— Я не хочу, не хочу, — забормотала она, отбиваясь от бесцеремонных ветвей, хватающих ее прямо за лицо. — Господи, что же я наделала!
Лес не собирался расступаться и выпускать ее к людям. Уже поняв это, Лилька упрямо продолжала идти в ту сторону, которую наметила, хотя уже и не так быстро. В верхушках сосен нарастал гул, похожий на пение церковного хора. Или он только прислышался ей, как недавно привиделись те двое? Мир вокруг менялся, миражи просачивались в него, и некоторые, возможно, оставались: Лилька уже не разбирала, что вокруг настоящее, а что иллюзия.
Она прислушивалась к голосам деревьев и говорила себе, что эти звуки не могут быть от дьявола, ведь они напоминают рождественские песнопения. До Рождества, конечно, еще далеко, но недавно прошла Троица, а музыка их наверняка едина.
— Господи, выведи меня, пожалуйста! — жалобно попросила Лилька, подняла лицо и тут увидела, что над верхушками больше нет солнца.
Она содрогнулась: еще одна ночь?! Опять на каком-нибудь дереве? У нее со стоном вырвалось:
— Не-ет! Пусть меня сожрут, если уж так должно быть… Какая теперь разница?
Больше она не сделала ни шагу. Трава оказалась холодной, не похожей на ту, что была на опушке, но Лилька не собиралась искать местечко потеплее. В ушах шумело, и в коленях была такая слабость, что ей под силу было только лежать, не шевелясь.
"Почему? Человек ведь может прожить без еды целый месяц", — она подумала об этом с безразличием. Ей было все равно: есть у нее этот месяц или нет.
Перед глазами беспорядочно метались муравьи, доказывая Лильке, что можно жить без любви и при этом не чувствовать апатии. Она следила за их непонятной работой, лишенной какой бы то ни было амбициозности, и вяло пыталась убедить себя в том, что это правильно, так и надо. Только у нее самой после того, как Лилька поняла, что в спорте ее ничего не ждет, пропал тот веселый азарт, с каким она начинала каждый день.
Она снова почувствовала вкус к работе, когда Игорь взял ее в номер, хотя в первое время выходить на публику было страшно до того, что ее тошнило. И ноги заплетались не понарошку, а зрители смеялись, думая, что она дурачится. Потом она познала эйфорию от того, что ей аплодируют и ждут ее выхода, и жизнь, казалось, снова наполнилась энергией и смыслом, но Лилька сама лишила себя этого…
Устав от неугомонности муравьев, она перевернулась на спину и без улыбки всмотрелась в тускнеющее небо: "С чем же я осталась?" Она не спрашивала: "За что?" Лилька знала, что наказана за дело, и нечего роптать, только одиночество казалось ей слишком суровой мерой.
Можно было, конечно, попытаться поспорить с небом, ведь в заповедях ничего не сказано насчет "мужа ближней своей". Но это было бы уже пределом дерзости, и Лилька на такое не отваживалась. Да и спорить ей совсем не хотелось…
— Спать, — шепнула она, как говорила себе, когда случалась бессонница. Убедить себя удавалось редко, но Лилька продолжала шептать это слово, больше уже по привычке.
Она заметила, что от сосен больше не исходит музыка, но момент, когда все стихло, уже был пропущен. "Или я просто перестала слышать?" — не встревожившись, Лилька закрыла глаза.
Уже потом, вспоминая, она так и не могла разобраться: на самом ли деле приходил к ней дедушка Ярослав, ведь вблизи органа все возможно, или ей приснились те слова: "Дочка, просыпайся! Земля холодная…" Только еще не открыв глаза, Лилька поняла, что умрет не в этот раз.
Глава 14
— Вот чего я боялся…
В двенадцать лет Саша мог только смутно угадывать, что этот момент однажды может наступить: он пожалеет, что не остался в Ордруфе. Теперь же он находился внутри этого предполагаемого времени… состояния… Все, ради чего Саша вернулся в этот мир, ускользнуло от него. С ним больше не было матери, потому что Саша сам привел ей другого мужчину, и своими глазами увидел, как она, не шевельнувшись, рванулась навстречу радости. Не было Лильки, которая сама захотела уйти к тому же мужчине, не доставившему радости ей. И не осталось его самого — мальчишки, верившего в свой талант настолько, что ему было под силу отказаться от гениальной, но чужой судьбы.
Из дома он ушел не потому, что ему не под силу было видеть, как изменился взгляд матери, вовсе нет. Просто в неподвижности трудно было расплескать хоть часть переполнившего его горя, главную тяжесть которого составляло ощущение несостоявшейся жизни.
То, что Саше было чуть больше двадцати, его не обнадеживало. Разве когда ему исполнится тридцать, в нем может проснуться гениальность? Или эти годы смогут вернуть ему Лильку? И уж точно ему не стать тем ребенком, в неокрепшем теле которого по-шекспировски заключался для матери весь мир. То в мире, что она любила.
Весь день был жарким, совсем летним, хотя деревья только-только неохотно позволили первым листьям высунуть наружу неокрепшие клювики. Саша на ходу втягивал их детский запах и поражался тому, какую, оказывается, раздельную жизнь ведут его душа и тело, которое продолжало участвовать в том, что происходило в мире.
Он понимал, что нужно цепляться за все, попадающееся под руку, запихивать в себя побольше, и тогда, возможно, удастся хотя бы отчасти засыпать всякой ерундой образовавшуюся пустоту, и вновь ощутить опору в себе самом. Об этом твердили психологи, и на этом же настаивали те писатели, к мнению которых Саша прислушивался. И он старательно цеплялся взглядом за любые мелочи: ажурные наличники, которых еще не было в прошлый его приезд; другой пес на старой цепи; разбросанные по огороду обуглившиеся бревна с обгрызанными пламенем краями. Все это были приметы чужой радости и чужого горя, которые наверняка были не менее остры, чем его собственные. Он заставлял себя так думать, хотя и не мог поверить, что кому-то было также больно.
"Нужно с кем-то увидеться, — без желания подумал он. — С Андреем? Или меня стошнит от вида чужого счастья?" Андрея легко оттеснила Лилька, которая и не уходила из его мыслей: "Она уже вернулась? Там еще ходят электрички? Игорь даже не побеспокоился, что с ней будет… А я сделал вид, что мне наплевать. Надеюсь, она вернулась".
Саша уже понял, что сейчас же отправится к Лилькиному дому, чтобы проверить это. В дорогу, которой он шел, были впечатаны тысячи его шагов. И столько же Лилькиных… Нет, еще больше, ведь она жила здесь с рождения.
"Как можно было столько лет не замечать, что она любит его?! — на который раз Саша проклинал эту свою слепоту, погрузившую его в самообман. — Мы с мамой, как два небожителя. Все ведь происходило под самым носом…"
В Лилькиных окнах не было света. Он остановился, забыв выдохнуть: "Она не приехала?!" Бросившись к кухонному окну, Саша заглянул внутрь, потом проверил комнаты, чувствуя, как в груди холодеет от ощущения, что их собственная история повторяется точно так же, как и мировая. Только на этот раз все было страшнее для него, чем когда они искали дедушку Ярослава.
Он беспомощно огляделся. За спиной уже тихо стояла ночь, беззвучно усмехаясь под вуалью: "Куда это ты собрался ехать? Ты и днем-то еле нашел то место…"
— Не найду ведь, — подтвердил он шепотом, и вдруг понял, что если сейчас откажется от этой мысли, подавит в себе желание найти Лильку и спасти ее от темного страха, надвигавшегося с востока, то другие желания могут и не возникнуть. Способность чего-то желать просто иссякнет в нем…
Оттолкнувшись от облупившейся стены ее дома, Саша сперва пошел, затем побежал к своему. Не дому — гаражу, почти сарайчику, где стоял мотоцикл. Его обрадовало то, что он еще не успел снять контактные линзы, и не нужно было тратить на это время, которого могло не быть вовсе.
Сомнения путались под ногами: "А что, если она шляется где-нибудь? С какой стати именно я должен мчаться ей на помощь? Она же не со мной туда уехала…" Но все отголоски обиды, которая сама по себе была нешуточной, не имели сейчас значения в сравнении с той бедой, что могла случиться. Могла и не случиться, но чтобы знать наверняка, нужно было найти Лильку.
Эти два слова "обида — беда" рвали его душу в разные стороны. Но все накопленное им и Лилькой за эти десять лет, оттягивало чашу с бедой, из которой только он мог помочь ей выпутаться. Саша продолжал спорить с собой, уже заведя мотоцикл и выехав, так и не сказав матери ни слова… И еще раз, на всякий случай, заехав к Лильке… И даже на выезде из города Саша не убедил себя до конца, что его ничуть не унижает то, что он, сломя голову, бросился выручать ее. Но, несмотря на все это, он мчался к ней и только прибавлял скорости.
"Я буду выглядеть полным идиотом, если выяснится, что она решила остаться там хоть на ночь из-за иллюзии его близости, — Саша терзал и себя, и мотоцикл, выжимая из него все, что в том было заложено. — Это его дом. Он всегда как бы там… А я примчусь среди ночи и насмешу ее".
Так действительно могло быть, и когда Саша представлял такую встречу с Лилькой, его передергивало. Он решил остановиться поодаль, как уже делал, и подобраться к домику без шума. Если у нее все… в порядке, он просто вернется той же дорогой, и тогда уж навсегда оставит ее в покое.
Он так и сделал, когда выяснилось, что ему не составило труда найти дорогу. Спрятав мотоцикл среди огромных камней, уже казавшихся черными, Саша бегом поднялся по тропинке, которую в последнее время так хорошо изучил. Теперь его даже удивляло то, что он опасался не найти это место, ведь оказалось, что ночи не сбить его с толку. Хоть она и пыталась отвлечь звуками, не похожими на городские, чтобы Саша задержался и потерял еще часть времени, принадлежащего Лильке. И запахи, и звезды, и шепот деревьев — все были в сговоре, и Саше приходилось в одиночку выступать против этого полчища. Но он знал, за что борется.
В мыслях пронеслось: "Если бороться, так до конца. Вернуть ее". Но в этом желании была примесь насилия, которое вообще-то Саша мог бы допустить, но не в отношении к Лильке. С самого детства она была для него, как музыка. И для той, и для другой Саша мог жить, но считал себя не вправе подчинить их.