"Противно, — подумал Саша, устраиваясь у окна в седьмом ряду экономического класса. — Как будто он заранее откупился. Было у него это в мыслях? Как вообще такое произошло?"
Если б Саша хоть на секунду мог поверить, что Игорь изнасиловал ее, заставил, ему сразу стало бы легче дышать. Но если б это в самом деле было так, мама вообще не позвонила бы ему. Если б дело было в одном Игоре… Она уберегла бы своего сына от всего, что касалось бы его не напрямую, но могло расстроить. Саша знал это.
Почему-то он ни разу не подумал о том гигантском возрастном разрыве между Игорем и Лилькой, который всегда казался ему непреодолимым. То есть он вообще не допускал такой возможности… Он, уже трижды перечитавший "Лолиту"… А Лилька, к тому же, и не была больше двенадцатилетней девочкой.
О том, что она тоже взрослеет, Саша догадался из ее февральского письма. В нем было: "Сон всегда наплывает лицами. За ними нет людей, это лишь проекции возможных личностей, пока существующих только в моем воображении. И все же, как бы они ни были условны, в их власти увлечь меня в забытье, где я беспомощна и безвольна. Там все происходит помимо моих желаний и не желаний. И мне никогда не удается понять, что это — сон.
Среди лиц мелькают и знакомые: так в моих снах пересекаются разные миры. Только твое лицо никогда не снится мне. Почему? Ты уже не в моем мире?
Моя жизнь сейчас, как иллюстрация к рассказу Паустовского: большой, по-зимнему трескучий дом, молчаливый рояль, оставленные тобой ноты Грига. Ни я, ни Наташа так и не решились убрать эту иллюзию твоего присутствия. Когда ты вернешься… Если ты вернешься, то застанешь все в доме в том состоянии, в каком оставил три года назад. Это приятно?
Если б ты был здесь, я попросила бы тебя сыграть Гайдна, чтобы хоть отчасти пропитаться его жизнерадостностью. Но тебя нет, и я слушаю записи Стинга, от которых становится еще тоскливее, читаю модные сейчас мемуарные сплетни, ведь все книги в доме уже перечитаны, и ем вареную сгущенку прямо из банки. Так проще.
Ты ведь знаешь, я во всем попроще, чем ты. Я никогда не ощущала себя Бахом и не сочиняла музыки. А для тебя это естественно. Ты так живешь. Между Бахом и собственным великим будущим".
Ни он, ни она старались не вспоминать то связанное с Бахом лето, когда они встретились еще совсем детьми и сразу угодили в приключение, которое для обоих обернулось трагедией: Саша убедился, что отец отказался от них с матерью ради музыки, а Лилька потеряла дедушку.
"Что если она так и продолжала все эти годы считать меня виновным в этом? — не в первый раз спросил он себя. — Это ведь я сломал орган… Нельзя сказать, что я совсем не беспокоился об ее дедушке, но все же я больше думал о Себастьяне. Может, как раз это Лилька и держала в памяти? А Игорь не был виноват перед ней…"
Иллюминатор показывал только кусочек мира, а сидевший перед Сашей в этот момент видел совсем другое. И это было как бы наглядной иллюстрацией к тому, о чем он только что думал: каждый видит свое, хотя мир един. Каждый смотрит через свое окошко, и только единицам удается раздвинуть его рамки до границ горизонта.
Когда самолет поднялся над унылой пеленой облаков, Саша увидел яркую, веселую полосу бирюзы. Она казалась отсветом надежды, которой у него не было. Обещанием, которому нельзя было верить. Саша почувствовал, что его начало знобить: то ли потому, что от окна действительно тянуло холодом, то ли от обиды на этот новый, никому не нужный обман.
Он твердил себе: "Давай-ка, спи. А то с ума сойдешь за эти четыре часа". Но сон, едва приближаясь, опрокидывал его на воображаемую постель, и Саша содрогался всем телом, пугая соседку. Постель — Лилька. Он отталкивался обеими руками и просыпался, но продолжал видеть, что кожа у нее золотится даже зимой… А коленки и локти сбиты, как у мальчишки… А мочка уха прикрывает красную родинку… Когда Лилька загоняла его на лыжах, он кричал на весь бор: "Думаете, это человек? Это же биоробот! У нее за ухом кнопка управления!"
На какой-то момент Саша все же уснул и успел увидеть совсем другую Лильку — прижавшуюся к стеклу девчонку с пронзительным сиротским взглядом. Такой она была в день их знакомства… Тогда он пытался хоть ненадолго отделаться от нее, чтобы поговорить с матерью. Может, Лилька и этого не может ему простить? Всего девять лет прошло, забывать еще не время…
Стюардесса улыбнулась ему одними губами:
— Водички не желаете?
"Не водички", — ответил он про себя, только качнув головой. Ее это не огорчило. Кого может расстроить отсутствие желания в постороннем человеке? Саша оглянулся стюардессе вслед: если он заявится с такой, то уже не будет выглядеть раздавленным червяком, которого Лилька не заметила в спешке.
Откинувшись на спинку, он закрыл глаза. Это слишком избитый прием. И слишком глупый. Он и без того унижен достаточно, чтоб еще и выставлять себя дураком. Надо просто пройти через это…
Через что именно, Саша представлял смутно. О чем он должен спросить? Что он может сказать? Наверняка Саша знал только одно: ему необходимо быть рядом с матерью, потому что ей сейчас хуже всех. Ради Игоря она отказалась от прошлого, которое так берегла, а он лишил ее еще и будущего. У нее осталось настоящее, жить в котором было невыносимо.
"И мне тоже", — подумал Саша, когда обнаружил, что стюардессы, раздававшие подносы с завтраком, забыли вручить ему пакетик с пластмассовыми приборами. А он заметил это не сразу, успел распаковать курицу с рисом, и пока дозвался девушку в форме, все уже остыло. Холодный рис стал безвкусным… От досады защипало в носу: "Почему именно мне?" Это была глупая, совсем детская обида, но ее тоже нужно было пережить.
После завтрака Саша уснул, измотанный той тяжестью, которую носил в себе уже несколько дней. И тем напряжением, которое пережил, досрочно сдавая экзамены, чтобы его отпустили на каникулы пораньше. Преподаватели не были довольны, но все же пошли на это, потому что любили Сашу. Он знал это и воспринимал как нечто естественное. Какую-то неделю назад ему казалось, что его любят все…
Разбудили его перед самой посадкой. Спросонья он не слишком вежливо уставился на соседку, силясь сообразить: кто это? И тут же понял, что ее обидел этот его не узнающий взгляд, и пробормотал:
— Спасибо.
На то, что дом совсем близко, сердце успело среагировать раньше разума. Оно будто натянуло какие-то вожжи, и в груди возникло болезненное напряжение, уходящее вниз. "Ну, и что это? Я боюсь? — придирчиво прислушался он к себе. — Нет, это что-то другое… Отвращение? Малодушие? Нет, все это не то".
Город изо всех сил уговаривал его встряхнуться, блестя всеми окнами сразу, что-то нашептывая едва проклюнувшимися листьями, зазывая убогими, тряскими дорогами. Саша вылетел из Москвы утром, а здесь уже был закат, ведь ко времени пути приплюсовывалась разница часовых поясов. И закат этот был пестрым, как наряд танцовщицы, которой и неба мало.
Саша смотрел на розово-малиновые стрелы над горизонтом и никак не мог разбавить их светом черноту пульсации в голове: "Лилька. Лилька". Теперь он уже не скрывал от себя, как ему страшно и как хочется что-то сделать со временем, сломать какую-нибудь стрелку, чтобы оказаться в том дне, когда еще ничего не случилось. Или хотя бы в том, когда он ничего не знал…
"Я был слишком уверен в том, что она — моя Мария-Барбара, — упрекнул он себя. — Что моя жизнь и впрямь может стать созвучной жизни Баха. Если не в музыке (разве такое возможно?!), то хоть в этом. Она умерла, его Мария-Барбара. Себастьян уехал, и она умерла… Какого черта я не забрал ее с собой?!"
Три месяца назад, когда Саша приезжал домой в последний раз, он не учуял даже легкого запашка беды. Возвращаясь в Петербург на поезде, он счастливо смаковал Лилькины взгляды и шуточки, ее фантазии, ее легкие постанывания, которых — тогда Саша верил в это — никто, кроме него не слышал. Так и было, или он уже тогда видел все через свой иллюминатор?
Выпрыгнув из "маршрутки" на своей остановке, он невольно замешкался: сперва домой или сразу к Лильке? И гневно оборвал себя: "Домой, конечно! Мама ждет". В первый раз за все это время Сашу горячо обдало ужасом: а дождалась ли? Выдержала ли это "сейчас" без прошлого и будущего?
Он бросился бежать еще в детстве исследованными задворками, машинально отмечая: вот "пожарка"… поворот к музыкальной школе… трансформаторная будка, с которой прыгали в сугробы… канава с водой, куда Лильку кто-то столкнул, когда она шла на его, Сашин, выпускной бал в музыкальном училище. Они так и не выяснили, кто это был… Неужели и эта обида осталась в ней?
Серый мазок штакетника тянулся и тянулся. Уже казалось, что дыхание вот-вот сорвется, обрушится на сердце, и вся эта тяжесть стечет в ноги. Но Саша добежал и остановился только у самой калитки, зачем-то перебросил сумку на другое плечо и, закинув руку, снял крючок. Не дав себе времени отдышаться ("Мама поймет!"), он взбежал на крыльцо их дома, похожего на маленький замок, и, замерев только на секунду, толкнул дверь. Почему-то Саша был уверен, что окажется не заперто…
Но дверь не поддалась, и это испугало его до того, что крик вырвался сам собой.
— Мама!
Он и в детстве так не кричал, чтоб не пугать ее. Даже если возвращался с разбитым носом или губами, что случалось нередко. Мама тихонько шептала, промакивая кровь ватой:
— Сашка, ты же пианист! Разве пианисты дерутся? Надо же беречь руки…
— Но он же…
Всегда выходило так, что не подраться было совершенно невозможно. А самым поразительным было то, что ему и маму удавалось убедить в этой невозможности. Она всегда ему верила. А он ей. Если она скажет, что Лилька виновата, значит, так и есть.
Она распахнула дверь, но не вскрикнула и не заплакала, а беспомощно заскулила и прижалась к нему лицом.
— Мама, — прошептал он, прижав ее голову. — Ну, все. Я здесь.
Обоим было понятно, что это далеко не "все", что ничего еще не кончается. Но и то, что теперь станет хоть чуточку легче, тоже было ясно. Теперь обоим было за кого держаться, когда сил совсем не станет.