— Ступай к дону Мануэлю и скажи, что я желаю переодеться, мне надоела эта ветошь, — она бросила комком мыльной пены в свое старое платье.
Расчет у нее был верный — на какие бы иезуитские психологические приемы ни был бы способен этот кастилец, он не может перестать быть дворянином. А настоящий дворянин не может не считать, что женщина определенного круга должна быть одета определенным образом. То есть одета хорошо. Расчет оправдался: принесли несколько великолепных платьев.
После ванны Элен потребовала, обращаясь к Сабине:
— Расчеши мне волосы, ты… — и добавила для пущей внятности словечко из своего детства, — …дурында!
Трудно сказать, что именно заставило Сабину повиноваться, — наверное, все же не это древнерусское слово, — но работу свою она выполнила великолепно.
После этого волосы были высушены, уложены. К «ланитам» и полуоткрытым «персям» были применены настоящие грасские румяна и пудры, изведена целая бутылка туалетной воды «Франжипани». Все это было принесено от Аранты. Она сама не слишком налегала на эти средства обольщения мужчин, но запас их у нее оказался изрядным. Облачившись в присланное снизу платье из плотного темно-голубого шелка со стоячим воротником из бледной картахенской парчи, Элен покрутилась перед зеркалом, и его венецианская поверхность отразила не только блеск наряда, но и блеск глаз. Сабина стояла в стороне, поражаясь столь стремительному превращению этой англичанки из узницы в настоящую госпожу.
Короче говоря, понятно, в каком виде и настроении предстала Элен на обычном повседневном обеде в роскошной столовой дворца Амонтильядо.
Разумеется, все были поражены. И все по-разному. Дон Мануэль взволновался, что это изменение вряд ли в его пользу. Шедшее по графику меланхолическое удушение этой гордячки оказалось под угрозой.
Аранта не могла скрыть удивления, к которому примешивалась значительная доля восхищения.
Дон Франсиско, казалось, вообще впервые рассмотрел свою гостью. Получив в первый день самые общие объяснения на ее счет, он перестал о ней вспоминать. Сейчас ему показалось, что объяснения, данные ему сыном, пожалуй, неудовлетворительны.
Элен со свойственной ей грацией и с победоносной полуулыбкой уселась за стол и потребовала, чтобы подали вина.
— Какого-нибудь хорошего.
Это заявление вызвало дополнительное недоумение среди присутствующих. Тем не менее дон Мануэль сделал знак лакею, а дон Франсиско спросил, поигрывая локоном своего парика:
— Вы собираетесь отметить какое-то событие, мисс Фаренгейт?
— Именно так, — очаровательно улыбнулась ему Элен.
— Какое же? — воскликнула Аранта, которая в любой момент была готова присоединиться к празднику.
— У меня юбилей, — сказана Элен и подняла наполненный лакеем бокал.
— Очень, очень интересно, — дон Франсиско тоже потянулся за своим бокалом, в котором последние пять лет не бывало ничего, кроме ключевой воды.
— А ты, Мануэль, а ты? — чуть укоризненно обратилась к брату Аранта. Тот сидел по-прежнему напряженно и неудобно, в той позе, в которой его застало появление Элен. Побуждаемый взглядами присутствующих, он тоже велел налить себе вина.
— Мы ждем! — дон Франсиско тряхнул париком и стариной одновременно. Он был убежден, что повод, который объявит сейчас эта красавица англичанка, будет очень радостным и трогательным.
— Сегодня ровно пятьдесят девять дней, как я нахожусь в заточении в вашем замечательном дворце.
И Элен с удовольствием выпила.
— В заточении? — переспросила Аранта, еще продолжая по инерции улыбаться и поворачивая голову то к отцу, то к брату в надежде, что кто-нибудь из них объяснит смысл шутки.
— Да, да, — сказала Элен, беря в руки ложку и приступая к черепаховому супу, — почти два месяца назад ваш сын и брат привез меня на ваш остров и заточил на третьем этаже, вместо того чтобы отправить к отцу, как он обещал.
— Но, братец… — глаза Аранты сделались совершенно круглыми, а глаза дона Мануэля в этот момент, наоборот, превратились в две щелки.
— Но, братец, ты ведь говорил — в гости…
Дон Франсиско поставил свой бокал и теперь раздосадованно накручивал локон парика на негнущийся подагрический палец.
— Но, мисс, честно говоря, мне не хотелось бы, чтобы вопрос ставился таким образом. Здесь, возможно, какая-то путаница.
— Нет, милорд, по-другому я поставить этот вопрос не могу, и эта, как вы выразились, путаница, имеет ко мне слишком непосредственное отношение. Верю, что вам неприятно меня слушать, но для того, чтобы все назвать своими именами, я должна сказать вам, что ваш сын и брат…
Аранта испуганно прижала ладони к лицу.
— Негодяй и лжец. И никакой путаницы тут нет. А есть умысел. Ничего себе — перепутать Санта-Каталану и Ямайку, испанскую колонию с английской!
Дон Франсиско тяжело задышал.
— Здесь же он держит меня под замком. Не знаю, что он рассказал вам, но вы, нормальные люди, неужели ни разу не задумались о том, что порядочные девушки, тем более губернаторские дочки, не шляются по чужим островам со столь продолжительными визитами…
Лицо дона Франсиско потемнело, и он стал медленно валиться с кресла.
Аранта и дон Мануэль бросились к нему.
— Папа!
— Врача!
Когда хрипящего старика унесли, дон Мануэль негромко, но отчетливо сказал Элен:
— Вы пожалеете, что устроили эту сцену.
— Дон Мануэль, вы угрожаете беззащитной девушке, находящейся в полной вашей власти?!
— Нет, я вас жалею. Скоро вы поймете, что я имел в виду.
Вечером этого же дня в комнаты Элен прокралась Аранта. Сабина не знала, должна ли она мешать хозяйской дочке общаться с пленницей, на этот счет у нее не было никаких указаний.
Элен была в своем обычном платье и причесана скромно, по-будничному. В ней не осталось и следа той наигранной утренней победоносности. Увидев вошедшую девушку, она тут же спросила:
— Как себя чувствует дон Франсиско? — Это тронуло Аранту — она очень любила отца.
— Папа болеет давно, потому он и вызвал сюда Мануэля. А сейчас ему чуточку лучше.
Элен взяла Аранту за руку и спросила, глядя ей в глаза:
— Ты веришь, что я не хотела причинить вред твоему отцу?
Аранта захлопала ресницами.
— Да, верю.
— Спасибо тебе, — вздохнула облегченно Элен.
— За что?
— Ты сняла камень с моей души, за это я признаюсь тебе в одной вещи.
Они сели, все так же не разнимая рук, на банкетку.
— Я затеяла все это, чтобы навредить твоему брату.
Аранта снова захлопала ресницами.
— Ты не любишь его?
— Наверное, тебе это не понравится, но я скажу тебе — я ненавижу его.
— Мануэля? — зажала Аранта в ужасе руками рот.
— Всеми силами души.
— Но за что?
— Он разлучил меня с любимым человеком.
— Мануэль?
— Да, твой любимый брат, Мануэль.
Аранта сидела, съежившись и слегка покачиваясь, в глазах у нее были боль и испуг.
Элен погладила ее по плечу.
— Я знаю, ты его очень любишь.
— Да, очень, клянусь святым Франциском, он такой, такой он…
— Так вот, я своего тоже люблю, — сказала Элен.
— Мануэль разлучил тебя с братом?
Элен посмотрела В сторону Сабины: та сидела далеко, вряд ли она что-нибудь могла слышать, но внимательно следила за происходящим.
— Послушай, Аранта, я расскажу тебе все, надеюсь, ты поймешь меня…
Глава 16Фея подземелья(продолжение)
Когда Энтони просыпался, она была уже здесь, рядом с кроватью, и всегда ласково улыбалась, из глубины черных глаз лился обвораживающий огонь. Он не мог не признать: она была очень красива — и не холодной мраморной красотой. В ней кипела горячая, еле сдерживаемая жизнь. Ее походка была грациозна, ее речи были сладкозвучны и умны, в каждом движении и слове сквозила искренняя приязнь. Но тот факт, что она приходила к нему из того мира, что был для него недоступен, делали каждое ее движение и каждое ее слово подозрительными. Он понимал, что является центром притяжения ее чувств, проще говоря, что он ей интересен, приятен, и это могло бы льстить его мужскому самолюбию, которое сохраняется даже в случае полного беспамятства. Но при всем при этом он чувствовал свою полную беззащитность, он словно был наг перед нею, и это мучительное, ничуть не стихающее со временем ощущение, сводило на нет приятные эмоции от сознания того, что он обожаем красивой девушкой. Это все равно что вызывать интерес и приязнь у тигра, при этом находясь у него в клетке.
Именно ощущение бессилия изводило его больше, чем что-либо другое. И оно коренилось в незнании собственного «я». Человеку нужна хоть какая-нибудь опора внутри. Из невладения тайной собственной личности проистекали и все остальные формы бессилия. Он был неспособен передвигаться вне пределов этого странного подвала, он был неспособен есть и пить, когда ему хотелось бы, — ему, а не человеку, за ним наблюдающему. И самое главное — он не мог ни на секунду остаться один. Даже в многолюдной каменной яме испанской тюрьмы, где люди набиты, как селедки в бочке, где еду бросают через дыру в потолке, у человека есть возможность хоть на несколько секунд, забившись в угол, побыть наедине с собственным отчаянием. Энтони был этого лишен. Даже в те минуты, когда таинственной красавицы не было рядом, он знал, что она за ним наблюдает. Если бы он мог выбирать, он бы выбрал тяготы настоящего заключения взамен нынешнего своего положения.
Он понимал, глядя на прекрасную незнакомку, что за ее ангелоподобной внешностью скрывается таинственная и недремлющая сила. И, значит, никакими прямолинейными методами эту фею не одолеть. Энтони не собирался оставаться в этом невыносимом раю навсегда, он верил, что, как бы тщательно ни была сконструирована его золотая клетка, из нее должен быть выход. А пока будут вестись его поиски, Энтони решил сохранить хорошие отношения с обожающей его тюремщицей.
— Ты хорошо сегодня спал? — спросила ласково фея, появляясь на границе его пробуждения.