«И всё же… Всё же… Всё же я почему-то вижу эту невозможную Книгу. В ней нет ничего наносного, обусловленного „конъюнктурой рынка“ (а значит – ослеплённости этим „конъюктивитом“) и потугами переплюнуть всех остальных авторов. В ней нет и следа гордыни – стремления к славе и деньгам. В ней отсутствует убивающее творческое начало попытка выжать из себя насильно нечто значимое – шедевр, „нетленку“… И это очень короткая книга. В ней всего одна фраза. А если присмотреться внимательнее – одно слово. То самое, что „было в начале“…»
Я отложил собранную пачку исчёрканных правками страниц. На улице было уже темно. Я подошёл к умывальнику и, словно бесов изгоняя, плеснул в лицо водой, промыл щипавшие глаза. Вода неожиданно громко отгремела об металлический таз, но мне было плевать на потревоженных соседей. Я посмотрел в зеркало, закреплённое тут же, над умывальником, через пыль и разводы вгляделся в одутловатое лицо лысеющего, потрёпанного жизнью пожилого увальня с покрасневшими веками и ошалелым взглядом. Огонёк одержимости разгорался в распахнувшихся до невозможности зрачках…
Михаил Иванов
Июль, 2023 г.
e-mail: anti-mir@bk.ru
Пропущенная страница
«Я пишу эти строки для тебя, друг. Хочу всё объяснить и этим попросить прощения…»
Я перечитал и скомкал лист, отбросил на пол, к другим таким же бумажным могилкам примитивной бездарщины. Банальнейшее начало. Вот он смог бы, несомненно, в первую же фразу вложить особый, глубокий смысл. Он – мой друг…
Тяга ко всему таинственному укрепила переросшее в дружбу школьное знакомство: от привидений и прочей мистики до насколько загадочных, настолько же и недостижимых космических объектов. Мы смотрели, слушали, читали, проглатывая всю подобную информацию «не жуя», без разбора… и мы придумывали, рисовали, писали – всё, чем были полны наши детские головы, не утвердившие в себе пока что взрослых рамок возможного, невозможного и дозволенного. И, пожалуй, оба мы не являлись «командными игроками» (я-то уж абсолютно!) – наша дружба оказалась не только такой же загадкой, от которых нас было за уши не оттащить, но и счастливейшим, на мой взгляд, исключением!
Я считал его блаженным. Не в издевательском смысле обывателя, с младых ногтей привыкшего бояться до усрачки и тут же, инстинктивно, поспешно перемазывать собственными испражнениями всё, что хоть немного выше и чище его болотного разумения, нет – блаженным в лучшем смысле, духовном. У него было то, чего не имел я – особый дар. Я мог разобрать и собрать, а он, блаженный духом своим, вдохнуть в созданного мной голема, да и вообще в любой кусок холодной бесформенной глины, – жизнь! Мы часто сочиняли истории, по-детски наивные и неуклюжие, и когда, изложив на бумаге идею в обрамлении незамысловатого сюжета, я уже радовался захватывающей оригинальности добытого мной невзрачного и мутного «самоцвета», он – несколькими штрихами буквально! – заставлял его заиграть бриллиантовыми гранями целого спектра смыслов! Я вдохновлялся этим даром!
Я очень скоро заметил, что его способности гораздо выше тех, которые он готов был показать. Он был застенчив, и мало кто мог по достоинству оценить его скрываемые от всех таланты. Он любил приключения, однако не имел той своего рода наглости, что свойственна прирождённым авантюристам, и оттого ему часто не хватало толчка для старта, начального импульса, который направил бы к воплощению распиравших мальчишеское воображение невероятных идей. По той же, наверное, причине, он мог бросить начатое, если кто-нибудь высмеивал (по глупости ли детской, или такой же детской безжалостности) его начинание.
Я был благодарен ему. Когда в третьем классе я попал в его школу, этот спокойный и улыбчивый парень окружил меня дружелюбием и даже заботой, которые оказались так важны для меня – ребёнка, потерявшего равновесие в покачнувшейся лодке семьи. И, желая отплатить, я пытался помочь ему преодолеть его нелепую робость. Я как мог подталкивал его, становясь инициатором большинства наших проектов и затей. Когда-то получалось, а иной раз…
Однажды, помню, мы забрались на территорию какой-то заброшенной то ли котельной, то ли чего-то вроде: не слишком высокая четырёхугольная труба из побуревшего от сажи, уличной пыли и времени красного кирпича, будто донжон средневекового замка торчала там, окружённая сараюшками и общим забором, – такая обшарпанная, избитая, древняя на вид, словно и вправду пережила не одну осаду. Мы начали с первой ступеньки – ржавой металлической скобы, ряд которых был натыкан до самого верха трубы. Дальше, по очереди, ступень за ступенью – кто заберётся выше. Я не заметил, как оказался на самом верху, где заглянул за выщербленный край: практически полностью засыпанная чем-то вроде угля или камней, внутренность сказочной башни напоминала поросшую тонкими деревцами железнодорожную насыпь, однако пара пустых бутылок, множество пивных пробок и скукоженных, как раздавленные червяки, окурков превращали заслуженную боевую цитадель в обычную помойку. Да, именно помойкой – вот чем там пахло и чем это было по сути.
Только спустившись, я понял, что друг мой не преодолел и половины пути и мямлил теперь, краснея, что-то о шатающихся скобах. А я смотрел, и не мог решить, хорошо ли то, что он всё-таки не добрался туда, где фантазия уже нарисовала едва ли не сундук с сокровищами или площадку для посадки инопланетных кораблей…
Детские радости, горести, обиды… Мы были разными и в то же время невероятно похожими. Что-то мы разделяли (тайны и приключения манили нас, изобретательство вызывало восторг), что-то делили (найденный за школой на пустыре бинокль мы разобрали, чтобы каждому досталось по половине), в чём-то одновременно и сходились, и расходились (первая робкая любовь – девочка из параллельного класса понравилась нам обоим – заставила испытать и первое чувство ревности, не разбив, однако, дружбы)… Как бы то ни было, наши характеры притягивались подобно разноимённым зарядам, в то же время дополняя друг друга и образуя в совокупности нечто большее: не разлей вода в течение нескольких лет – это что-нибудь да значит. В конце восьмидесятых непреодолимые обстоятельства развели нас территориально, затем свой вклад внесло время.
Мы увиделись снова спустя довольно солидный срок: встреча выпускников свела наши пути. Первое чувство, которое я испытал, увидев старинного друга – какое-то невероятное детское счастье, зовущее поделиться тем, что узнал за время разлуки, чему научился, что накопил в себе. Второе – ощущение незаконченного давнего и очень важного дела…
«Глебушка, дай хлебушка!» – вырвалась у меня позабытая давно, казалось бы, дразнилка, как только я разглядел его в толпе непривычно взрослых прежних своих однокашников. Узнал безошибочно, со спины, – не по фигуре (пожалуй, это было бы непросто!), а лишь по исключительно ему присущей манере изредка дёргать головой, отбрасывая давно уже не существующие нестриженные лохмы. И – «Кешка, дай орешка!» – услышал в ответ – будто отзыв на пароль.
Глеб… Так странно было снова произносить это имя, глядя на изменившиеся черты того, кому оно всегда принадлежало. Да и я тоже, наверное, казался странным Глебу… Я был поглощён новым витком старой идеи (есть вещи, которые захватывают дух в самом детстве и не отпускают уже никогда!), он – до потери блеска в глазах заморочен повседневностью. Я был поражён, как настолько нетривиальная личность умудрилась погрязнуть в сером и тухлом болоте обыденности! Его мягкость и нерешительность – оболочка, скорлупа, под которой, сам не ведая того, вызревал Феникс, – начала превращаться в камень замкнутости и полной творческой безинициативности. Однако тоска во взгляде и жадная зависть, когда я рассказывал о своих изысканиях, экспериментах и планах, однозначно утверждали: не всё потеряно безвозвратно. Я был должен помочь огненной птице прорваться наружу. Я был обязан!
Тогда я как раз зашёл в тупик, заслонив, по всей видимости, творческий дух воплощаемого замысла стремлением достичь идеальной его структуры, и меня осенило: ведь одним махом можно не только помочь другу выйти из кризиса, но и преодолеть собственный! Прежде всего я увидел свою задачу в том, чтобы пробудить в Глебе угасшее детское восхищение мистикой творчества. С мистики я и решил начать, тем более что давно и с интересом изучал устройство и корни эзотерических учений.
Чем конкретно я мог зацепить его? В детстве больше всего Глеб любил выдумывать истории. Помню, на уроках он часто царапал что-то втихаря в толстой потрёпанной тетради, которую не показывал никому, кроме меня. Я один мог оценить её содержимое и поразиться тому, что он умел. Да, именно на этом – словах, рождённых в игре идей и смыслов, я решил сделать акцент.
Итак, я стал организовывать будто бы спонтанные встречи, выбирая при этом особую обстановку: вначале беспокоящую и всё сильнее раздражающую своим противоречием с духом того, о чём говорил – много и загадочно (но ни в коем случае не бессмысленно!), выстраивая в сфере бессознательного у ничего не подозревающего «объекта» определённый спектр подспудных ощущений, а затем, когда посчитал, что диссонанс сделал своё дело и напряжение достигло необходимого накала, вытащил Глеба на дачу одного моего приятеля, где окунул в атмосферу свободы, воодушевления и целеустремлённости, как в любимых фантастических произведениях нашего детства, где описывался общий сбор экипажа в рубке межзвёздного корабля, готового стартовать к загадочным глубинам Вселенной – навстречу величайшему приключению в жизни! Такой резкий контраст, по моим расчётам, должен был разрушить не вполне закоснелую, но уже лишённую должной эластичности корку обывательского мышления моего друга.
Лето звенело безумным симфоническим разнобоем невидимого сонмища насекомых, до эйфории завораживало вокальным сюрреализмом птиц. Под этот аккомпанемент я говорил о развитии и движении к цели, пытался обращаться к интуиции Глеба, эмоциям и даже инстинктам… «Кто ты – всего лишь потребитель или творец, создатель?» – на все лады допытывался я. Тщетно. Ни Юпитер, ни Луна не влияли на него. Я распинался, под вязью слов выстраивая смысловой вектор, который должен был привести ослепшего друга к прозрению – а он лишь кивал рассеянно и никак не собирался отбрасывать это своё снисходительное: «Ну конечно…» Умиротворяющий шелест листвы и чистейший воздух привлекали утомлённого суетой горожанина больше, чем посыл моих вербально-семантических изворотов, которые только раздражали его. Больше всего в тот момент инертный увалень хотел сидеть под яблонями и молчать, слушая, как стрекочет кузнечик…