Но кто захотел бы остаться в моем мире? Какая из Грет могла полюбить его, найти в нем что-то или кого-то, ради чего стоит пожертвовать своей жизнью?
Я подошла к автоответчику, но так и не заставила себя нажать кнопку «Стереть».
Этой ночью я наконец перенеслась в третий мир.
Колокола, звонящие на улице, а не только в моей голове; звуки в мире 1918 года, который уже готовился к Рождеству. Комната была тихой и спокойной, словно поджидала меня, и через трещину в окне проникала тонкая струйка холодного воздуха: он листал книгу на прикроватном столике с такой скоростью, с какой мог читать только призрак. Колокола, продавцы, запах каштанов. Фразы на итальянском. Запах светильного газа и угля, горящего в печке.
Я вернулась.
На кухне, к своему удивлению, я застала тетку, что-то искавшую в леднике.
–Доброе утро,– сказала я.– Я вернулась. Готовишь мне завтрак?
Она была в белом кимоно и, похоже, сильно нуждалась в глотке бренди.
–Это я себе.– Она поправила растрепанные волосы.– У меня нет молока. Похоже, у тебя тоже, и виновата не горничная, а хозяйка.
Она снова повернулась к леднику.
Я сунула руки в карманы халата. Была ли эта Рут такой же крепкой, какой я ее знала всю свою жизнь? Глядя, как она склонилась над ледником, я увидела отличия, не замеченные мною раньше. К примеру, она заметно похудела: браслет едва не падал с запястья. В те дни был популярен рисунок, изображавший двух женщин военного времени. Под толстой улыбающейся дамой с лорнетом было написано: «Транжира не без жира». Под той же самой женщиной, но гораздо более стройной, с гордой осанкой, значилось: «Война закаляет дух». Я никогда не думала, что у тетки, с ее излишествами и вечеринками, дух сколько-нибудь закалился. Но полагаю, лишения военного времени коснулись и ее: вместо постоянных умеренных трат, как у большинства домохозяек, у нее было то густо, то пусто, празднества сменялись неделями эрзац-кофе и овсянки. Неудивительно, что у нее не было молока и она совершила набег на мой ледник.
–Я плохо лажу с горничными,– сказала я ей.– Свари мне кофе. Меня долго не было, но я вернулась.
Рут подняла голову, окинула меня взглядом и улыбнулась:
–Это ты?
Я встала в дверях, как женщина с плаката «Победа куется дома».
–Твоя племянница из тысяча девятьсот восемьдесят пятого года.
Она стала осматривать меня с головы до ног. На худых запястьях звенели браслеты.
–Ох,– вздохнула она.– Я так рада, что это ты. Здесь много чего случилось, но все уже закончилось.
–Война,– сказала я.– Я знаю. Я была здесь.
Я оглядела кухню и обратила внимание на беспорядок. Милли, должно быть, отсутствовала день или два, и другая «я» пустила все на самотек.
–Нет, не война,– покачала она головой.
Я подошла к ней и опустилась на колени:
–Рут, расскажи мне все.
Она моргнула и сказала:
–Она рассталась с Лео.
Я пыталась понять, как это могло случиться, ведь именно желание быть с Лео удерживало ее в этом мире.
–Но,– начала я,– я думала, они уехали…
Она потрепала меня по руке:
–Хорошо, что ты вернулась. Моя собственная Грета безутешна. Ты правда хочешь кофе? У меня внизу только шампанское.
–Что случилось в той лачуге?– спросила я, когда мы добрались до теткиной квартиры.
По словам Рут, это была ее последняя бутылка шампанского. Я умоляла не открывать бутылку до более подходящего случая, но она, конечно же, ответила, что это очень на меня похоже – ждать более подходящего случая. Нельзя вступать в связь с такими надеждами, они не будут тебе верны.
–Она не смогла этого вынести,– объяснила Рут, стоя у стены с обоями в серебряных решетках. В зеленой вазе стояли новые цветы – лилии.– Не смогла давать Лео обещания, которые была не в силах сдержать.
Я попыталась представить их в заснеженной лачуге: Лео устроился на полу и говорит что-то своим низким страстным голосом, я сижу на кровати и качаю головой. И все равно выходит как-то несуразно. Что, если я все поняла не так, если на самом деле она не любит его?
–Какие обещания?– спросила я.
–Он, понятное дело, хотел, чтобы она ушла от Натана,– сказала Рут, доставая шампанское из бара в книжном шкафу.– А она не хотела.
–Понимаю,– сказала я, недоуменно оглядываясь.– Но это не похоже на нее.
Я сердилась на ту, другую, себя почти так же, как сердятся на себя из-за пьяной выходки, которая на следующий день кажется бессмысленной и глупой. Надо же – сидеть там, в хижине, и отказывать себе в том, чего хочешь больше всего!
Рут взяла бутылку и засучила рукава кимоно.
–У тебя на ее месте все могло бы получиться. Ведь именно ты рискнула, ты помогла ей уехать с Лео.– Она улыбнулась.– Я была так счастлива после этой войны, этих смертей. Ты внесла оживление в жизнь. Думаю, ты могла бы его удержать после возвращения Натана.– Пробка вылетела из бутылки: хлоп! Рут взглянула на меня из-под свежеокрашенных бровей.– Но она – не ты.
Я стояла молча, пока она наливала шампанское в маленькие чайные чашки.
–Она не ты,– повторила Рут, отпив вина.– Она по-настоящему его любит.
–Да,– согласилась я, глубоко внутри себя признавая, что Рут права.– Да, это так.
Шампанское было теплым.
–Она сказала, что это нечестно по отношению к нему. И она боится того, что может с ним сделать Натан,– с сожалением поведала Рут. Мне это показалось очень странным: бояться такого мягкого человека!– Но Лео она сказала совсем другое. Любовники не расстаются, пока есть хоть какая-то надежда. Она просто велела ему никогда не возвращаться. И это разбило ее сердце.
–Как грустно.
–Как ужасно смотреть на разлученных возлюбленных, которым не следовало разлучаться…
Похоже, Рут была поглощена этой мыслью, и некоторое время мы сидели молча. Я представляла, как Грета бросает Лео на Центральном вокзале, а он стоит, повторяя ее имя; представляла, как она уходит, стараясь не оглядываться. Я хорошо понимала, какую боль она испытывает, ведь я пережила то же самое с Натаном. Та и другая боль были не схожи друг с другом, а совершенно одинаковы.
–А с ним что будет?– спросила я.
–Вероятно, женится. Молодые люди обычно поступают именно так. Мне ли не знать.– Она посмотрела в окно, и я задумалась о том, какое воспоминание всплыло у нее в голове.– Они женятся, а через несколько лет ты получаешь письмо с просьбой встретиться еще раз, просто ради старых воспоминаний,– сказала она, глядя мне прямо в глаза.– Не советую. Ты же не захочешь видеть, что у него на лице. Ты будешь сидеть в кафе, ожидая тех же цветов и того же проникновенного взгляда. Все это будет, но при виде тебя он не скроет своего потрясения.
–Ну да, ведь его чувство умерло.
–Нет,– грустно сказала она,– просто ты постарела.
Тетя Рут смотрела в чашку с шампанским, которую держала обеими руками. На фоне обоев она выглядела настоящей восточной женщиной. Судя по всему, она задумалась, а потом спросила меня с сочувственным взглядом:
–А ты могла бы полюбить его?
Я подумала об этом красивом молодом человеке, о его прикосновениях под аркой, о его поцелуе, о наших объятиях среди развешанной одежды, о том, как он выглядел утром. Если мое второе «я» отвергло его, я должна была сделать то же самое.
–Мое сердце принадлежит Натану.
Она нахмурилась.
–Не знаю, на кого похожи другие Натаны,– сказала и взмахнула рукавом кимоно.– Но помни, что этого ты еще не видела.
Завтра начнется война. Завтра радио прервет репортаж о матче «Доджерс» [23]и объявит о нападении японцев, а позже передаст заявление президента. До войны оставалось несколько часов. И никто этого не знал.
Утренние крики, утренние газеты, профиль Натана во время бритья, мой сонный сын, слоняющийся по коридору. Яичница с беконом, ярко-красный джем. Множество улыбок. За малую плату – салями солдату. Мне хотелось растянуть эти мгновения, прежде чем все навеки развалится. Растянуть появление миссис Грин, источавшей запах корицы, поцелуй Натана перед уходом, хозяйственные заботы, спотыкание об игрушки, которые приходилось убирать с пола, постоянное ощущение гипса на руке. Растянуть последние часы размеренной жизни.
–Пока, жена моя!– сказал Натан, нахлобучивая фуражку в дверях.– Хорошего дня!
Быть женой Натана! Мое прежнее «я» принимало эту идею в штыки. Мы всегда закатывали глаза при упоминании о браке, прекрасно зная, что это заканчивается появлением двойных кофейных чашек, двойных детей («один для меня, другой для тебя»), а следом идет загородная тюрьма для белых воротничков, где наши тела чаще будут общаться с автомобилями, чем друг с другом. Мы были выше этого и не женились, чтобы не превращать свои отношения в бизнес. Мы жили беспорядочно, неустойчиво – и были счастливы.
И все же – все же!– здесь у меня не имелось выбора: приходилось быть его женой. Признаюсь, это было приятно – гулять по Гринвич-Виллиджу с сумочкой, в шляпке и с золотым обручальным кольцом, делая каждый шаг с достоинством замужней дамы. Я была современной женщиной восьмидесятых, но очень скоро привыкла к странному женскому белью, оборкам и чулкам той эпохи. Все это я считала признаком моего высокого общественного положения, статуса замужней дамы, чем-то вроде академической мантии или формы Женского армейского корпуса. Иногда я брала сына за руку и вела в парк, иногда я ходила по магазинам и рылась в кошельке в поисках мелочи. Моя шляпка была из соломки и роз: ничего яркого. Меня ужасно забавляло, что я такая правильная и чопорная. Все было для меня в диковинку: полицейские приветственно кивают, мужчины открывают передо мной двери, дети уступают дорогу, завидев жену богатого врача, с ее широкими юбками. Подумать только! Согнешь палец, и официант несет тебе вино! Поднесешь руку ко лбу, и тебе уступают место в метро! Смех, да и только. И это Грета Уэллс, которая маршировала в поддержку поправки о равных правах и без лифчика гуляла по парку Вашингтон-сквер. Я стала одной из тех женщин, которых раньше ненавидела. До чего же мне это нравилось!