— У меня тоже, — признался Саша, сразу ощутив в себе то, что давило все эти дни. — Но о Чечне я как-то не думал… Вернее, думал! — вспомнил он электричку. — Но не всерьез.
— Это потому, что ты там не был… Ладно! — Андрей оскалился, отгоняя подкравшуюся тоску. — Тебе это и не нужно. У тебя другое… предназначение.
— Думаешь, другое? — он почувствовал, что может сказать об этом Андрею. — А я вот не всегда так уверен, что делаю все правильно… Что я вообще нужен музыке.
— Но она-то нужна тебе…
— Она — да. Но я не лучший среди лучших, понимаешь?
Андрей с сомнением качнул головой:
— Главное, что ты это понимаешь. Вернее, тебе так кажется. Наверное, так и должно быть. Иначе — все! Закостенел. Всегда ведь говорят, что невозможно не сомневаться… Так ты придешь на свадьбу?
— Вы где празднуете? — спросил Саша, уклонившись от прямого ответа.
— Валька здорово придумала! — снова ожил Андрей. — Знаешь, как в кино сейчас показывают: прямо на улице столы ставят. Она сериалов насмотрелась… А у нас ведь дом прямо у луга! Туда и приходи. А что? Теплынь какая… Колонки из дома вытащим, танцы на траве. Баян тоже будет, — он коротко усмехнулся, показав свой новый оскал. — Только я не сыграю. Так ты с Лилькой придешь?
— Нет, — на этот раз ответил Саша и почувствовал, что нужны объяснения. — Мы с Лилькой… Ну, словом, больше не вместе.
Голос Андрея вновь стал чужим:
— Ты кого-то нашел в Питере?
— Нет. Неважно. Давай не будем об этом говорить.
— Нет, так нет. Но ты же придешь? Все, договорились! Подгребай к двум. В час у нас регистрация…
"Он лишился музыки и все равно способен радоваться жизни, — Саша не смог не оглянуться вслед, и пустой рукав опять больно хлестнул его. — А я лишился Лильки, и на стены лезу. Что было бы, если б я потерял руку? А Лильку не потерял бы…"
Он передернулся от отвращения к себе, допустившему мысль о подобном перевертыше. И подумал, что невозможно правдиво вообразить то, что могло бы случиться да не случилось, ведь и ты в таком случае был бы уже другим человеком. В двенадцать лет Саше казалось, что он наверняка знает, каким должен быть выбор. Но его отец сделал наоборот… Ему тогда было за тридцать.
Забежав в открывшуюся "Булочную", полную теплого запаха, Саша купил свежих бубликов, которые любил основательно мазать маслом. Его тревожило, что мама уже проснулась и могла испугаться, не обнаружив его в постели. С утра у нее было такое ясное, совсем девическое лицо… "Как он мог не полюбить такую женщину? — с обидой подумал Саша об отце и следом вспомнил об Игоре. — Как он мог…"
Внезапно его осенило: "Я подарю его деньги на свадьбу! Брать их я не собираюсь, но раз уж он их отдал… Андрею они нужней, чем нам всем. Вот чертова война! Когда она только кончится?!"
До сих пор все происходившее и в Чечне, и в Югославии было для Саши не более, чем сводками новостей. Они вызывали досаду на правительство, но не откликались настоящей болью. Теперь — Саша уже предчувствовал это — слово "Чечня" будет пугать пустотой рукава, куда провалились и одиннадцать лет учебы, и скромные Андреевы мечты, и длинная цепь привычек, от которых теперь он вынужден отказаться.
Саше ни разу не пришло в голову упрекнуть себя за то, что он преспокойно учился, когда другу ампутировали руку. Эту войну никто из его знакомых не считал справедливой, и участие в ней не воспринималось, как доблесть. А уж ввязываться в нее по доброй воле и вовсе казалось идиотизмом. Вот только теперь никуда не деться оттого, что Андрей там был… И почему-то хотел вернуться.
В дом он вошел осторожно и сразу понял, что мама не спит. Все здесь уже ожило: натужно кряхтел старый чайник, радио весело захлебывалось голосами ди-джеев, а в соседней комнате что-то шуршало.
— Мам! Я купил бубликов.
И опять ее радость окатила его с головы до ног, смывая тяжесть, которую Саша принес с собой. Мать порывисто обхватила его шею:
— Солнышко мое! Где ты был?
— Бублики покупал, — легко солгал он. — Масло есть? Я люблю с маслом.
— Я знаю! Еще есть немножко. Чайник уже закипает.
— Он пыхтит на весь дом. Ты там что-то убирала? Я заварю.
Она весело согласилась:
— У тебя вкуснее получается.
— Я знаю.
— Как я люблю, когда ты задаешься! Ты… — взгляд у нее стал умоляющим. — Ты не сыграешь мне после завтрака? Я всю ночь об этом мечтала.
Саша посмотрел на небольшой, теплого цвета рояль, от которого отрекся еще вчера. "Как глупо, — подумалось ему сейчас. — Из-за какой-то идиотской принципиальности, о которой он ведь даже не узнает! Лишать ее радости… Это не по-мужски".
— Опять уговорила, — ответил он фразой из анекдота и рассмеялся, когда мать по-девчоночьи подпрыгнула на месте, ударив в ладоши. — Ты ведь еще мою новую программу не слышала.
— Опять новая? Господи, когда ты успеваешь?
— А как иначе? К экзамену я гнал ее, как сумасшедший, чтобы меня отпустили пораньше. Думал, провалюсь.
Она произнесла с достоинством:
— Ты не можешь провалиться.
— Так уж и не могу?
И тут вспомнил:
— Между прочим, меня с утра пораньше пригласили на свадьбу. Можешь себе представить? Андрей Шиловский. Ты еще помнишь такого?
У нее дернулись к переносице брови:
— Мне говорили… Кажется, Лиля говорила… Он действительно лишился руки?
— А я вот не знал! — ему вновь сделалось досадно на себя. — И уставился, как идиот на пустой рукав… Почему вы мне не написали? Это что — так незначительно? Воображаю, как ему приятно объясняться с каждым встречным!
Она посмотрела на него строго:
— Ты для него — не каждый встречный. Я думаю, тебе нужно пойти на эту свадьбу.
— А я и собираюсь!
— Но меня ты туда не затащишь!
— Думаешь, все уже в курсе? — насторожился Саша. Он не сказал, что и не собирался приглашать ее с собой.
Обеими руками отведя назад длинные волосы, она спокойно проговорили:
— Прости, пожалуйста, но разве могло остаться не замеченным то, что Лиля вернулась к себе? Нашу окраину называют большой деревней… Никогда не думала, что буду жить в деревне!
— Ты и не будешь здесь жить, — напомнил он. — Мы ведь уже все решили!
— Решили, — она как-то погрустнела.
Залив заварку кипятком, Саша размеренно произнес, подражая ей:
— Прости, пожалуйста, но у меня уже складывается ощущение, что я тащу тебя в Питер против силы…
Он ожидал, что мать запротестует, но в ее голосе была только безликая усталость:
— Какая сила? Сейчас я вообще ее не чувствую. И голова у меня с трудом соображает. Я знаю только, что одной мне оставаться не хочется… Скажи, пожалуйста, я приживусь в Петербурге? Я так давно не жила в столице…
— Ты приживешься даже в Париже, — ему захотелось взять ее узенькую руку и поцеловать, но такое не было у них принято и казалось слишком театральным. Он подавил это желание, но осталось сожаление о нем.
И оно неожиданно подсказало Саше, что сыграть нужно совсем не то, что он собирался, а фортепианную фантазию Шуберта, написанную им в год смерти. Ему вспомнилось, как он читал у Кристофера Рюгера, что эта музыка лучше любой другой учит тому, что страдание человека может стать источником его силы. Разве не это было сейчас необходимо его матери?
Он так заторопился, глотая чай, будто она, как кровью, истекала этой самой силой у него на глазах. Наспех разогрев руки, которые все еще оставались прохладными после прогулки, Саша, преодолев неприязнь, подошел к роялю. И попытался мыслить отстраненно, не касаясь его дарителя: "Классный рояль… Просто классный. Иметь такой дома — это мечта. Консерватория нищает… Скоро и для нее такой станет роскошью".
Тронув босой ступней педаль, Саша усмехнулся, подумав, что походит сейчас на крепостного музыканта, капризом барыни допущенного в хозяйские покои. А следом почему-то вспомнилось, как при первой встрече он заставил Лильку вымыть во дворе ноги…
— Ну, готова получить удовольствие? — через плечо спросил он мать, которая уже замерла, вжавшись в кресло. И засмеялся: — Не умри от восторга! Ты уже похожа на гимназистку.
— В сравнении с тобой я и есть гимназистка…
— Ладно, перестань…
Особенно спорить он не стал, ведь студент консерватории для музыкального работника детского сада действительно почти маэстро. Но думать так было неприятно, и Саша отогнал эту мысль, чтобы Шуберту стало просторнее в нем. И услышал, как чужая (чужая?!) душа застонала, возвращенная в мир Сашиными пальцами: "Я же еще так молод, мне всего тридцать один, почему же я умираю? В безвестности, в страданиях… Чем я заслужил их? Жизнь обещала так много. Она манила солнечными мечтами, но стоило мне приблизиться к ним хоть на шаг, солнце тотчас оборачивалось собственным отражением от чужого окна, всегда закрытого наглухо… Мне тридцать один. Я совсем не хочу умирать. Я собирался так много сказать этому миру, и почти ничего не успел. Я мог подарить ему столько красоты и страсти, столько любви и муки, заключенных в звуках, а он отнимает у меня саму эту возможность… Но то, что я говорю вам сейчас, разве может кануть в небытие? Разве я недостаточно выжимаю крови из своего сердца, чтобы эта музыка могла жить и после меня? Я уже знаю, что умру… Но она — останется".
Стараясь не поглядывать на маму, Саша чувствовал, что она плачет, но боится отереть слезы, чтобы он не заметил движения руки. Это не сбило бы его, ведь Саша уже не раз прошел испытание сценой и приучил себя не слышать того, что в зале всегда кто-то кашляет и двигает ногами. Только ведь мама не была обычным зрителем, думающим прежде всего о себе и об удовольствии, которое пришел получить. Исполнитель тут как бы и ни при чем.
"Пусть выплачется, — у него самого было так тяжело на сердце, что впору заплакать. — Говорят, от этого становится легче. Правда? Или кто-то придумал это, чтобы убедить самого себя? Как бы там ни было, чем я еще могу ей помочь?"
Последние диссонансные аккорды крикнули им обоим в лицо, что случившегося не изменить. Судьба сложилась именно так. Нужно принять это и выдержать.