваших собственных произведений Избранное, некоторым образом. Небольшим тиражом, две-три тысячи экземпляров, но в отличном оформлении. Со вступительной статьей, комментариями, приличным гонораром. Впоследствии, возможно, дойдет речь и до собрания ваших сочинений. Поэтому — берегите черновики.
— Зачем вам это? — недоверчиво и даже ехидно спросил Деревьев, возвращая хозяину его платок.
— Оставьте себе. А сомневаетесь в искренности моих слов вы напрасно. Мне выгодно издать вашу книгу. Я ведь понимаю, что сделанное мною предложение все же несколько необычно и мне еще нужно убедить вас в серьезности моих намерений. С изданием ваших сочинений мы переведем наши отношения на практическую, конкретно ощутимую почву. Я вижу, что у вас есть ко мне еще один вопрос.
— В общем, да. А почему вы выбрали именно меня? Что, у нас в Москве мало нищих писателей с не очень благополучным прошлым?
— Писателей много. Есть такие, которым я симпатизирую больше, чем вам, извините за прямоту. Но дело в том, что годитесь только вы.
Деревьев немного походил по комнате. Отхлебнул пива.
Иона Александрович следил за ним спокойным, уверенным взглядом.
— Ну так вы согласны? Согласны издать в моем издательстве свое «Избранное»?
Деревьев понимал, что, согласившись на это, он соглашается на все. Он понимал, что загнан в угол и, собираясь заявить этой наглой громадине, что он не верит ни единому его слову, сказал:
— Я согласен.
Через несколько часов Иона Александрович унес в своем огромном портфеле несколько килограммов рукописей. Все сочинения Деревьева. Около сотни стихотворений. Полгода назад Деревьев сделал подробную и свирепую ревизию своему объемистому и беспорядочному поэтическому творчеству. Выдранные из журналов, коллективных сборников, вырезанные из газет, газетенок и многотиражек публикации вместе с отпечатанными на самых различных пишущих машинках листами пылились хоть и на задворках его нынешней литературной жизни, но в отдельной папке. После некоторых колебаний Деревьев достал ее из-за шкафа и, написав пальцем на пыльной крышке: «стихи», передал сумасшедшему издателю.
— Они там приблизительно в хронологическом порядке.
— Вот и хорошо, — сказал издатель.
К стихам была присовокуплена небольшая повесть, построенная на воспоминаниях детства. Она была, на взгляд автора, не вполне хороша, но крайне уместна в смысле композиции книги. Центральное положение в книге и основную часть ее объема должен был занять роман «Чрево Сатурна». Деревьев попытался обрисовать Ионе Александровичу хотя бы в общих чертах этот необычный сюжет и намекнуть, что роман может быть не безнадежен в коммерческом плане. На что издатель сказал:
— Не имеет значения.
Это писателя и задело, и порадовало.
Следом за романом в чрево портфеля отправились два драматических опыта. Нешироко, но печально известная пиэса «Экклез и Аст» и находящаяся до сих пор втуне — «Невольные каменщики». Дольше всего пришлось провозиться с «Историей Европы». Замысел Ионе Александровичу понравился очень, но техническая сторона вызвала у него попервоначалу сомнения.
— А что если мы откажемся от публикации каждого мультипликационного кадра, а напечатаем только штук пятнадцать-двадцать в качестве иллюстрации? Ведь главное здесь — текст, главное — очертить идею, зафиксировать ноу-хау, как говорится. Когда-нибудь будет снят соответствующий фильм, это и будет настоящая жизнь замысла.
Автор не возражал.
На прощание Иона Александрович посоветовал писателю, «как только закроется за мною дверь», приступать к делу. То есть к обдумыванию плана будущей работы.
— Чтобы к тому времени, когда я появлюсь у вас снова, нам уже было что обсудить.
Деревьев пожал плечами, напористость работодателя была ему неприятна. И тот, видимо, почувствовав это, полез во внутренний карман за бумажником.
— А чтобы вам не приходилось забивать голову посторонними вещами… — на стол легло несколько пятитысячных бумажек. Впрочем, больше, чем несколько.
Когда Иона Александрович наконец ушел, Деревьев попытался починить тахту. Родные ноги ей пришлось удалить совсем. Протезы были изготовлены из пластмассового ведра, игравшего до этого превращения роль корзины для бумаг, и стопки наименее любимых книг. После этого он решил прибраться в комнате. Иностранные бутылки можно было расставить на шкафу — была раньше такая мода на московских кухнях. Но отошла. Деревьев сделал несколько ходок к мусоропроводу. Оставил в живых только одну бутылку, самую красивую — дому нужен был графин. Раздался телефонный звонок. Деревьев как раз проходил мимо и снял трубку.
— Это ты? — спросил мрачно Тарасик.
— Ну, проспался?
— Где мы были?
— Не знаю. Я тоже пил.
Тарасик помолчал. Чувствовалось, что он мрачнеет все больше.
— Только ты не думай, что я это все так оставлю.
— Что именно?
— Не надо, ты все помнишь.
— Ты сам их достал, орал, орал, вот они тебя и вывезли.
— Я не про это.
— А про что? — Деревьев начал злиться. — Опять про эту беременность?!
— Ты зря смеешься, у нас еще будет с тобой разговор.
— Нет, ты мне скажи, ты что — всерьез считаешь, что здесь есть хоть какая-то, ну хоть какая-то почва для объяснений?!
— Не кричи, криком делу не поможешь.
Деревьев нервно захныкал.
— Да, да, да, теперь ты меня «уроешь», как обещал.
— Урою.
— Да ты что, опять нажрал… — но в трубке было уже пусто.
Громко и грязно выругавшись, Деревьев вернулся к себе в комнату и лег на тахту. Он собирался подумать о внезапно открывшихся странностях Тараса Медвидя, но оказалось, что мысль его уже не свободна, она уже соблазнена странным предложением холеного гиганта. И уже вовсю трудится в указанном направлении.
Надо отдать должное Ионе Александровичу, его система литературного рабства основана была на простой, то есть гениальной, идее. В самом деле, зачем разыскивать новые таланты, вкладывать громадные деньги в рекламу и ждать, когда эта работа даст отдачу? Можно использовать имена проверенные и вполне себя зарекомендовавшие. Берем голодного и писучего парня, и пусть он нам сварганит что-нибудь в манере Агаты Кристи, Рафаэля Сабатини или Роджера Желязны. Изданная соответствующим образом поделка выбрасывается на рынок, и прежде, чем кто-либо успеет сообразить, в чем дело, «улетает со свистом», принося немалую прибыль. Знаменитые тени дадут на время поносить свои имена работящему рабу. Их не убудет. Даже наоборот. Что касается профессионального уровня такой подпольной продукции, то здесь дело обстоит так же, как в торговле спиртным, — главное наклейка. Иона Александрович не будет, конечно, с этим суррогатом соваться на книжные выставки и в престижные магазины, хватит с него вокзальных лотков. Ведь и человек, покупающий у сомнительного киоскера бутылку разведенного мочою спирта, заботится о наличии градуса и навряд ли станет сетовать на отсутствие букета.