–Хочу убедиться, что у тебя есть все необходимое,– сказала я.
Так происходит при расставании, когда следует все сказать, но ничто уже не разрушит заклятия, не распутает того, что сплеталось часами. И вот я смотрела на него, вспоминая, что купила ему по совету миссис Грин. Одежная щетка из щетины с ручкой, пришитой стежками внакидку; перчатки из овчины; трубка для урагана, не гаснущая на ветру, и такая же зажигалка; несколько пар теплых английских носков; набор для письма в футляре из свиной кожи; так называемый полевой фонарь: ручной фонарик с зеркальной крышкой для бритья в темноте, чтения в палатке и передачи закодированных сообщений. Теперь я могу сказать, что набор выглядел по-дурацки. Но это было все, что мы придумали – старая дева шведского происхождения и путешественница во времени, не знавшая своей истории.
–Думаю, я готов,– сказал он, сделав последний глоток и поставив стакан на стол.
На самом деле было уже слишком поздно. Он уезжал через несколько дней, а у меня планировалась двенадцатая процедура. Я тоже уезжала. Он не знал, что это было прощание.
–Нам надо немного поспать,– сказал он.– Завтрашний день будет долгим, мне надо разобраться со всеми делами.
–Конечно.
–Алан позвонит. Завтра мы будем знать больше.
–Надеюсь.
Он долго смотрел на меня, явно желая сказать что-то еще, и тут, конечно, зазвонил телефон. Он не сразу взял трубку. Слова, которые просились наружу, были слишком важными, чтобы отказаться от них,– но только не в этой жизни, рассчитанной по минутам. Я встала. Телефон зазвонил снова. Я услышала, как Фи заворочался в своей спальне. Натан стоял, положив руку на перила и сжав губы.
Я сказала:
–Может, это Алан.
Он кивнул. Телефон зазвонил снова.
–А может, пациент,– заметил он.– Почему бы тебе не прилечь? Я скоро.
Я пошла в спальню и придала себе тот же облик, что и при моем первом пробуждении здесь: кремовая ночная рубашка, длинные, тщательно расчесанные волосы. Входная дверь открылась и закрылась: он снова вышел. Я легла на кровать. У меня оставалась последняя ночь здесь, вместе с ним. Я знала, что перемещусь, как только закрою глаза, ощущала дуновение холодного ветра, проникавшего сквозь щели вокруг маленькой двери. Через несколько мгновений дверь откроется и меня сдует. Но я не позволяла себе заснуть. Прошло чуть больше часа, прежде чем я услышала, как он входит в дом. Знакомый звук – он вешает пальто и шляпу. Шаги в коридоре – не такие, как всегда: неуверенные, неровные.
Я вышла в коридор и увидела полоску света под дверью в ванную. Было слышно, как он там споткнулся.
–Дорогой!– крикнула я, и звуки прекратились.– Дорогой, это ты? У тебя все в порядке?
–Все хорошо!– крикнул он.
Я видела свою сумочку, лежавшую на обычном месте – на подзеркальнике, прямо под шляпой, что висела на крючке. Казалось, эти вещи говорят о нас все. Шляпка, сумочка. Луна, гора. Он сказал, что устал и примет ванну, что беспокоиться не о чем.
–Может, мне войти?
Нет, входить не стоит. Щелчок замка, шум льющейся воды. Только муж мог не знать, что замок уже давно сломался. Я подкралась по коридору к ванной, мимо полок со стеклянными и глиняными фигурками животных, с выстроенными в рядок ягнятами. Затем я приложила ухо к старой двери, которую покрывала белая краска, неизменная во все времена. Вода ревела, как тигр, но за этим шумом любой, кто захотел бы, услышал бы его. Отчаянные, почти нечеловеческие рыдания разбитого сердца.
Все это уже было: в этом же доме, в это же время суток. Отчетливо вспоминалось, как я сижу в кресле с книгой, а на медленном огне варится суп из белой фасоли. Вспоминалось его лицо – он вошел с таким видом, будто стал свидетелем убийства. Капли, сверкавшие на его бороде. Его плач – он рыдал, как мальчишка. Скрипки, кружившиеся вокруг него. И я – в кресле, с книгой,– и большая латунная лампа, что отбрасывала золотой круг на мои колени. И мое желание рассказать ему о своей обиде, своей боли, своей благодарности. И то, как я не пошла к нему. Все это уже было раньше, от и до.
Неужели мне придется переживать все трижды?
Я слушала, прижавшись щекой к холодной двери. Вода хлестала, мой муж рыдал, нелепые зверюшки на полках дребезжали от напора в трубах. Один маленький кентавр едва заметно двигался к своей гибели. Я стояла в тогдашнем коридоре, к которому за последние несколько недель успела привыкнуть,– с вырезанными силуэтами Фи-младенца и Фи-мальчика; слуной над горой; сбаночкой крема для лица, который сама купила (примула: «Будет юною шея – жить до ста, хорошея!»); сзонтами, готовно торчащими из стойки; свидами на кухню, спальню и гостиную; со всеми непривычными сценами моей жизни. Кто я такая и для кого я все это храню? Как я могла мечтать, что усовершенствую этот мир? Здесь, за плохо запертой дверью, был человек со своей болью. В другом мире я сидела в соседней комнате и читала книгу, пока он не успокоился, не вышел, не выпил виски и не поел суп; мы никогда не говорили о том, что случилось. Так или иначе, в другом мире он ушел от меня. Я стояла в коридоре, готовая уйти. Вода не переставала литься. Рыдания не прекращались. Кентавр преодолел последние полдюйма и рухнул на пол, снова разделившись на лошадь и человека.
И тогда я вошла к нему.
Медленно, с глубоким вздохом я проснулась и оглядела голые, белые, современные стены своего дома образца 1985 года. «Феликс,– подумала я,– Феликс в беде. И Натан…» Моя настоящая жизнь теперь представлялась чем-то странным: не было ни портрета свекрови, ни балдахина над кроватью, ни хромированной мусорной корзины, ни туалетного столика с разбросанными кружевами и нейлоновыми чулками. Простой бело-черно-красный интерьер, в котором я обитала не один год. Я все выбирала сама, но почему-то он выглядел фальшивым. Строгие фотографии, красная лакированная лампа, единственный черный мазок на восточной стене. Казалось, здесь живет женщина, которая притворяется художницей. Женщина, которая притворяется, что у нее нет сердца.
–Смотри-ка, ты вернулась!
Рут открыла мне дверь и засияла знакомой озорной улыбкой. На ней были полосатый кафтан и крупные бусы из бирюзы. Видимо, она выпустила попугая Феликса на свободу: тот сидел на декоративной свинье, склонив набок свою головку. Рут обняла меня и принялась рассказывать о том, какими печальными были на этот раз другие Греты.
–Которая из них?– спросила я.
–Обе. Та, что из восемнадцатого года, не стала говорить почему.– Рут взяла мою руку.– А та, что из сорок первого, сказала. Она скучала по сыну. И по Натану.
Я представила себе Грету середины века, сидящую в этой комнате с чашкой тепловатого чая, приготовленного Рут. Мать, коротающая очередной день в мире, лишенном всего, что составляло ее жизнь: ее мужа и ребенка. Страшный кошмар для этой женщины.
Рут улыбнулась и отпустила мою руку, направляясь к дивану, где складывала белье.
–Скучала по нему так сильно, что встретилась с ним.
Я покачала головой:
–Следовало ожидать. Когда?
–На прошлой неделе,– сказала она, поправляя подушки.– Они вместе обедали – наверное, в «Гейте» [26], там чудесные коктейли…
–Боже мой. С Натаном? Боже мой.
Рут раздраженно поморщилась.
–Конечно с Натаном,– сказала она.– Она думает о нем как о своем муже и не на шутку рассердилась, что ты умудрилась упустить его. Вот так-то!
Я глубоко вздохнула:
–Она пытается все изменить, но ей невдомек…
–Хорошо, что ты вернулась, дорогая, хоть на какое-то время,– сказала она, собирая разбросанное белье.– У меня такое ощущение, будто я имею дело с расщеплением личности. В одну мою подругу по имени Лиза в самые неподходящие моменты вселялся воинственный дух Гида…
–Я слишком привязываюсь ко всему. Я не просто… вселяюсь в этих женщин. Я становлюсь ими.
–Вегетарианка и вдруг спрашивает красного мяса,– закончила Рут, складывая наволочку вчетверо.
–Я становлюсьженой Натана. Матерью Фи. Становлюсьлюбовницей Лео. То есть становилась.
Рут приняла озабоченный вид:
–Что ты имеешь в виду?
Я грустно улыбнулась:
–С этим покончено.
–Что случилось?– нахмурилась Рут.
–Она не могла причинять ему боль, делая это, и не хотела бросать Натана. А почему ты выпустила попугая из клетки? Ты же знаешь, что Феликс этого не любит.
–Наш Феликс умер, дорогая.
–Он в тюрьме.
–Что, опять?
Я объяснила ей, что это другой Феликс и я страшно боюсь за него. Я рассказала о Натане, о его любовнице, о том, как он снова ее оставил. Но на этот раз кое-что изменилось. Я стала другой…
–Грета, я хочу, чтобы ты честно призналась,– перебила меня Рут, вцепившись в свои бирюзовые бусы и пристально наблюдая за моим лицом.– Почему никто из вас не говорит, что происходит со мной в других мирах?
–Я говорила: ты осталась точно такой же. Единственная, кто не изменился. Тюрбаны, вечеринки и…
–Только не в том мире. Не в сорок первом.
Кошка принялась тискать мою ногу: я не возражала, пока она не царапнула меня коготком. Я снова посмотрела на Рут – та улыбалась.
–Там я умерла, да?
Надеюсь, вам никогда не придется говорить человеку, что он умер, что для него нет бесконечного числа возможных миров и воплощений – и по крайней мере в одном из миров он просто не существует.
–Меня направили к доктору Черлетти,– начала я, уставившись на свои колени,– потому что у меня был нервный срыв после аварии. Мы с тобой ехали в машине, которую задело такси. Я сломала руку, а ты…
–А меня смяло и смело в нирвану.
–Да. Мне очень жаль, Рут. Из-за этого и начались мои перемещения.
С улицы донесся вой полицейской сирены.
–Я это поняла,– сказала она,– по тому, как вы вели себя со мной, особенно эта, последняя. Все время хваталась за меня, носилась со мной как с ребенком. Наверное, ты так же ведешь себя с Феликсом.