— Мы выживем, — негромко сказал Саша, все еще не решаясь взглянуть на нее, ведь в этот момент она была обнажена перед ним.
Но мама вдруг выкрикнула преломившимся слезами голосом:
— Кто там? Под окном. Там кто-то есть!
Теперь и Саша услышал, что вдоль стены пробежал человек. Он подскочил к окну, но не сумел быстро справиться со шпингалетом и бросился к двери, как был — босиком. Музыка еще не ушла из него, и первым откликом был ужас: "Это мой вестник. Мой Черный Человек. Так рано?"
Бесшумно оббежав дом, Саша заметил, как взбудоражены кусты сирени в самом углу сада. За ними был лаз: две дощечки штакетника были прикреплены только сверху и легко сдвигались.
— Лилька! — отрывисто крикнул он, остановившись. — Выходи. Кроме тебя, туда никто не побежал бы.
Она выбралась не сразу, хотя могла бы и ускользнуть. В дешевеньких джинсах и сером пуловере с задранными до локтей рукавами она опять напомнила Саше сироту-беспризорницу, которую невозможно не пожалеть. Не поднимая, головы Лилька сказала:
— Я только хотела послушать, как ты играешь. Я знала, что ты будешь играть. Но я не ожидала, что расплачусь! А Наташа услышала…
— Наталья Викторовна, — сухо поправил он. — Теперь она для тебя — Наталья Викторовна.
Коротко взглянув на него исподлобья (Саша успел заметить, что глаза у нее и вправду заплаканные), она покорно согласилась:
— Хорошо. Я привыкну.
Его жаром окатило раздражение:
— Только не изображай из себя бедную родственницу, которую выставили из дома за разбитую вазу! Ты сама знаешь, что разбила.
Она промолчала, и эта ее готовность принять от Саши любые упреки, разозлила его еще больше. Только держа в памяти, что мама может услышать, он удержался и не перешел на крик:
— И не устраивай больше этих спектаклей: послушать она хотела! Ты же Стинга любишь, вот его и слушай! Магнитофон у тебя есть.
— Нет.
— Что?
— Это твой магнитофон.
— Ты его не забрала? — на это ему некогда было обратить внимание. — Ладно. Жди здесь, я его вынесу.
Лилька шарахнулась к уже успокоившимся кустам:
— Не надо!
— Почему это не надо, если тебе так не хватает музыки?
С заметным усилием моргнув, она посмотрела Саше в глаза:
— Мне совсем не музыки не хватает.
— Да? — у него сорвалось дыхание, и он испугался, что Лилька заметила это. — Чего же тогда? Тепла и нежности? Ты знаешь, где их искать. Или тебе дать денег на дорогу?
Она повернулась и пошла к забору, переставляя ноги как-то странно, будто они стали ватными. «Тем, что злюсь, я только убеждаю ее, что мне не все равно, — теперь Саша злился уже на себя. — Нужно было просто поболтать с ней и сказать: "Пока!" Но я же не могу так!»
Он молча проследил, как Лилька пролезла сквозь кусты, а потом все стихло, кроме его крови, от которой так и шумело в ушах.
— Черт с ней, скоро мы уедем, — губы у него тряслись, а крыльцо было совсем близко и нужно было успокоиться. — Питер такой город, где быстро все забывается… Все, что не связано с ним.
В мыслях предательски мелькнуло: "Но ты ведь не забыл ее за три года. Уж сколько всякого было, а ведь не забыл. С чего ты взял, что теперь сможешь?"
Это по-настоящему ужаснуло его. Саша много читал о том, как Брамсу, Берлиозу или Чайковскому удалось превратить свои страдания в источник вдохновения и без участия любимого человека, но ему никогда не хотелось пройти через такое. Саше представлялось, что музыку можно воспринимать и не разбитым сердцем. Разве до сих пор он играл хуже?
— Ты играл сегодня, как никогда, — глаза матери до сих пор выражали потрясение.
Он отозвался уныло:
— Правда?
— А кто это был?
— Никого. Я просто обошел все… Никого не было.
Она легко приняла его ложь:
— Мне показалось. Расскажи мне, знаешь что? Какой последний концерт ты слушал? Где?
Присев напротив нее на старый, оставшийся еще от дяди Валдиса диван, Саша припомнил:
— В "Эрмитаже". Да, там.
— В театре "Эрмитаж", — повторила мама завороженно, будто уже услышала музыку. — А кто играл?
— Их же оркестр и играл.
— Из тебя слова не вытянешь! — от досады она даже порозовела. — Ну, расскажи, наконец, как там вообще! Я ведь не была в Петербурге с детства. Что исполняли?
— Там… — он оборвал себя и решил начать с музыки. — Исполняли симфонию Гайдна, Первый концерт Бетховена, "Пульчинеллу" Стравинского… Солировал Антон Лопушанский, — и вскользь отметил: — Мой ровесник. Примерно. Лауреат международных конкурсов.
Ревность делала лицо матери острым.
— Прости, пожалуйста, но это еще ничего не значит! — резко сказала она.
— А что же тогда значит? Да ладно, я так… Хотел тебя предупредить, чтоб ты особенно не рассчитывала на мою всемирную славу. Еще не хватало, чтоб ты разочаровалась во мне.
— Я ни на что и не рассчитываю. Я, между прочим, тебя любила, когда ты еще ни играть, ни говорить не умел. И какал под себя.
— Спасибо, что напомнила! — Саша снова вернулся к концерту. — Что мне в "Эрмитаже" нравится, этот театр как бы домашний. Музыканты приводят родственников, в перерыве выходят к ним в зал, болтают…
— Может, разговаривают? — насмешливо уточнила она.
Саша невозмутимо согласился:
— Может, и разговаривают. Я не подслушивал.
— А зал? — жадно спросила мама. — Красивый?
Всмотревшись в то, что уже несколько потускнело в памяти, он принялся перечислять:
— Перила цвета слоновой кости, и тонкие балясины… Нимфы такие суровые. Но с обнаженной грудью! Занавес с двуглавым орлом. Он смахивает на цыпленка табака. Очень демократичная публика — туда ходят в свитерах и джинсах. Иностранцев куча! Дирижер у них классный, — сглотнув латышскую фамилию, Саша улыбнулся. — Он с музыкантами обращается, как с детьми. У него все жесты такие… убаюкивающие… Сам уже седой. Не ослепительная седина, это был бы уже перебор театральности. Сероватая.
Она улыбнулась, как девочка, отпрашивающаяся на праздник:
— А я его увижу?
— Ну, разумеется! — он побоялся переборщить с убежденностью. — Мы ведь уже все решили…
Глава 4
Другого своего решения он не стал обсуждать с мамой. Скорее всего, она сочла бы глупым его желание подарить деньги Андрею, ведь у них и самих не было средств. Одно дело — швырнуть их Игорю в лицо! Но при чем здесь Андрей? И потом эта сумма была куда больше той, что принято дарить на свадьбу…
Запечатывая деньги в белый, без полосок, конверт, Саша мрачно думал о том, что изо всей этой грязи должно прорасти хоть что-то доброе, иначе они все утонут в холодной липкой жиже. Андрей тут ни при чем, это верно. Только ведь ему труднее, чем любому из них, и он совсем не виноват в своем несчастье. А за любым из них наверняка найдется хоть крошечная вина…
"Главное то, что мы несправедливо обошлись со временем, — Саша рылся в столе, пытаясь отыскать ручку, чтобы подписать конверт, и никак не мог найти. — Все слишком затянулось: я безвылазно торчал в Питере, мама тайком ждала отца… Вот тоже… Что если Игорь чувствовал это в ней? Ужасно. Я смог бы жить с женщиной на таких условиях? Они были вместе почти десять лет… Если он действительно все угадывал, то ему памятник нужно ставить за долготерпение. Или я все придумываю? Может, он ни о чем и не догадывался… Зачем мне понадобилась ручка? — Саша задвинул ящик. — Если уж делать такой подарок, то не подписываясь…"
— А мой серый костюм жив? — крикнул он, не выходя из комнаты, наверняка зная, что мама услышит из своей.
Она отозвалась с удивленной интонацией:
— Шкаф ведь у тебя!
— Ну да…
Саша распахнул сразу обе дверцы и вдруг увидел Лилькино платье. Оно висело у него потому, что здесь было больше места, ведь часть одежды он увез с собой, а это платье Лилька все равно не надевала. Его сшили к выпускному балу, и все сошлись на том, что голубые искры материи делали Лилькины глаза ярче. Они так и горели, когда она бежала к нему через зал… Почему он тогда опоздал? Саша качнул головой: "Не помню". А вот это помнилось: как она бежала через зал. И хотя все здорово смахивало на сцену из какого-нибудь наивного советского фильма, он не спешил избавляться от этого воспоминания.
Сдвинув ее платье вместе с другими, не интересующими его вещами, Саша достал костюм и положил на кровать. Для весеннего вечера цвет подходящий — не слишком уж торжественный и строгий. В черном он смотрелся бы, как на похоронах. Хотя это больше соответствовало бы его настроению…
Он взглянул на часы: Андрей просил прийти к двум, а уже была половина третьего. Саша знал за собой эту дурную тягу приходить уже в разгар веселья, когда встречают особенно радостно. И каждый раз это выходило само собой, как сейчас: кто бы мог подумать, что разбирая бумаги в столе, он затратит столько времени?
Почти все пришлось выбросить, правда, кое-что с сожалением: старые морские карты, которые он то ли срисовывал откуда-то, то ли придумывал сам; листки с раскладами "морских боев"; первые нотные тетради и школьные, почему-то только по русскому языку: "По математике я, наверное, на кусочки рвал!"
Много попадалось фишек и кубиков, а сами игры куда-то запропастились, но некоторые Саша помнил. Была записка от какой-то девочки с красивым почерком: "Саша, приходи ко мне на День рождения". Случайно он сохранил ее, или эта девочка что-то значила для него? Если и так, то это могло быть только до Лильки: "После тебя — пустыня…"
— Ну-ка, прекрати! — шепнул он себе. — Кажется, ты все же собирался на свадьбу, а не на похороны. На свадьбе не положено думать о каких-то пустынях…
…Запомнилось, что он брел до свадебного луга сорок лет, не понимая — зачем, ведь знал же, что если там и найдется кусочек обетованной земли, то не для него. "Наверное, даже в раю не так веселились бы", — подумал Саша, остановившись перед тем, как слиться с пестрым, подвижным людским облаком, из которого то и дело устремлялся к небу воздушный шарик или новый запев. Ему так хотелось не просто присоединиться к веселью, но пропитаться им, наполниться и стать легким, как эти шарики и ничего не значащим, словно бездумные звуки.