Он достал платок и шумно высморкался.
— Вы, кстати, вообще довольно странный человек, если не сказать больше. Честно говоря, я и не рассчитывал так просто убедить вас заняться такой вот литературной деятельностью. Это был лишь один из моих планов. Причем самый вычурный и экстравагантный. Надо же, именно он сработал. Чем сложнее, оказывается, тем надежнее.
Издатель замолчал. Деревьев, который во время этой речи тупо рассматривал волосяной островок под его нижней губой, поднял взгляд и попытался посмотреть издателю в глаза. И увидел огромные, влажные, выкаченные органы. Никакой глубины и сложности в них не было. Под ними, быстро набирая тяжесть, отвисали щеки, они, равно как и нос, были плотно испещрены проступившими сосудами, что вызывало нелепые мысли о мозаике. И наконец волосы — кто бы мог подумать, что они у издателя крашеные, густо и небрежно. Степень искусственности, эклектичности этого облика была так велика, что возникало сомнение, обеспечен ли он вообще какой-нибудь единицей жизни.
— А для чего вам это было нужно? — тихо спросил писатель, с трудом освобождаясь от созерцания неприятной маски. Надо было успеть задать все важные вопросы до того, как она рассыплется на окончательные и независимые части, ведь ей уже нечего представлять. Уже обанкротилось в пределах своего выдуманного мира бредово-надуманное, бессмертно-соблазнительное предприятие под названием «время — деньга». Своим извращенным слухом писатель слышал обезоруживающую музыку, с которой рушились безвоздушные замки, построенные для встречи с прошлым, и тихие фабрики для вытягивания в единую проникновенную нить его постоянной тоски.
— Как для чего? — бодро отвечал издатель. — .Для того, чтобы вы с утра до ночи сидели у себя дома и гонялись с помощью своего пера по бумаге за призраком, за, извините за выражение, миражем, в то время как я мог бы со спокойным сердцем пользоваться обществом оригинала.
Деревьеву показалось, что он стоит по колено в кипятке. Собственно, так оно почти и было. Попранный им бугорок оказался муравейником. Писатель отскочил в сторону и стал колотить себя папкой по ногам. Иона Александрович наблюдал за ним, поражаясь столь странной реакции. При чем здесь, действительно, ноги. Разве что произведения были писаны левой из них.
— Пойдем лучше выпьем.
— Муравьи, — прорычал писатель.
— А-а.
Они взошли на тенистое глухое крыльцо, еще не освеженное ремонтом. Иона Александрович расковырял невидимый замок в потаенного вида двери, и они оказались в затхлой, с выцветшими обоями комнатенке. Имелись там два холодных прокисших кресла, пизанского поведения стол на одной ножке меж ними. Хозяин предложил садиться, скрипнул дверцей старинного, но омерзительного на вид буфета, и вынул большую бутылку водки, два стакана и завернутый в собственное серебро кусок плавленого сырка. Все это было размещено на покосившейся столешнице и сразу попало в сферу действия призрачного потока, текущего из гиблого окошка над буфетом. Легкая замогильность была в этом натюрморте. Хозяин склепа, проявляя грузную бодрость, скрутил металлическое горлышко, набулькал в стаканы на две их трети водки и предложил:
— Пока выпьем.
Водка всосалась у него уже на пути к желудку, он громко крякнул. Выстроившаяся б наклонном световом строю пыль оживилась. Деревьев выпил с трудом, глоток полз медленно, как кролик в удаве, как мысль к неприятному выводу.
— Надо ли, господин издатель, понимать так, что все ваши разговоры про… про путешествия денег во времени полная ерунда?
— Полнейшая, — радостно хлопнул себя по коленям Иона Александрович и снова наполнил стаканы.
— Ну подумайте сами, дружище, ну какие могут быть эти самые, черт их возьми, путешествия? Вы хоть какую-нибудь физику в школе учили? Да и просто исходя из самых житейских соображений — может ли хоть какая-нибудь болтовня на эту тему не быть ерундой, галиматьей и шизофренией? Но в этом… — он чокнулся со стоящим на столе стаканом писателя и столь же исчерпывающе выпил, — …в этом нет для вас ничего очень уж оскорбительного. Вы, конечно, наплевали бы мне в рожу. В толстую наглую рожу, когда бы не было у вас на этом месте занозы, своей частной, субъективной занозки. Ощущение времени — вещь совершенно субъективная. Вот в этой свидригайловке, — он обвел жестом комнату, пугая пыль, — оно течет совсем не так, как там, на лужку, на солнышке. От шампанского оно течет не так, как от водки. Да и, плюс к этому, я хорошо позаботился об антураже, об обрамлении, так сказать. Каким я к вам Мефистофелем и Крезом въехал, а?
— Ну, пусть теперь так. Мне плевать. Меня другое сейчас… Объясните, зачем, зачем вам понадобилось постригать в писатели именно меня? Ведь я с вами и знаком-то никогда не был.
— Дорогой мой, хотя, конечно, ничуть вы мне не дорогой, — Иона Александрович потряс в воздухе пустой бутылкой и встал к буфету. Хрустнула пробка. — Да, никогда вы со мною знакомы не были, и я легко прожил бы без этого знакомства. Неприятность в том, что некогда вы знали мою нынешнюю жену. День рождения которой сейчас как раз и празднуется.
— А кто ваша нынешняя жена? — спросил Деревьев.
— Дарья Игнатовна, — просто сказал издатель, — имя это вам очень даже что-то говорит. Не притворяйтесь.
— Кем?
— Никем не притворяйтесь.
Помолчали. Висячая пыль снова стала впадать в световую спячку. Какая-то визгливая парочка проследовала мимо тайного крыльца.
— Ревнивец я, — вздохнул Иона Александрович, — вот где роется моя собака. Прет сейчас из меня какая-то откровенность, потом пожалею, наверное. Хотя чего уж теперь, теперь все может пойти к чертям. Все, понимаете, все!
Деревьев инстинктивно отклонился в кресле, увидев приближение налитых буркул издателя.
— Так вот, обратил я однажды внимание на то, что супруга моя как-то странно, не по-обыкновенному себя ведет. Ну, тут я не буду вдаваться, на эту тему у вас там подробнейше расписано. Ну, в рукописи в вашей. Я произвел частным и тайным образом некоторые следственные действия. Но ничего не обнаружил. Да, бывает в разных местах, но всегда привозит алиби. Это, как водится, испугало меня еще больше. Я решил зайти к проблеме с тылу. Составил список людей, со стороны которых можно было бы ожидать вылазки. Дарья Игнатовна, кстати, мне частенько о вас рассказывала причем все время по-разному, в зависимости от наших с ней отношений, то лестно, то оскорбительно, но и это, как вы понимаете, ничего не значит. В женщине всегда что-то остается на дне натуры, пусть щепотка пыли или пепла. И достаточно только поднести магнит… Таким образом попал в список писатель Деревьев.
— Н-да.
— Велел Жевакину разыскать. И, подготовившись, посетили… И пока вы с этим Владимиром… э-э-э… Петровичем шлялись по магазинам, я как следует порылся в бумагах. Как-то заранее было ясно, что улики будут письменного свойства, ну, письма там, записки. Поэтому мною был захвачен даже небольшой копировальный аппарат.
— И вы нашли мою повесть…
— Почти сразу. Почерк у вас не из самых корявых. Отличник?
— Серебряная медаль.
— Ну вот, просмотрел я это, с позволения сказать, сочинение и пропустил через ксерокс.
Деревьев захихикал.
— А я чуть было голову себе не сломал, что это за сила мистическая так со мною играет, подсовывая эти переделанные главы.
— Да, — Иона Александрович почему-то удовлетворенно похлопал себя по животу, — согласитесь, гениальная мысль. Мозги экзальтированного сочинителя — тут же набекрень. Я сразу этот ход придумал, когда мы еще на дачу ехали.
— То есть вы и текст — сами?
— Ну нет. Тут особый навык необходим. Я просто выбрал подходящие главы и объяснил, что мне нужно изготовить. А среди моих людей были кадры с солидным редакторским прошлым.
— Да, у вас же издательство.
— С чего это вы взяли, дружище? Хотя кое-какую печатную продукцию мы изготавливаем.
— А этот «кадр», это Жевакин?
— Да нет, что вы. Он такое… а потом, он был неплохо с вами знаком, значит, риск утечки информации. Являясь ревнивцем, я не хотел бы им слыть.
— А все-таки, кто?
— Есть люди, есть. А впрочем, главное я все равно уже вывалил. Что уж тут скрывать, — Иона Александрович улыбнулся какой-то своей мысли. — Служил у меня один замечательный мерзавец — Ярополк.
— Это он?
— Он, он, — издатель снова поднял бутылку, — ты что, знаешь его? — Переход с «вы» на «ты» произошел с непушкинской легкостью.
— Это мой вечный редактор.
— Смотри-ка, — Иона Александрович поморщился внутренне, изучая возникшее подозрение.
— Еще в те, подцензурные, времена он показал и мне, и многим другим, что он может сделать из приличного текста.
— Это что же, — Иона Александрович тяжело поднял не закончившую еще размышлять голову, — ты эту свою слизняцкую мазню считаешь каким-то там текстом?
— А что? — спросил Деревьев, удивляясь тому, что слова издателя его ничуть не задели.
— А то, что я никогда раньше не читал такой альфонсовой блевотины. Ты хоть сам-то перечитывал? Ты же полгода просто-напросто жил на содержании у бабы. И при этом еще и привередничал. Вишь ли, она ему жратвы слишком дорогой привезла, с американцами пыталась познакомить. И вообще, как можно осуждать женщину за то, что она хочет одеваться как можно лучше, жить в более-менее приличной квартире, а не слоняться, как ты, по крысиным норам. Сколько гноя ты выдавил из свой авторучки, парень! А самое гнусное в твоей этой… знаешь что? — зверски играя глазищами, прорычал издатель, протягивая к лицу собеседника дрожащий от ярости стакан. — Давай выпьем. — Деревьев покорно, почти бесчувственно выпил. — А самое гнусное — это про постель, парень. Что же ты за орангутанг! И лежит она не так, и приемы, видите ли, какие-то применяет, а кричит и совсем уж не эдак. Так вот, запомни, она все делает так! Запомни раз и навсегда! — массивная ладонь ударила по краю стола, и тот еще больше накренился. — Запомнил?
— Запомнил, — пожал плечами Деревьев.
— Изменил бабе, грязно, тупо изменил, а на бумаге развозит хитрое такое оправдание, даже не оправдание, на нее же возводит вину за свою блудливость. Видите ли, с японцем чаю попила! Если вдуматься, это женская логика. Куриные бабьи мозги в твоей голове напиханы, писатель. А самое гнусное знаешь что?