"Оба — музыканты, а какие разные", — у мальчика тоскливо заныло в груди. Поначалу, когда он вместе со средним из братьев, только переселился к Иогану Кристофу, эта холодная воронка под сердцем ощущалась им постоянно. Теперь — все реже.
Но и забыть о себе не давала. Когда становилось совсем невмоготу, как сейчас, он зажмуривался покрепче и представлял, что ему удалось вернуться к маме. Наверняка она уже ищет его, лазит по скалам, захлебываясь страхом, и в отчаянии ругает Лильку…
Он вздрогнул и открыл глаза: "Стоп! Разве я — Себастьян? Да нет же! Меня зовут…"
— Себастьян, ты меня слышишь? Не притворяйся, что ты спишь с открытыми глазами, или оглох на оба уха! Как ты посмел украсть у меня эти ноты? Я ведь запретил тебе брать их.
Переписанные Себастьяном тетрадные листы жалобно зашуршали в холодных руках брата. "Порвет!" — Себастьян весь так и сжался, зажмурившись, но не посмел бороться за свои ноты.
— Когда ты успел столько переписать? — с раздражением поинтересовался Иоган Кристоф, потряхивая кончиком ночного колпака. — Позволь спросить, давно ли ты этим занимаешься?
— Давно, — сипло выдавил мальчик и отрывисто кашлянул. — Уже несколько месяцев… Я мог бы переписать быстрее, но когда нет луны, ничего не видно.
Скрестив на груди длинные руки, брат зловеще произнес, выделяя чуть ли не каждое слово:
— Ты грешишь уже много месяцев подряд и даже не испытываешь раскаяния? И это мой младший брат… Иоган Себастьян, ты — позор славного рода Бахов!
— Я — не позор! — вспыхнул Себастьян. — Что я такого сделал? Почему ты запрещаешь брать эти ноты? Что в них дурного? Это же музыка! Самая прекрасная музыка, какую я только слышал!
— Но ты еще не дорос до нее! Твой поступок лишний раз доказал, насколько ты еще ничтожен и грешен. Подумать только: выкрасть тетради из моего шкафа! Как ты это сделал? Я же всякий раз запираю его.
Себастьян попытался сдержать смешок, но губы его выдали:
— У меня рука пролазит через решетку. Я сверну тетрадь трубочкой, вытащу ее, перепишу немножко, а потом кладу на место. Я же не украл их совсем! В чем грех?
— Ты нарушил запрет!
— Но почему ты запрещаешь мне играть такую музыку? Я уже выучил все пьесы, которые ты мне задал. Они же совсем простые!
От беспомощности Себастьяну захотелось ударить брата по руке, которой тот опирался о стол. Тогда Иоган Кристоф не смог бы завтра сыграть на органе. Прихожане церкви в Ордруфе немного потеряли бы: они уже тысячу раз слышали те единственные хорал и прелюдию, которые их органист исполнял каждое воскресенье. У них, наверное, уже оскомина возникает при первых же звуках…
Словно почувствовав закипевший в мальчике гнев, Иоган Кристоф убрал руку. И тогда Себастьян, запрокинув голову, умоляюще прошептал:
— Ты же сам любишь эту музыку… Тебе же хочется играть Букстехуде и Фробергера, думаешь, я не понимаю? Почему ты позволяешь себе это лишь по большим праздникам и только дома?
Неспешно закрыв нотную тетрадь и сложив листы, исписанные рукой младшего брата, Иоган Кристоф сухо ответил:
— Такая музыка — это наслаждение. А человек приходит в этот мир не наслаждаться, а работать. Ты должен получше выполнять свои упражнения, а не искать удовольствий. Так хочет Бог.
— Откуда ты знаешь, чего хочет Бог? — вырвалось у Себастьяна. — Ты же сам говорил, что Божий промысел неведом человеку! Если Богу неугодна такая музыка, зачем Он вдохновил этих людей? Неужели мои скучные упражнения нравятся Богу больше, чем эти прекрасные пьесы? Разве упражнения можно любить?
Серые в темноте губы брата дрогнули усмешкой. Себастьяну она показалась горькой.
— Ты еще слишком мал, чтобы рассуждать о любви. Бог дал тебе слух, отец познакомил тебя с нотной грамотой, а я научил игре на клавире, так будь добр, трудись, как следует, чтобы оправдать затраченные на тебя усилия! Любовь не имеет к этому никакого отношения.
— Ты просто не любишь музыку! — выкрикнул мальчик и тут же сильно получил по голове свернутыми в трубочку нотами.
Увернувшись, он пригнул голову и закрылся руками, но не замолчал:
— Наш отец любил ее! И дядя, в честь которого тебя назвали. И все в роду Бахов любили… Один ты ее не любишь! Ты играешь, как… мертвец!
В комнате мальчика стало так тихо, что он расслышал, как под окном пробежала собака, и отвлеченно подумал: "А ей чего не спится? До утра еще далеко…"
— Ты никогда не получишь эту тетрадь.
— Никогда? — потерянным голосом повторил Себастьян. — Зачем же мне тогда вообще играть на клавире? Чтобы повторять одни и те же упражнения? Когда я их играю, то ничего не вижу…
Брат удивился:
— А что ты должен видеть?
— А ты разве не видишь? — недоверчиво спросил Себастьян. — Когда ты играл мне пьесы из этой тетради, ты совсем ничего не видел? Ты даже не видел, как из дымки над нашими тюрингенскими лесами вылетают прозрачные эльфы? Как они кружат над лугами и танцуют, а голоса у них такие звонкие-звонкие! Когда хоть один эльф рассмеется, олень поднимает уши и ждет: вдруг этот волшебный звук раздастся снова? — Он и сам рассмеялся от радости, вспомнив, как это звучит. — И мама тоже их слышит. Они ведь до сих пор ищут меня с Лилькой, и мама то и дело хватает ее за руку: "Слышишь?"
— Себастьян, ты заговариваешься! — испуганно прервал его брат и приложил холодную, сухую ладонь ко лбу мальчика. — Вот и результат бессонных ночей! У тебя горячка. Немедленно ложись в постель, утром я приглашу доктора.
— Но они же ищут меня! Я должен… Я должен вернуться! Отпусти меня!
— Не вырывайся, глупый ты мальчишка… Ложись. Вот так. Я укрою тебя. Видишь, к чему приводит непослушание? Запомни это.
— Да-да, — пробормотал мальчик и снова попытался встать. — Но я должен вернуться домой, разве ты не понимаешь? Мама там с ума сходит!
Рука Иогана Кристофа придавила его к постели, потом смягчилась и похлопала:
— У тебя нет другого дома, кроме этого. И у тебя больше нет матери, Себастьян. Примирись с этим. Ничего другого не остается.
— Но я же не Себастьян…
Ему снилось, что орган, как хищное животное, втянул его самой широкой из своих труб, и от желтого, манящего света он полетел в темноту. Знакомый девчоночий голос надрывно кричал: "Он просто исчез! Был здесь, начал играть, и вдруг какая-то волна прошла…"
Его опять несло куда-то вниз, потом вверх, а вокруг стоял чудовищный гул, ничем не похожий на музыку. И хоть ему было страшно, в мыслях мелькнуло язвительное: "Это Иоган Кристоф играет. Учился у самого Пахельбеля, а научился только технике. Ему бы на кастрюлях играть!"
В ответ труба прогудела еще страшнее: "Ты никогда не получишь эту тетрадь!"
— Тогда я сам сочиню музыку! Вот увидишь, еще лучше сочиню!
Проснувшись от своего крика, он со стоном прижал ладони к глазам, по которым безжалостно резануло солнце. "Уже день?" — он попытался приоткрыть один глаз и от удивления подскочил на постели. Рядом с кроватью на темном стуле с высокой спинкой сидел седовласый священник, одетый в черное. У него был длинный узкий нос, чем-то похожий на белую клавишу, и необычно яркие для старика глаза, хотя он сидел спиной к окну, и небо в них не отражалось.
— А… — мальчик обнаружил, что понятия не имеет, как здороваться со священником. "А почему он здесь? Я что — умираю?"
— Так ты хочешь сочинять музыку? — святой отец улыбался так мягко, что Себастьян сразу расслабился. Хотя и уловил в этой улыбке скрытую грусть.
— Я? Н-не… Не знаю, — он обнаружил, что и впрямь не уверен в ответе.
Священник медленно склонил голову:
— Конечно, ты еще не знаешь. Но тебе придется хорошенько подумать, сын мой, потому что время не ждет. Надо выбирать.
— Что? Что выбирать?
— Время. Ты еще не понял? Впрочем, как это может понять человек… Я послан тебе в помощь, чтобы ты, как можно быстрее осознал происходящее. Некогда мне самому понадобилось несколько дней, прежде, чем я понял, что же со мной произошло. Но для меня выбор был проще: я выбрал тот век, в котором еще была жива вера в Бога. Наш к тому времени совсем ее потерял… И я выбрал свою родину. У тебя совсем другой выбор.
Не решаясь признаться, что ровным счетом ничего не понимает, мальчик жалобно спросил:
— Какой выбор?
— Между обычным человеком и Божьим даром, — торжественно ответил тот и тотчас ласково улыбнулся: — Вижу, вместо помощи я совсем запутал тебя. А ты ведь еще и с собой-то не разобрался. Бедный мой мальчик! И зачем ты только прикоснулся к этому органу? Впрочем, ты должен был это сделать… Все уже давно было предопределено свыше.
— К органу? Так вы знаете про орган?!
— О да! — священник удивленно приподнял седые брови. — Разумеется. Я многое знаю. А вот ты знаешь ли хотя бы свое имя?
— Имя? Се… Ой! — он схватился за голову, в которой вдруг заметались огненные смерчи.
Священник осторожно помог ему:
— Ты хочешь сказать: Себастьян? Иоган Себастьян Бах? Ты готов принять это имя, мой мальчик?
— Но меня… Меня же не так зовут!
— Я не знаю твоего настоящего имени.
— Саша, — прошептал он, и ему стало тепло от радости, что это имя вспомнилось.
Согласно качнув головой, священник сказал:
— А ты можешь называть меня отцом Генрихом.
Сашка так и застыл, услышав это. Ему хотелось как-нибудь избавиться от шума в голове и уговорить сердце не стучать так сильно, только с этим вряд ли можно было справиться.
— Вы — отец Генрих? А вы случайно не тот… Это не вы нашли орган в скале?
Седая голова степенно качнулась:
— У меня и сомнений не возникло, что ты тоже отыскал дорогу к нему. Как же иначе? Этой ночью у меня было видение. Я увидел тебя, Себастьян. Вернее, Иоган Себастьян Бах прибыл в Ордруф несколько раньше тебя, сразу после смерти его отца. Но сегодня я понял, что могу принять участие в его жизни. Потому что сама его жизнь отныне станет иной.
— Так вы не погибли, — прошептал Саша, пытаясь отыскать в этом высушенном до белизны лице того Генриха, которого любила Иоланта.