Однажды ночью я разделась перед моим новым Натаном, сидя на нашей кровати с балдахином. Пока он возился с пуговицами пижамы, с усмешкой глядя на мою закрытую сорочку, я чувствовала себя молодой женой во время медового месяца. Так и было: устав от войны, он еще не занимался со мной любовью. Лежа в постели, я была застенчива, как невеста. Мне было одиноко, я нуждалась в прикосновениях. Этот Натан заменял того, кто ушел на войну, он хотел лишь одного – жить со мной под одной крышей и смотреть на мое неуклюжее вязание. Взяв мою руку чуть более страстно, чем прежний Натан, он коснулся меня чуть грубее, и в глазах его горел дикий огонь. Он был другим. Натан из сороковых отличался от Натана из восьмидесятых, то же самое и здесь: этот человек смотрел, пахнул, улыбался и целовался, как мой прежний возлюбленный, но не был им. Опять все заново. Мужчина, которого я знала лучше всех на свете, оказался в моих объятиях впервые.
Мы сидели в гостиной вокруг карточного стола, покрытого белой кружевной скатертью. Тетя Рут была одета в фиолетовое шелковое платье, сверху донизу расшитое переливающимся стеклярусом. Она раскладывала пасьянс, и, когда сосредоточивалась, белые волосы падали ей на глаза. Напротив нее сидел Феликс, в сером костюме и белой рубашке с новым воротничком. В углу, с трубкой во рту, весь в синем, сидел Натан. Каштановая бородка с проседью постепенно скрывала его шрам, и он становился тем Натаном, которого я знала в своем мире. В середине стола стояла стеклянная ваза, вокруг были разбросаны белые цветы – розы, наперстянки и другие, названий которых я никогда не знала. Я пыталась хоть как-то поместить их в вазу, что забавляло Феликса. Все они, потерянные в других мирах, были сейчас со мной: не на войне, не в тюрьме и не умерли. Все сидели в гостиной, где в окна лился яркий свет зимнего солнца, а из фонографа звучала музыка Брамса. В чашках – «чай» из коньячных запасов Рут.
–Наверное, сейчас не стоит слушать Брамса,– сказала Рут, не отрывая взгляда от карт.– Особенно немцам. В «Таймс» пишут, что это «способствует пробуждению духа». Полагаю, неправильного духа.
Натан склонил голову:
–Я вернулся с фронта. И я люблю Брамса.
–Я слышал, что и Бетховена жгут на улицах!– сообщил Феликс. И он посмотрел через стол на моего мужа.
Я знала: Феликс боится, что Натан презирает его, ведь он не воевал.
–Что ж, Бетховен – дело другое…– сказал Натан.
Рут приостановила игру:
–На прошлой неделе я ходила на концерт. Кучка старых фрицев, тупицы этакие, играли немецкую музыку. А группа солдат вмешалась и потребовала сыграть «Звездное знамя». Браво!
–И что, сыграли?– спросил Натан.
Конечно сыграли, ответила Рут: они же американцы.
Моя семья снова была дома. У меня снова появился соблазн дотянуться до Феликса и вцепиться в него. Но я просто смотрела, как дергаются усы на его розовом лице, как поднимаются брови, пока я укорачивала стебли белых роз.
–Ты совсем потеряла глазомер, пышечка,– укорил меня он, качая головой.– Стебли должны быть на треть длиннее вазы.
–Откуда ты знаешь?
–Так говорит Ингрид. Она давно занимается декорированием. Говорит, что я декорирую как холостяк.
Мы с Рут переглянулись. Я подумала о нашем разговоре во время прогулки под аркой Вашингтон-сквер. «У него трудная судьба, дорогая. Не знаю, как ты можешь помочь человеку вроде него».
Я почувствовала приближение Натана, обернулась и обнаружила, что он наклоняется, желая поцеловать меня. Знакомое прикосновение усов к щеке: то, чего сейчас нет в двух других мирах. Знакомый запах моего Натана.
–Мне нужно поспать,– прошептал он.– Увидимся позже.
Я спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, но он лишь поцеловал меня в щеку, коснулся моих волос и кивнул всем остальным. Когда он повернулся, я увидела, что выражение его лица изменилось, раненая челюсть двигалась, лоб нахмурился. «Другой»,– напомнила я себе.
В тишине доносились только Брамс и шуршание карт на столе. Мы услышали, как закрывается дверь в спальню. Рут подняла голову и на этот раз переглянулась с Феликсом. О чем они говорили, когда меня не было рядом? Она спросила:
–Его все еще мучают кошмары?
–Да,– подтвердила я.– И головные боли.
Феликс улыбнулся мне: я обрезала цветок так, как посоветовал он.
–Я рад, что он вернулся. Знаю, тебе было трудно без него.
Рут сказала:
–Нью-Йорк полностью переменился, когда ребята вернулись домой. Это как весна после зимы. Повсюду вылезают тюльпаны, и непонятно, как мы жили без них.
Откуда-то снаружи донесся дребезжащий звон колокольчика.
–Еще не сжульничала?– спросил Феликс у Рут; она испуганно посмотрела на него.– С пасьянсом?
Колокольчик продолжал звонить.
–Рут,– сказала я,– это не твой телефон внизу?
–Ах да! Никогда его не узнаю. Все время кажется, что на лестнице уронили молоток.– Рут встала.– Сейчас вернусь, малыши. Не выпивайте бренди сразу. Его надо растянуть.– Смеясь, она подошла ко мне, чтобы поцеловать, и прошептала: – Все будет в порядке. Вот увидишь. У меня предчувствие.– И удалилась, окруженная ореолом загадочности.
Я повернулась к рыжему Феликсу в сером костюме, слишком тесном для него. У Милли был выходной, так что мы остались с ним наедине, и в наших чашках плескалось бренди Рут. Лицо его горело от выпивки и от каких-то невысказанных мыслей. Я наклонилась к столу, но отшатнулась, почувствовав боль в груди. Я поставила в вазу розу, а затем длинный цветок, похожий на колокольчик, потом еще одну розу и, в завершение, папоротник.
–Должно быть, тебе хорошо с Натаном,– сказал он наконец.
–Он только привыкает ко всему. Ко мне тоже. И я к нему привыкаю.
Держа руки на столе, заваленном стеблями, Феликс сказал:
–Мне очень жаль, Грета.
После этого он положил ладонь на мою руку. Я сидела и смотрела на его красное лицо, полное неподдельной скорби.
–Ты о чем?
–Я знаю. Слышал. О твоем друге.
Снежная пыль и свежие цветы на простой могильной плите.
–Откуда?..– начала я, и он показал глазами на дверь.
Я и вообразить не могла, что Рут с такой легкостью выбалтывает мои секреты, но, возможно, так оно и было.
Я убрала свою руку и вернулась к цветам.
–Он умер,– сказала я, стараясь не заплакать.
–Об этом я и слышал. Просто знай, что я тебе сочувствую. Тебе, должно быть, очень тяжело.
Держа в руке цветок, я подняла взгляд и увидела его простое, серьезное лицо, ярко-розовое на фоне свежего белоснежного воротничка. Видел ли он меня в горе? Может, Грета 1918 года пришла бы в его холостяцкие комнаты, упала на пол, раскинув широкие шелковые юбки, и, обхватив его колени, стала оплакивать смерть возлюбленного? Она рыдает, Феликс гладит ее по голове, приговаривая одно и то же: «Ну ладно, ладно тебе». Это выглядело правдоподобным. В годы своего одиночества, до знакомства с Аланом, он позволял себе примерно то же самое.
–Мне уже лучше,– сказала я и взяла розу, лежавшую между нами.– Доктор Черлетти мне помогает.
–Я наговорил тебе лишнего на вечеринке у Рут,– сказал он, поднимая голову так, словно произносил отрепетированную речь. Я предположила, что речь идет о вечеринке в день Перемирия, хотя могли быть и другие, которые я пропустила.– Я был пьян, сам не знал, что несу. Теперь мне стыдно.
Почти чудесная перемена в характере. Неужели смерть Лео породила у него столько сочувствия ко мне? Или отклик вызвало что-то другое, запрятанное глубоко в нем? В этом мире мужчина вроде Феликса, похоже, не мог так пристально вглядываться в себя самого. Он наклонился вперед, и я увидела, что он смотрит на розу, дрожавшую в моей руке; один лепесток слетел на стол. Потом его глаза поднялись и остановились на мне.
–Он тебя любил?
«Твой брат не согласится жить так, как они. Ему нужно…»
Зачем он спрашивает меня об этом?
–Думаю, да.
–Да, ему, должно быть, пришлось тяжело. Любить замужнюю женщину…
Феликс застыл, напряженно ожидая моей реплики, и выглядел таким грустным, словно это он лишился близкого человека. Мне так хотелось взять его за руку и все выложить, как я сделала в 1941-м! Но я не находила слов, уместных для этого мира,– казалось, он не приспособлен для откровенных разговоров. А я, не подготовленная к его правилам и тонкостям, чувствовала, что не вынесу, если мой брат разъярится. Поэтому я промолчала. После долгой паузы он очень тихо сказал, уставившись в стол:
–Если бы только мы могли любить тех, кого следует…
–Феликс…– начала я.
Он с улыбкой встал из-за стола:
–Мне пора. Приехал отец Ингрид. Хочет как следует надраться.
Положив розу и ножницы, я тоже встала, но он жестом велел мне оставаться на месте. Вот сейчас можно поговорить о таких вещах.
–Феликс!
–Загляну к тебе завтра,– сказал он, поцеловал меня в щеку и отстранился, одернув пиджак. Затем посмотрел на огонь в камине, который потух и едва светился. Прежде чем уйти, он повернулся и с улыбкой объявил: – Через месяц я женюсь!
Я опустила цветок в вазу и попыталась отдышаться, заканчивая приводить в порядок букет со всей возможной аккуратностью. Что-то в нем промелькнуло – что-то от прежнего Феликса, которого я знала. Итак, это было в нем, но мне не хватило смелости добраться до этого. Следовало найти другой способ.
«Ты могла бы проследить за ним однажды ночью».
«Блумингдейл» [28]в 1918 году демонстрировал послевоенное изобилие, витрины кричали: В Париже цветы означают счастье! Из-за сверкающих прилавков улыбались девушки в белоснежных блузках. Каждая из них сжимала в руке пенни, чтобы постучать по стеклу и вызвать магазинного детектива, если среди глазеющих женщин обнаружится воровка. Высоко над ними сновали миниатюрные гондолы – корзинки, куда продавщицы клали деньги, отправляя их в будку кассира для размена; как великолепны вещи, ушедшие навсегда! Дамы в длинных черных платьях предлагали французские духи… «Салют нашим солдатам, мадам?» Но я покачала головой: мои уши были закрыты для их песен. Мне надо было попасть на три этажа выше, в отдел мужской одежды.