Глава 11
Когда он сказал: "Я разбил Лильку", Наташино воображение озарилось всполохом: искрящаяся крошечными радугами тонкая вазочка выскальзывает из рук… Она бросилась к выключателю, и зажгла свет. Ей удалось даже не вскрикнуть, как сделала бы любая женщина, хотя от вида кровоподтеков на лице сына, ее бросило в жар. Даже в такую секунду Наташа не могла забыть о непозволительности для нее быть похожей на "любую". И десять лет спустя, она оставалась (по крайней мере, в собственном сознании) возлюбленной гения, которая не может дать себе поблажку.
"Игорем я предала и себя, и Яна. И музыку. Променяла орган на шутовской колпак. Для чего? Чтобы клоун посмеялся надо мной, как и надо всем остальным?" — обида острой изжогой разливалась у горла, как бывало в те незабываемые времена, когда Наташа вынашивала сына. Своего единственного…
Труднее всего было перенести то, что по ее вине Саше досталось столько боли. Разбитое лицо и ободранные ладони отвлекали на себя лишь мизерную ее часть. Он так ничего и не сказал о том, как Лилька оказалась на мотоцикле вместе с ним, и куда они направлялись. Допытываться Наташа не стала. Только сказала:
— Тебе нужно прилечь. После шока требуется время, чтобы прийти в себя.
— Ты не спрашиваешь, жива ли она? — сын посмотрел на нее со злостью.
Наташа спокойно заметила:
— Если б она погибла, ты начал бы с этого.
Взгляд его ничуть не смягчился, и Наташа поняла: придется смириться с тем, что какое-то время Саша будет вымещать на ней свою злость на себя. В этом она охотно соглашалась походить на любую из матерей.
— У меня есть травяной чай, — предложила она. — Хочешь?
— Нет! Какой еще чай? Хотя… Ладно, давай. Он не противный?
— Пахнет мятой. Тебя осмотрел врач?
— Что осматривать? Все цело.
Наташа подумала о возможных внутренних повреждениях, но их ведь не могло быть без боли, а Саша сейчас выглядел носителем только одного вида боли. Она без труда угадала это, потому что сама носила в себе такую же много лет.
"Может ли склонность к страданию передаваться на генетическом уровне? — она впервые задумалась над этим только сейчас, расстилая сыну постель. — Случайно ли мы оба выбрали именно тех людей, которые, в конце концов, ушли от нас? Правда, в Яна невозможно было не влюбиться. Другое дело, Лилька…"
Ей припомнились слова Цветаевой о том, что жена Пушкина должна была оказаться абсолютным нулем, пустотой, в которую он мог бы выплеснуть свою переполненность. В паре "Саша — Лилька" это правило оправдывало себя. Но Наташе трудно было принять то, что, в таком случае, и Ян нашел в ней самой то же самое…
Чай уже заварился. Наташа наполнила любимый Сашин бокал с парусником и отнесла ему в постель. В первый момент ей показалось, что сын уже уснул, и она замерла на пороге комнаты, не решаясь позвать его даже шепотом. Но Саша открыл глаза и посмотрел на нее без улыбки.
— Готов, — сказала она о чае и ужаснулась, услышав, как это прозвучало.
Он рассмеялся и, закинув руку за голову, вытащил подушку и поставил ее так, чтобы можно было сесть. Наташа протянула бокал.
— Я пойду погуляю, чтобы тебе не мешать.
На самом деле ей совсем не хотелось выходить из дома. Деревья в их саду так и захлебывались ветром. Наташа подождала, надеясь, что сын остановит ее и убедит, что она ничуть не помешает ему, но Саша ничего не сказал.
— Хочешь, я немножко поглажу тебя по голове? — робко предложила Наташа, вспомнив, как он всегда любил это. — Легче станет.
— Не станет, — холодно отозвался он.
"Неужели случившееся все-таки поссорит нас?" — она оцепенела от страха. Кроме Саши, в ее жизни не было ничего реального. Наташа не была идиоткой и понимала, что ее бесконечное ожидание Яна — не что иное, как фантазия, некогда дававшая силы, но уже изжившая себя. И все же необходимая, как оправдание патологической боязни любви Игоря, на которую нечем было ответить. Все силы уходили на поддержание едва теплившейся жизни в той самой фантазии.
Уже спустившись с крыльца, она опять проговорила про себя те безжалостные слова сына, которые Саша прокричал ей в лицо, то ли не заботясь о том, как они отзовутся в ней, то ли, напротив, рассчитывая на то, чтобы они отозвались именно так, как это и случилось. "Ян — посредственность? — это оскорбило ее больше, чем Сашино предположение, что муж просто-напросто бросил ее. — О, нет! Я же слышала его. А Сашка был маленьким тогда, он совсем не помнит отца".
Ей увиделось, как Ян играет Паганини, и в аккордах, следующих друг за другом, напряжение достигает такой степени, что Наташа — его помощница по сцене — забывается и цепенеет. Его длинные светлые волосы кажутся наэлектризованными, словно звуки органа пронизывают все тело, и через тонкие антенны уходят в Космос. Та музыка, которую играл Ян, и сама была Космосом, но вся эта беспредельность каким-то образом умещалась в его душе… Сашка просто не представляет, о чем говорит!
На повороте Наташе встретился тот мальчик, к которому на днях Саша ходил на свадьбу. Почему-то его имя вспомнилось с трудом.
— Ну, как, Андрей, новая жизнь? — спросила она, ответив на приветствие.
— Отлично! — он просиял так, что невозможно было не поверить ему. — Вот уж не думал, что будет так… Зря Сашка боится.
— Боится? Чего, по-твоему, он боится?
Его улыбка ей показалась какой-то блудливой:
— Я, конечно, не особо в курсе их дел. Только мы-то думали, что Сашка с Лилькой еще вперед нас поженятся. Все равно же, считай, вместе жили.
— В одном доме, а не вместе, — уточнила Наташа и подумала, что наверняка их отношения были ближе, чем она предполагала. В общем-то, она допускала это и раньше, но ей казалось, что все дело в бунтующих гормонах, не более того.
Андрей сделал уступку ее наивности:
— Все равно же — семья.
— Мы тоже так думали…
— В Питере, конечно, девушки другие, — неодобрительно заметил он, — только Лилька была бы Сашке хорошей женой. Зря он так с ней.
Наташа повторила, проговорив слова по отдельности:
— Он с ней?
"Вот, значит, как это выглядит со стороны?"
— Прости, пожалуйста, Андрей, но у тебя нет никаких оснований обвинять Сашу в чем бы то ни было. Лиля… Лиля сама виновата в том, что все случилось так, а не иначе.
— Хотите сказать…
— Нет уж, уволь! Я ничего не хочу сказать. Если Саша найдет нужным с тобой поделиться, то сам и скажет.
"Это прозвучало слишком сухо, — поняла Наташа, уже распрощавшись. — Все-таки, он старый Сашкин друг… Но если он сам ничего не сказал ему, то я, тем более, не стану".
Она издали нашла взглядом тот дом, где раньше жила Иоланта Сигизмундовна. Из-за того, что старой учительнице не хотелось обременять себя хлопотами, связанными с приватизацией, после ее смерти квартира отошла чужим людям. Втайне Наташа надеялась, что она останется Саше, как любимому ученику, ведь у Иоланты не было ни детей, ни родственников. "Правда, вся эта нервотрепка со справками могла отнять у нее еще года два жизни. А Сашке она и без того много дала, — Наташа действительно не держала зла. — Он любит музыку — это главное. И он умеет жить в мире музыки. Он там свой".
Эти слова нагнали ее невидимым бумерангом, когда она, побродив по улицам, вернулась к своему дому и, еще издали, услышала, что Саша играет. Остановившись на крыльце, Наташа долго слушала, сжимая уже озябшие руки, и все пыталась угадать, чью же боль вызывает из небытия ее сын.
— Что ты играл? — спросила она шепотом, когда музыка оборвалась, позволив ей войти. — Я никак не могла вспомнить — чье это?
— Мое.
Он смотрел на нее без прежней злобы и холода. Наташа задохнулась внезапной радостью:
— Твое? Правда? О, господи… Я и не знала, что ты написал такую чудесную вещь!
— Чудесную?
Саша произнес это таким странным тоном, что она растерялась: "Я не то сказала?"
— Так много боли…
От этих слов его лицо заострилось еще больше.
— Мам, лучше уж не говори ничего, чем одни банальности. Ладно? Не обижайся!
— Боль — это банальность?
Она не обиделась, но ей стало страшно: сын разговаривал с ней не просто, как с чужой, но как с врагом. А ей показалось, что музыка вытянула его злость. Машинально попытавшись убрать волосы, прилипшие к щеке, Наташа опустила глаза, дожидаясь его ответных слов. У нее не хватило выдержки снести этот взгляд.
— Разве нет? — спросил он.
— Ты сам так не думаешь.
— Ты не знаешь, о чем я думаю. Эта фраза тоже сплошная банальность.
Она попыталась возразить, но успела только начать:
— По-моему, боль никогда не бывает…
Закончить ей не удалось, потому что Саша схватил стоявшую на подоконнике рядом с роялем тонкую хрустальную вазочку и швырнул ее в стену. Как раз в ту, возле которой остановилась Наташа. Звон осыпался за ее головой злым водопадом, заставив зажмуриться и зажать уши. Она не вскрикнула. Никогда не кричала. Хотя, может, сейчас Саше как раз этого и хотелось.
Ни один из осколков ее не задел, но она чувствовала себя обожженной хищными гнусами, сочащейся болью. Но ей хватило любви почувствовать: сыну сейчас еще больнее.
— Прости меня, маленький, — голос ее дрожал, но плаксивости в нем не было.
В побелевшем Сашином лице что-то дрогнуло и ожило, будто он сдернул верхний — чужой — слой. Карие глаза опять стали теплыми, какими были всегда. И теперь — виноватыми.
— Мама, — только и сказал он.
Ей этого было достаточно. Больше не испытывая боязни, Наташа подошла к сыну, все еще сидевшему за роялем, и прижала к груди его теплую, вытянутую голову. С самого детства Саша стригся очень коротко и больше походил на спортсмена, чем на пианиста. Наташа не раз вскользь упоминала, что его отец носил длинные волосы, и это больше пристало музыканту, но Саша не слышал ее.
— Ты сказал это просто со зла? — спросила она, не приняв в расчет того, что разговор о Яне состоялся уже пару дней назад, и сын мог просто не догадаться, о чем идет речь.