иком окажусь там, куда меня давно и с такой силою тянет»?
И тут ему послышалось, что в дверь позвонили. Но как-то странно. Может быть, просто звук видоизменился, прорвавшись сквозь шум воды.
Деревьев резко выключил душ, не вытираясь, босиком выскочил из ванной и замер посреди прихожей в позе заинтересованного идиота. Он бы нисколько не удивился, когда б сейчас дверь отворилась и к нему вбежала, вся в счастливых слезах, Даша.
Грохнул лифт, залаяла собака на лестнице. На линолеум сыпались капли воды. Писатель припал к дверному глазку, исследовал округлый неглубокий визуальный туннель, разогнулся, медленно и глубоко вздохнул. Оставленная на полу лужа лежала, как шкура издохшей мечты.
Попытался вернуться к уже начатой и, как говорят, продвинутой работе. Сам по себе этот замысел ему нравился не меньше, чем первый. Решено было написать продолжение знаменитой американской саги «Унесенные ветром». Спровоцировала Деревьева на это некая Риплей, толстая книжка которой под названием «Скарлетт» валялась на всех книжных развалах всю зиму. Деревьев счел это прямым вызовом. Госпожа Риплей, сама, разумеется, этого не осознавая, своим нелепым гибридом попирала территорию той тайной страны, где он яростно и честно предавался своему своеобразному рабству. Как человек с высшим филологическим образованием, он знал, что случай Риплей не единственный в своем роде, слишком даже не единственный, но чем-то невыразимо отвратный. Дело было даже не только в коммерческом привкусе этого предприятия (его собственная деятельность тоже не являлась бескорыстной). Задела Деревьева громоздкая, неопрятная самоуверенность этого замысла. Возможно, здесь сыграла определенную роль и ревность. Вот я, со своими разнообразными, самоироничными до изящества, изобретательно сработанными филологическими фантомами должен навек остаться в неизвестности и темноте литературного подполья, а ты, бездарная, глупая, самонадеянная баба, со своею монотонной, бледной поделкой нагло улыбаешься в перекрестке юпитеров и денежных струй. Он решил нанести этой выскочке удар. По своему профессиональному обыкновению он вызвал к письменному столу дух Маргарет Митчел и пообщался с ним. И если Сабатини и Хаггард после таких консультаций обещали ему в конце концов свой нейтралитет, то в данном случае он мог, как ему казалось, рассчитывать на определенную поддержку. Госпоже Митчел, женщине вполне достойной, как он понял из предисловия к ее роману, читанному лет пять назад, тоже должна была показаться отвратительной фамильярная возня, затеянная вокруг Скарлетт.
Так появился замысел романа «Ретт».
Но, как часто случается, столь замысловато составившееся настроение оказалось неустойчивым. Неприязнь к наглой писучей тетке поблекла, и колеса замысла начали пробуксовывать. Отложив листы с приключениями крутого мужика Ретта Батлера, Деревьев начинал в сотый раз мусолить последние страницы повести, где им самим были описаны собственные не слишком блистательные приключения. Итак, по всем расчетам они должны с Дарьей Игнатовной соединиться в конце неизвестно кем сочиняемого романа. Но интересно, она сама ощущает это? Может быть, давеча, когда он, голый, припадал к дверному глазку, руководим он был не исключительно лишь собственным безумием? Может быть, в этот момент Дарья Игнатовна проходила или проезжала мимо этого дома. Может быть, это она хлопнула дверью лифта, когда он, голый и мокрый… А сейчас она, сидя в собственном кресле, тихо недоумевает: что за сила потянула ее на Бескудниковский бульвар и заставила подняться на шестой этаж ничем не замечательного дома?
Для того чтобы шагнуть сквозь обжигающий туман этих рассуждений, нужно было бросить под нога кирпич еще хотя бы одной литературной поделки. И, сцепив зубы и скрепя сердце, Деревьев возвращался к своему Ретту Батлеру, который, чувствуя, что его создатель находится в помрачении душевном, начинал выкидывать на страницах престранной этой повести самые невообразимые штуки. В общем, работа шла намного медленнее, чем в случаях первом и втором. Уже выстрелили древесные почки и мелкая агрессивная зелень начала набирать растительную скорость. Классическая гроза прогрохотала и раз, и другой. Мерцающие окурки продолжали до рассвета вылетать из окна, и орущий в ветвях соловей мог подумать, что это такая медленная за ним охота, но не сдавался.
А Ретт не уставал и никак не исчерпывал свою извращенческую изобретательность. Он предавался своим приключениям с каменным выражением лица и облачком дыма марки «Мальборо» у левой щеки. Выбиваясь из последних профессиональных сил, писатель вытащил-таки неуклюжую ладью на гребень переката, в какой-то момент сопротивление материала прекратилось, и он поплыл дальше без усилий, захлебываясь в волнах текста. Треснули печати на самых укромных тайниках души, из пожизненного заключения вырвались на свет повествования и жабы-воспоминания, и мечты-чудища. Прежде их разрешалось использовать только с величайшей осторожностью, поодиночке, под конвоем иронии и при трехслойном стилистическом камуфляже. Здесь же они поперли на просторы страниц толпами.
Если фальсификации Сабатини и Хаггарда производились на манер хирургических операций, при помощи хорошо продезинфицированного инструмента, с натянутой на органы литературного вкуса белой марлевой маской, то теперь все было по-другому. Экзальтированный, полупьяный фельдшер совершал при помощи грязного мясницкого ножа торопливое самооскопление.
Буквально в течение пяти-шести дней достроилась фантасмагорическая сюжетная конструкция, в каждой клетке которой осталось навсегда по горячечному призраку садомазохистского акта, по фермам и опорам которой текли, охладевая, струйки самых сокровенных человеческих жидкостей (начиная с крови и ею кончая), под потолками и куполами которой затихали раскаты горького и гнусного хохота.
Деревьев лежал в кресле голый и изможденный — не попытка соответствовать стилистике сочинения, а просто жара. И присыпанный пеплом, как склоны вулкана. Лежал вот так он и опустошенно ощущал, что все — кончил. Обезумевшая машинка сжимала в своих мелких зубах последнюю страницу.
Испытывал он облегчение в этот момент? Огромное. А также и еще десяток синонимов к нему. Усталый, зевающий зверь воображения убрел на окраину делянки то ли соснуть, то ли оправиться, пока у хозяина исчерпалась в нем нужда. Вдруг вернулся, удивленно протягивая неожиданную находку. Говоря простыми словами, Деревьев понял, чего именно ему нужно ждать от издателя в ответ на только что завершенные приключения Ретта Батлера. Напрасно он всматривался в не освещенную словами темноту, начинавшуюся за границами рукописи (имеется в виду первая, главная «рукописная» рукопись). Зря он пытался приметить, что может произойти после его дурацкой поездки домой. Ведь никакой поездки просто-напросто не будет. Новый сюжет расплюется со старым не после последней страницы, а значительно раньше. Просто не произойдет конфликта, который стал причиной отъезда. А из-за чего он возник? Из-за того, что у честно нищенствующего поэта не было машины, на которой можно было бы приличным образом собрать в нужное время в нужном месте нескольких капризных академических старцев. Но ведь у благодушного богатея в лайковом пальто собственная машина — пусть не «мерседес», а заурядный «жигуленок» — конечно, должна появиться к концу повести. Да он специально ее купит, чтобы угодить возлюбленной. И транспортировка оппонентов будет произведена с блеском.
Деревьев снова стоял под своим сакраментальным холодным душем, радостно отплевывался, гоготал, фырчал, сладострастно ныл, старался подставиться воде как можно полнее, чтобы расширить пределы удовольствия, но тут… Опять, конечно же, мысль. В самой глубине, в неназываемой, в тихой и сухой глубине блеснули глаза этой ползучей мыслишки. Он подумал о том, что не умеет водить машину. До сих пор не умеет водить. И это неумение как особый род мнимой величины может проникнуть в положительную постройку, возведенную на впрыснутые в прошлое инфляционные деньги. Конечно, рассуждая логически, можно было бы заметить, что тот выдуманный богач не стал бы покупать машину, не получив права. Но в данном случае логика отнюдь не убеждала. Иона Александрович отвечал за переброску денег, но не за трансляцию каких-то навыков и умений. Причем о такой трансляции можно было бы говорить, имей он, Деревьев, такие навыки здесь, сейчас. Закончи он какие-нибудь автокурсы в прошлом году. Ведь и деньги стало возможным отправить в мистическое путешествие только после того, как они были заработаны в 1993 году. Деревьев снова пустил горячую воду. Он слишком живо представил себе, как улыбающийся джентльмен во французском костюме, золотых запонках, ботинках из змеиной кожи садится за руль новенькой «тойоты», улыбается поместившейся рядом сексапильной прелестнице Дарье Игнатовне и, сомнамбулически нажав на первые попавшиеся рычаги и педали, выкатывается на середину Садового кольца прямо под колеса озверевшего «икаруса».
Стряхнув с себя это наваждение, Деревьев отправился звонить. Каково же было его удивление… короче говоря, телефон Жевакина молчал. Все утро, весь день.
Вечером он молчал тоже. Ночью он молчал уже угрожающе. Под утро молчание стало просто издевательским. Непрерывно курсируя от двери квартиры к дверям телефонных будок возле «Универсама», Деревьев пытался вспомнить какие-нибудь дополнительные координаты Жевакина помимо телефонных. Позвонил, переборов отвращение, Тарасику. Тот смог сообщить лишь все те же семь бесполезных цифр. Ни с кем спит, ни где бывает, он не знал.
Нетерпение и раздражение в писателе стремительно эволюционизировали в сторону растерянности и отчаяния. Все тонкие рефлексии сдуло, как пену, когда во весь рост встала опасность навсегда утратить казавшуюся столь подозрительной и унизительной связь. Спустя тридцать шесть часов после начала телефонных поисков связника Деревьев решил на связника этого плюнуть и попробовать выйти на «самого». И он занялся исследованием пьяных своих воспоминаний, посвященных ночному посещению дачи Ионы Александровича. В конце концов именно он является заказчиком, и если рукопись направится прямо к нему, минуя запившего, попавшего в милицию, на дыбу, на каторгу или подохшего под забором секретаря, не будет в этом никакого нарушения сути договоренности.