ЧАСТЬ 2
Глава 1
— Без меня ничего не предпринимай, слышишь, я уже лечу.
Сам он и не заметил, в какой момент начал разговаривать с матерью, как старший. Наверное, в том самом году, когда Саша поступил в консерваторию и стал, хоть и не без помощи, но жить самостоятельно. И оба они восприняли это, как нечто естественное. А вот сейчас он уловил, что делает это как-то неправильно… Что это за слово — "предпринимать"? Разве такие слова говорят человеку, убитому горем? В мыслях у Саши мелькнуло, что это казенное слово явилось своего рода защитой, внушением: "Ты вовсе не убита горем, иначе я разговаривал бы с тобой по-другому".
Впрочем, наверняка он не знал, что сейчас творится с его матерью. Ее голос по телефону звучал так ровно, что эта ровность пугала: "Прости, что я говорю с тобой об этом… Но с кем еще? Я… прости, пожалуйста! Я застала их с Лилей… Это было отвратительно. Игорь заплакал… Ужасно! Я ни о чем не догадывалась".
В тот миг Саше почудилось: что-то забарахлило на линии, и он услышал обрывок чужого разговора. И речь шла о какой-то другой, не его Лильке… А потом заставил себя поверить.
Чужие люди, не знавшие Лильку, наверняка уже нашептали его матери: "Пригрела змею на груди!" Все это было не о Лильке. Не о той Лильке, у которой всего три месяца назад, когда он приехал на Новый год, глаза были каплями чистого счастья. А потом горя — в день Сашиного отъезда.
— Почему я не забрал ее с собой?
Он очнулся и не смог понять: произнес ли эти слова вслух или только подумал. Готовившиеся к отлету люди выглядели одной скучающей массой. Их нисколько не волновало то, что небо уже их ждет, и солнце согласно подпустить поближе. Разве такое лицо было у Икара, когда Дедал рассказывал ему о том же?
"О чем я думаю?!" — Саша сжал зубы и уставился в пол. Чтобы ярость смогла закипеть, нельзя было даже поглядывать на других людей, способных растащить ее пригоршнями раздражения. А ему хотелось ярости, ее силы, чтобы не просто встать с этого узкого пластмассового кресла, а вскочить, броситься к самолету, и этой своей новой силой заставить его взлететь раньше положенного срока — хоть на минуту. А потом гнать и гнать его навстречу солнцу, за сумасшедшей мечтой о том, чтоб растопить свои искусственные крылья вместе с той болью, что, оказывается, холодна настолько, что способна остудить любую ярость. Только поэтому он еще жив, и все внутри и не выжжено, и не оледенело до бесчувствия.
Прямого рейса из Питера до сих пор не существовало, и Саше пришлось на поезде тащиться до Москвы, чтобы целый день провести в городе, который сейчас был ему не нужен и не интересен, как и любой другой. Даже Петербург, который, как искалеченный человек, был закован реставраторами в деревянный корсет. Оказалось, что именно так готовятся к празднику, обрекая себя на временное уродство. Великий город ждал своего трехсотлетия… Строительные работы были неизбежны, и нелепо было выказывать неудовольствие тем, что невозможно пройти по Невскому, рычащему десятком дорожных машин. Просто Сашу сейчас раздражало абсолютно все: то, что закрыт Троицкий мост, на котором он впервые захлебнулся мощью Невы, и то, что не попасть в Петропавловку, и часть Зимнего в "лесах"…
Саша ловил себя на неосознанной боязни уже не вернуться в этот город, ведь он улетал в полную неизвестность. И потому-то ему особенно хотелось увидеть всё, что он успел полюбить. Вобрать в себя напоследок и этим держаться, когда станет совсем невмоготу. А он знал, что станет…
Перед тем, как отправиться на Московский вокзал, Саша зашел к Спасу-на-Крови, зеленовато, таинственно мерцающему в сумерках. Это было немножко наивно — прийти сюда в надежде спастись не столько этим чарующим сиянием, сколько самим духом этого собора, вознесшегося из трагедии и над ней.
"Я переживу", — Саша повторял это про себя уже не в первый раз, потому что именно этого — пережить — ему хотелось меньше всего.
Он обнаружил, что уже минут пять рассматривает рекламный плакатик с пошлейшей надписью: "Жалюзи меня нежно…" Весь вагон метро был увешан подобными: один демонстрировал длиннопалые женские ступни, якобы вылеченные от грибка, другой грубовато расхваливал прелести пластической хирургии… Ни что из этого не было нужно Саше, кроме отсрочки от армии, которую открыто гарантировала некая юридическая фирма.
"А может, как раз пойти? — безразлично подумал он, продолжая разглядывать рекламки. — Завербоваться в Чечню… Уж это меня отвлечет!" Всерьез он не собирался этого даже обдумывать. Ведь кроме них с Лилькой, и не существующей больше их жизни, была мама…
Столица встретила Сашу перекосившимся от побоев лицом бомжа, сидевшего на асфальте возле Ленинградского вокзала. Задрав штанину и обнажив ногу в багровых расчесах, он лениво вылавливал донимавших его вшей. Саша с отвращением отвернулся и чуть не натолкнулся на другого бродягу, показавшегося ему родным братом первого. Ему подумалось, что в Петербурге даже нищие выглядят более интеллигентно.
Он не стал искать ни храмов, ни хрестоматийно знакомых улиц, и вообще взглядывал на таблички только мельком, просто шагая и шагая по городу, как герой старого фильма о Москве. Саша надеялся утомить себя до того, чтобы сон избавил его от главной муки — четырех часов полета. Четырех часов беспомощности кутенка, не способного ни взвыть, ни укусить.
Что еще может случиться дома за эти четыре часа? Наверняка Лилька уже ушла. Вернулась в свою квартирку, откуда его мама сама увела ее, двенадцатилетнюю, когда убили Лилькиного дедушку. Как водится, убийц так и не нашли… С тех пор они жили вместе до того лета, когда Саша уехал поступать в Петербургскую консерваторию. Он выбрал ее в память о своей учительнице, учившейся именно там, и почему-то почти не сомневался, что поступит… Лилька всегда говорила, что он не слишком скромный.
Он и сейчас ясно видел, как жалобно у нее дергался подбородок, когда она говорила:
— А мы с тобой думали, что это я первой уеду, помнишь? Что я буду в Сборной, а потом ты приедешь в Москву. А ты собрался в Питер… А я вообще никуда.
"Она осталась ни с чем, — Саша сам с трудом верил, что где-то внутри все еще подрагивает жалость к Лильке. — Олимпийское золото для нее так и не вспыхнуло, а я фактически бросил ее в этой беде. Не принял это, как беду. Поэтому все и произошло… Я должен был позвать ее с собой".
Ни сейчас, ни раньше Саша не принимал всерьез ее решение стать клоунессой. Ему и в голову не приходило, что главное в ее желании — работать с Игорем в паре. Саша воспринимал манеж, как временное пристанище, пока не нашлось что-то настоящее. Или как очередную Лилькину игру, с помощью которой она цеплялась за детство, ведь взрослая жизнь никак не вырисовывалась. Даже теперь, когда все увиделось, как бы с другого угла, Саша не допускал, что цирк может стать для Лильки делом жизни. Она выставила себя на посмешище ради Игоря… Как они с матерью могли не понять этого?!
Ему хотелось застонать в голос, до того больно было вскрывать застарелый обман и чувствовать себя идиотом, не желавшим замечать того, что творилось у него на глазах. Красное пятно арены вспыхивало, ослепляя, и вместе с тем отчетливо проявляя маленькую Лилькину фигурку в мужском костюме и с усиками, какой Саша видел ее во время того единственного представления, на которое решился прийти.
Он тоже любил цирк и обожал клоунов, но, уже принимая Игоря во всем остальном, всегда подсознательно сохранял дистанцию, когда дело касалось его работы. Саша знал, что и мама тоже… Ей нравилось, что Игорь смешит ее дома, но ужасала даже мысль о том, что она будет смотреть на то, как над ним смеются десятки людей. Похоже, только Лилька не испытывала неловкости, расспрашивая Игоря о работе. Саша объяснял это все той же ее детскостью…
Еще раз представив, как она потешно топчется на манеже с виноватым видом, а Игорь, переодетый грузной дамой, что-то сварливо ей выговаривает, веселя публику, Саша зажмурился от жалости, будто сам в этот момент стал этой девочкой, на все готовой, чтобы только быть рядом с мужчиной, однажды поразившим ее воображение тем, что был "живым клоуном". Вырядиться каким-то убожеством, упасть в опилки у всех на глазах, получить пинка… Разве он пошел бы на такое ради нее?
Возникло отвратительное ощущение, будто он предает мать этой своей жалостью не к ней. О собственной гордости, голос которой всегда звучно выделялся в хоре других чувств, Саша сейчас не помнил. Он больше думал о том, что не может просто выбросить Лильку из своей жизни, не увидев ее, не поговорив с нею, и мучился этим. Он уже забыл, как жил без Лильки…
— Это на какой рейс?
Человек за его плечом подслеповато щурился на табло. Саша сперва ответил ему, а потом сообразил, что стоит в очереди на регистрацию. И не сумел вспомнить, как оказался здесь.
Он нервно дернул ртом: "Мой автопилот уже включен". Наверное, со стороны это походило на усмешку, хотя ему казалось, что способность к смеху иссякла в нем. Не навсегда, разумеется, Саша не делал таких глобальных прогнозов. Разве бывает, чтобы человек ни разу не рассмеялся за остаток своей жизни? Смотря, конечно, каков этот остаток…
"Если наш самолет рухнет, мне уже не придется разбираться во всем, что случилось", — Саша обвел взглядом лица стоявших с ним рядом и устыдился своей готовности пожертвовать этими людьми. Он смиренно потоптался вместе с ними перед выходом на летное поле, все реже сглатывая ярость, которая стала жиже и прохладней. По крайней мере, ощущения, будто все внутренности сжирает изжога, больше не было.
Зато в подобии автобуса, который вез их к самолету, некстати вспомнилось, что, по сути дела, билет куплен на деньги Игоря, хотя тот сейчас был меньше всех заинтересован в том, чтобы Саша вернулся. Игорь перечислял ему каждый месяц, а Саша понемногу откладывал, отказывая себе то в одном, то в другом, и частенько ужиная в гостях, потому что его охотно приглашали. Этих сбережений как раз хватило на самолет…