– Что у нас есть? Сутенёр, который свёл Варвару с покупателями, врачиха, которая наблюдала её и приняла роды, и хозяин квартиры, в которой Варвара жила. Также есть имена двоих, кому было поручено заниматься Варварой, это части мозаики, их можно сложить. Известно это с её слов, но не думаю, что она соврала, передавая нам фотографию и называя имена изображённых на ней.
– Учитывая, что параллельно мы должны расследовать твоё похищение…
– Андрюха, не зуди. Расследуем.
Павел отодвинул стул и вышел из-за стола. Ему надо было подумать, а цветущий сад Ровены был отличным местом для раздумий. Он зашёл в каменную беседку и сел на скамью. Какие-то вьющиеся цветы оплели её, создавая внутри уютную тень.
Зазвонил телефон, это был Панфилов. Павел понимал, что он виноват, не перезвонил работодателю и другу, но втягивать его в эту историю он не хотел, слишком опасно.
– Мне Елена дала твой новый номер. Привет, Паш.
– Привет, Михалыч. – Павел понял, что Панфилов специально ни о чём не спрашивает. – Я сам тебе звонить собирался.
– Случилось что?
– Мы тут пытаемся одну историю распутать, и пока не распутаем, надо быть здесь.
– Ты считаешь, я тебе из-за работы звоню? – Панфилов хмыкнул. – Паш, помощь нужна? Может, деньги? Или полицию привлечь?
– Нет, не стоит. Просто расследование займёт какое-то время.
– Сколько угодно. Ты осторожней там, что ли, мы с Максом беспокоимся. Мы будем в Озёрном после работы, обращайся, если что.
– Спасибо, Михалыч, непременно.
Павел потёр переносицу. Ни за что он не впутает в эту историю ни Панфилова, ни Матвеева, даже близко их не подпустит. Они не должны знать больше того, что уже знают. Так безопаснее для них. Хотя, возможно, им известно достаточно, чтобы их попытались убрать. Ведь они были в больнице и слышали Варвару. Не такое это дело, чтоб вот так просто узнать о нём и продолжать жить, как жили.
Павел вышел из беседки и пошёл по дорожке, удивляясь буйному цветению вокруг – никогда в жизни он не видел столько цветов. А ещё он радовался тому, что снова осознаёт себя и окружающих, не путая сон с явью. Он уже прикинул, что сделает с тем, кто держал его прикованным в какой-то норе, и ухмылялся всякий раз, заранее предвкушая удовольствие от мести.
Он уж точно не станет ждать, пока труп его врага проплывёт мимо него, он сам сбросит его в воду. А там пусть плывёт, не вопрос.
10
Ровену разбудила боль. Она наполняла всё её тело, каждая клеточка кричала: «Больно! Больно!», и Ровене хотелось кричать тоже, но она знала: нельзя. Это больница, рядом люди, надо терпеть. Раньше боль существовала отдельно, Ровена не осознавала её, блуждая по тёмным коридорам и силясь вспомнить, кто она и что здесь делает. Но боль пробилась сквозь сумеречную тьму сна и вытащила её в реальность, и реальность оказалась намного хуже самого отвратительного кошмара, потому что боль принялась хозяйничать в её теле, горящем от температуры.
Свет лампочки, тлеющей под стеклянным колпаком рядом с кроватью, давал возможность рассмотреть место, где она лежит. Узкая белая палата, крохотная настолько, что в ней едва помещается кровать, тумбочка с какой-то аппаратурой и система с капельницей.
И совершенно здесь лишний здоровенный, коротко стриженный мужик, выглядевший по-дурацки в заляпанном больничном халате и голубых бахилах. Ровена вдруг вспомнила – неживое лицо Тимки, яростное отчаяние и безжалостные, словно стальные руки, которые легко, без всякого усилия, метнули её в стену, сминая реальность в острую точку боли, которая через мгновение исчезла, сменившись тьмой. И в той тьме она бродила в поисках выхода, зная, что должна его найти, потому что где-то на той стороне её ждал кто-то, кому она очень нужна, но она не помнила, кто это.
И теперь, увидев рядом со своей кроватью этого мужчину, она разом вспомнила – и обжигающе горячий песок, и Валентина, хмуро глядящего из-под кустистых бровей – Сундук он и есть Сундук! – а главное – вспомнила Тимку, бледного и неподвижного.
– Где?..
Павел подвинулся ближе и виновато посмотрел на Ровену.
– Тебе нельзя разговаривать, поэтому молчи. – Он взял её горячую от температуры ладонь и легонько сжал. – Тимофей в порядке, ему ничего не сделалось. У тебя тоже всё наладится, я недавно говорил с Семёнычем, он крест на пузе жёлтой краской рисует, что всё будет хорошо. Ты, главное, выздоравливай поскорее.
Он умолк и отвёл глаза. Как говорить с женщиной, которую сам же отправил на больничную койку, он не знал. Он так и не вспомнил тот день, когда она нашла его на берегу – так, какие-то обрывки и запах тонких духов. Он перенюхал все флаконы на туалетном столике Ровены, но это были не те духи. Значит, там, где его держали, была женщина, но он не помнил её совсем.
– Мы пока в твоём доме живём, за мальчишкой присматриваем и цветы твои поливаем.
– Сколько…
– Пятый день ты здесь. – Павел покосился на руку Ровены, залитую в гипс. – Семёныч говорит, через пару недель гипс можно будет снять, а рубец от операции уберёт хороший доктор, друг Сашки Панфилова. Ты… ты прости меня. Я не помню совсем, что случилось, мне Елена рассказала, сам-то я так и не вспомнил пока…
– А где…
– Елена? Дома. У тебя дома, вместе с Тимкой. – Павел улыбнулся. – Сейчас, моя леди, второй час ночи. Они к тебе днём приходили, а я за полночь.
– Пить хочу.
Её шёпот, сухой и тихий, едва слышен, и Павел чувствует себя ещё больше виноватым. Он наливает в стаканчик воды и, приподняв голову Ровены, поит её. Ему больно смотреть, каких усилий стоит ей даже такое простое действие.
– Семёныч говорит, что рана скоро станет заживать и тебе будет легче. – Павел снова берёт её ладонь. – Получается, что ты меня спасла, а я…
– Брось. – Ровена болезненно морщится. – Кто ты?
Вздохнув, Павел понял, что придётся рассказать этой женщине о себе, и тут главное – не сообщить слишком много, но остановиться трудно, потому что выложить хочется всё. И он сбивчиво и неумело начал объяснять ей насчёт работы в Конторе, а потом – о Панфилове и Матвееве, и о Нике, и о тех, кто оказался рядом с ним в последние годы, кого он уважал и любил, кто сделал его жизнь такой, какая она есть. И о том, как трудно ему было принять себя вместе с прошлым, которое не совсем уж прошлое.
– Но ты же не пытаешь прохожих, пойманных на улице.
– Нет, конечно.
– И от того, достанешь ли ты нужную информацию, зависит жизнь других людей?
– Всегда.
– Тогда я твоих терзаний в принципе не понимаю. – Ровена смотрит на Павла спокойным изучающим взглядом. – Вот я не умею шить и вязать. Ну, то есть вообще. Нет у меня к этому таланта. А моя приятельница Машка – умеет. Зато я умею многое другое, чего не умеет Машка.
– Это ты к чему сейчас?
– А к тому, что у каждого свой талант есть, ну у тебя – такой. Это ведь не всякий сможет делать – и не превратиться в психопата, не утратить своей сущности, а ты смог. И нечего самоедством заниматься, а то ты вроде как стесняешься.
– Просто врать тебе не хотел, но боялся, что ты, когда узнаешь, ужаснёшься и не захочешь со мной разговаривать.
– А тебе обязательно надо, чтобы я с тобой разговаривала?
Павел понял, что она его подначивает, – и удивился. Через боль, через горящее от температуры тело она всё равно насмешничала, а не ужасалась. И он понял, что может рассказать ей всё, вот только захочет ли она слушать. Хотя – слушала же, глядя на него блестящими глазами.
О его работе. И о нынешней жизни, и о планах, которые они с Нефёдовым строили.
И о том, что он совершенно не знает, даже представить себе не может, кто и зачем его похитил.
Ровена слушала его, закрыв глаза. Могло показаться, что она спит, но Павел знал – боль не даст ей спать, и оставить её наедине с болью нельзя. Нужно отвлекать её, боль – ночная хулиганка, она пользуется тем, что ночью человек остаётся один, наедине с ней, и наваливается на свою жертву, безжалостно терзая её и превращая ночные часы в годы душного беспросветного ожидания. И надо говорить, говорить, отвлекая внимание Ровены от боли, и пусть она – не его леди Ровена, но в ней живёт частичка её бесстрашного твёрдого духа и чистоты. Само имя дало ей эти качества.
– Ника мне понравилась. – Ровена пытается сделать вдох, но ей больно, и она страдальчески морщится. – А ты… чего ночью пришёл?
– Днём тут медсёстры, врачи, Семёныч ноет: «Иди отсюда, стерильность нарушаешь!» – Павел фыркнул. – А ночью медсёстры спать хотят, их устраивает, что я здесь нарушаю вместо них стерильность, а если что не так, сразу их позову, таков уговор. На одну головную боль меньше им, значит. Тут ведь полно таких, кому в себя прийти практически не светит, а ты считаешься средней тяжести. Ну, а я с тобой посижу, отвлеку тебя, ведь не уснёшь ты сейчас, а лежать и думать о боли – занятие так себе, как ни крути.
– Расцарапала я тебя изрядно.
Ровена улыбнулась сухими губами и закрыла глаза. Павел тронул щёку – бриться из-за царапин сложно, и тем не менее он ловил себя на том, что царапины эти его не раздражают. Словно пометила его Ровена когтями, присвоив себе таким образом. Он знал, что это не так, а всё же отчего-то думалось, что именно так.
– Ничего, заживёт. Пить хочешь ещё?
– Что-то ты мне недоговариваешь.
Напрасно он думал, что она не поймёт. Ведь говорила же Ленка о её склонности давать людям меткие клички, а это свидетельствует о её остром уме и чрезвычайной наблюдательности.
– Ничуть. – Павел улыбается самой невинной из своих улыбок. – С чего ты это взяла?
– С того. – Ровена снова закрывает глаза. – Давай, Биг, расскажи мне, о чём ты старательно не хочешь говорить.
– Биг?
– Ну, извини. – Ровена поморщилась. – Биг – это по-английски «большой, старший». Как у Оруэлла, знаешь? Большой Брат следит за тобой. Вряд ли ты мне брат, хотя, учитывая динамику родственных связей, все на планете друг другу дальние родственники. Неважно… Так уж пришлось т