–Я не знала, как сказать тебе это. Надеялась, что не придется…
Она встала и снова начала сортировать белье.
–Странно. Получается, здешнее существование – что-то вроде загробной жизни. Где-то я мертва. Наверное, во многих мирах, даже в большинстве из них. Мы такие хрупкие существа, хотя никогда об этом не думаем.
–Мне очень жаль.
До чего странно приносить мертвецам соболезнования по поводу утраты, когда утрата – это их смерть.
Рут повертела головой:
–Это так маловероятно – быть живой, правда? Определенная температура, гравитация, нужное сочетание атомов в нужный момент… кажется, что этого никогда не случится.– Она стояла, глядя на картину и приложив руку к щеке, а затем перевела взгляд на кошку, кравшуюся к попугаю по спинке дивана.– Жизнь так маловероятна!– Рут снова повернулась ко мне.– И она гораздо лучше, чем мы о ней думаем, правда?
Я навестила доктора Черлетти с его аппаратом – «наблюдается положительная динамика, осталось всего шесть недель» – и легла спать, зная, что не увижу Натана, отправляющегося на войну. Я попаду, как всегда, в 1918 год и пробуду там до следующей недели. В далеком 1941-м Натан соберется в путь, но я не смогу с ним попрощаться. Стоять в дверях и махать вслед мужу-солдату будет Грета 1918-го, которая уже делала это раньше.
Натан. Прошлым вечером я была в 1941 году и слышала, как мой муж пришел домой, рыдая. Я вспоминала, как вошла к нему. Открыв сломанный замок, я обнаружила, что Натан лежит обнаженный на полу и рыдает рядом с потоком воды, сжавшись так, что виден был только его затылок, коротко, по-военному, подстриженный. Я вспоминала его лицо, когда он поднял голову,– как странно, что мы не способны предсказать выражение лица, даже если это лицо любимого! Больное, изуродованное горем: передо мной был другой человек. Он выставил руки – «нет, пожалуйста, нет». Я встала на колени, обняла его, поцеловала в лоб, и его тело расслабилось, когда он обнял меня: слишком слабый, чтобы протестовать, слишком обнаженный. «Я знаю»,– повторяла я беспрестанно. Натан бормотал «нет-нет» и не мог больше ничего сказать сквозь слезы. «Я знаю, знаю, знаю»,– шептала я снова и снова, гладя его по голове, потому что все знала, потому что в другом воплощении у меня тоже был любовник и я тоже ушла от него. Наши побуждения были разными, но не все ли равно? «Ты любил ее». Я вспомнила, что он не стал отрицать этого. Оба предательства, мое и его, почему-то стали равны друг другу и взаимно уничтожились; мы сидели обнявшись рядом с грохочущим потоком воды.
На следующее утро, несмотря на мороз, мы с тетей Рут пошли к парку Вашингтон-сквер. Лошади, которых прогуливали там для разминки, блестели, как свежевыделанная кожа; рождественские сосновые ветки, украшая собой все вокруг, напоминали о том, что когда-то это была деревушка под Новым Амстердамом. В отдалении строился оркестр из музыкантов в форме – наверное, Армия спасения. Я заметила женщину в ярко-зеленой шали, наблюдавшую за ними, но сама разглядела только огромный барабан на худеньком юноше.
На мне был плащ с бархатным капюшоном. Рут, в шляпе и черном турецком пальто из овечьей шерсти, шла рядом и поигрывала кисточками на поясе.
–Послушай, не сменить ли нам имена? У всего немецкого сейчас дурной привкус, и он пройдет не сразу.
–Почему Феликс не хочет меня видеть? Я звоню, а он не отвечает.
–Может, ему нужны тишина и покой,– сказала она.– «Уэллс», конечно, звучит совсем не по-немецки. Но можно отказаться от «Рут». Ты не могла бы называть меня «тетя Лили»?
На стене висела газета. Мое внимание привлекли некрологи: эпидемия гриппа нарастала. Гудвин Гарри, 33, скоропостижно, в среду вечером. Кингстон Байрон, 26, скоропостижно, у себя дома. Читать стало невыносимо: это могло случиться любым утром страшного 1985 года. «Бум, бум, бум» – загрохотал барабан.
–Я просто пытаюсь ему помочь. Его опять арестовали. В сорок первом.
Рут выглядела озабоченной:
–Феликса? За что?
Я не знала, как ей объяснить, и поэтому сказала:
–Там началась другая война, Рут.
Она уставилась на меня – между бровями появилась складка – и повторила:
–Другая война.
Затем Рут моргнула, и я поняла, что она выбросила это из головы. Ей не нравилось думать об ужасных вещах, с которыми ничего нельзя поделать.
–Не забудь, что я теперь Лили,– напомнила она.– Ты, пожалуй, можешь стать Маргаритой. А Феликс – Джорджем.
–Лео вернулся?
–Она не отвечает на его письма. Не знаю, что с ней делать. Она так тоскует! Я очень хочу, чтобы ты чаще здесь бывала: у тебя выходит лучше.
–А что слышно о Натане? Когда он вернется?
Рут пожала плечами. Я хотела рассказать ей о том, как я жажду увидеть этого третьего Натана. Почему-то мне казалось, что война его закалила и изменила к лучшему. Но, пожалуй, не время было говорить об этом, ведь другая Грета так сильно тосковала о возлюбленном…
Мы подошли к арке. Здесь таилось то, о чем знали только мы с тетей: в мраморе есть дверь, юноша может провести меня внутрь, даже у холодного города может быть потаенное сердце. «Извини, что так получилось с Лео,– хотела сказать я Грете 1918 года, когда смотрела на арку.– Прости меня: я начала то, что закончилось для тебя болью. Но может, все еще поправимо». Возможно, это было всего лишь ложным окончанием любви: она протянет ему руку, и он придет, точь-в-точь как раньше. А что, если написать в газету, дать одно из этих личных объявлений: «ХОЛ. Почему ты не пришел в воскресенье? Весь день мне было так одиноко… ПЕРЛ». В конце концов, сердце способно расслышать только одно слово…
Я снова сменила тему:
–Мы с Феликсом спорим, но он не хочет ничего слушать.– Рут тихо вздохнула, и я повернулась к ней.– Ты знаешь о нем, не так ли?
Наши глаза на миг встретились. Взгляд Рут был таким проницательным, что я вспомнила, как ребенком просила ее взять меня в театр, а она дотошно разглядывала меня, видимо оценивая мою готовность.
–У него трудная судьба, дорогая. Не знаю, как ты можешь помочь человеку вроде него.
–Рут, я прекрасно его знаю.
–Тетя Лили.
–Тут другое. Он не пытался скрывать этого, не собирался жениться.
Рут теребила кисточки на поясе.
–Некоторые из этих мужчин,– сказала она,– могут жить так, как им нравится. Здесь, на юге Манхэттена. Надо только иметь деньги и мужество. Есть балы в Гарлеме, есть маленькие подпольные бары и другие заведения. Ты встречала кое-кого на моих вечеринках, ты знаешь, что я отношусь к ним хорошо, защищаю их. Это смелые люди. Но твой брат не согласится жить так, как они. Ему нужно…
–Ему нужны постоянные отношения. В моем времени у него был любовник по имени Алан.
–Алан.
Итак, я это сказала, и она это сказала, и мы наконец поняли друг друга. Торжественная процессия с барабаном вышла из парка.
–Ты могла бы один раз проследить за ним ночью,– прямо посоветовала она.– А потом поговори с ним: он не сможет ничего отрицать. Если ты действительно хочешь этого…
Я услышала лай. Оказалось, в парке гуляет друг Лео, Руфус, с двумя великолепными ирландскими волкодавами. Это с его длинным нижним бельем, висевшим на веревках в одолженной нами спальне, я познакомилась так близко. Он был одет в потрепанное енотовое пальто и имел решительный вид. Собаки несли его вперед, словно лошади, запряженные в сани,– казалось, он меньше удивлен встрече со мной, чем своим подопечным, утаскивающим его вдаль.
–Руфус!– окликнула я его.– Я Грета, подруга Лео. Мы познакомились в ночь накануне Перемирия.
–Да!– крикнул он с вымученной улыбкой. Возможно, он меня не помнил, мы все тогда крепко выпили. Но потом он назвал мою фамилию: – Миссис Михельсон. Я помню.
–Руфус, это моя тетя, мисс Рут Уэллс.– Я опять забыла ее новое имя, и тетка укоризненно цокнула языком, но я не стала обращать внимания.– Это ваши собаки? Такие красивые…
–Одна богатая дама платит мне за то, что я с ними гуляю.
Руфус кивнул тетке.
–Вы могли бы на них ездить,– заметила я.
Он не засмеялся.
–Да,– сказал он,– да.
Рут сказала:
–Я видела вас в «Шляпнике». Вы, кажется, играете на трубе.
Я откинула с лица бархатный капюшон. Стало холодно. Я постаралась улыбнуться как можно спокойнее:
–Вы видитесь с Лео? Я ничего не слышала о нем с того времени. Надеюсь, он нашел работу: война закончилась, театры снова открываются. Он очень талантливый актер.
Взгляд у Руфуса был таким же замороженным, как арка над нами. Собаки обнюхивали нас сверху донизу.
–Я… Мне очень жаль,– проговорил, запинаясь, молодой человек.– А вы его не видели?
Итак, он все знал. Ну конечно, Лео рассказал ему – молодые мужчины, напившись, всегда рассказывают друг другу о своих женщинах. Я посмотрела на плоское серое небо. Весь день мне было так одиноко…
Я объяснила, что была в отъезде.
–Мне очень жаль,– повторил он тихим голосом.
Я старалась притворяться как можно лучше. Пожав плечами, я рассмеялась и стала ласкать собак.
–Уезжала далеко. Не могли бы вы передать ему записку?
–Нет,– сказал он с прежним, замороженным видом, способный повторять только, что ему жаль, очень жаль. А потом он все мне рассказал.
На другом конце парка оркестр заиграл песню, но до нас доносился только звук барабана: бум, бум, бум.
Дома, в коридоре, я обнаружила сиявшую улыбкой Милли – ни дать ни взять газовый светильник, включенный на полную мощность.
–Пока вас не было, вам пришло два письма,– сказала она, краснея: здесь была какая-то личная тайна.
Действуя как автомат, я сняла пальто, усыпанное каплями воды, отдала его в маленькие руки Милли и положила на место шляпу. Сражаясь с моим пальто, Милли вытащила письма из кармана фартука. Глядя на меня исподлобья, она сказала, что одно из них, кажется, от молодого актера, друга моей тети.
–Это невозможно,– глухо проговорила я, направляясь в спальню.
–Простите, я заметила обратный адрес и подумала…