И вот я там, где мальчишка-лифтер выкрикивает на весь этаж: «Вечерние костюмы! Дорожные костюмы! Головные уборы, перчатки и ленты!» Тем вечером я проследила за своим братом от его дома до «Блумингдейла». Я замаскировалась: надела норковое пальто и шляпку, тоже норковую, со спущенной вуалью, похожей на пчелиные соты. Под шляпкой – маска от гриппа. Не одна я была в маске: лифтер тоже надел ее, будто собирался на операцию, и в одном месте уже появилось желтое пятно от жевательного табака. «Мужская одежда! Шляпы, плащи, обувь, всякая всячина!» Лифтер потянул рычаг, открыл двери и выпустил меня в мужской мир.
Он не блестел и не сиял, как женский мир на нижних этажах. Нет, он простирался, залитый тусклым свечением, как апрельское небо,– кроваво-красные и серые поля из шерсти и кожи. Вместо ярких новинок, как у нас, здесь предлагались утонченные изделия: воротнички округлые и зубчатые, манжеты французские и простые. Невооруженный глаз не заметил бы никакой разницы. Я встала за ширмой, рассматривая перчатки, разложенные наподобие листьев в ботаническом гербарии. Мужчины схожи с одеждой: различия усматривает только внимательный взгляд. Где-то там, среди них, был мой брат.
Как и все другие покупатели в тот вечер, он почему-то оделся так, будто шел на прием. Рыжеусый, он стоял перед безголовым манекеном, облаченным в костюм примерно его размера, и небрежно улыбался, засунув руки в карманы. Вот он снял с себя пиджак. Вот он медленно, почти любовно, протянул руку и стал расстегивать пиджак на манекене, но не сразу, как бы испрашивая разрешения снять одеяние с искусственных плеч. Манекен остался в одной рубашке, и мой брат надел пиджак. Затем, с той же милой улыбкой, он принялся снимать с куклы галстук-бабочку, пока узел не развязался и концы его не упали на рубашку, тогда он умелым движением пальца расстегнул ворот. Он не мог видеть меня через решетчатую ширму из красного дерева. Однако я его видела, как и другие мужчины в магазине,– казалось, они бесцельно оглядываются, поднимая куски шелка, сукна и перкали, оценивая материал. Только внимательный взгляд уловил бы, что каждый из них – например, вон тот, разглядывающий на просвет длинный белый шарф, чтобы проверить качество,– все время косится на моего брата, который раздевает своего возлюбленного.
Раздался звук вылетевшей пробки. Феликс повернул голову. Я впервые обратила внимание на юношу с длинным сантиметром на шее, стоявшего за прилавком, чисто выбритого, с розовым шрамом на подбородке и гладкими каштановыми волосами. Ему было лет девятнадцать-двадцать. Феликс разглядывал портного за прилавком, а тот словно врос в землю, укоренился в ней, как растение, и изумленно созерцал моего брата в пиджаке.
Я снова подумала о времени, которое уносит все – к примеру, гондолы, переносившие деньги лишь потому, что продавщиц не считали достаточно сообразительными, чтобы выдать сдачу. Оно унесет и этот ритуал, создававшийся на протяжении многих лет, тщательно и любовно,– как некогда вырезали из камня храмы высоко в яванских скалах. Чувствовалось, что здесь витают не только желания, но и надежды. Не так много времени оставалось до того, как все это исчезнет – будет сметено, рассеется или заменится чем-нибудь другим,– но сейчас все соответствовало эпохе: никто не считал возможным выдавать свои желания.
Портной посторонился, и Феликс, расстегивая манжеты, прошел мимо него в примерочную. Видимо, там с него снимали мерку – или занимались чем-то еще. Я чуть не рассмеялась. Мужчины в зале задвигались и взъерошили перья от зависти или желания, двое принялись разговаривать. Я улыбнулась и покачала головой, подумав еще раз о Феликсе и обо всех, кто участвовал в немой сцене. Подумать только! Примерочная в «Блумингдейле». И тощий портной – вообще не во вкусе брата!
Уходя, я увидела плакат, не замеченный мной при выходе из лифта: его скрывала стойка с пальто, которую теперь откатили. Я решила, что позволю Феликсу поразвлечься – как всегда, верно?– и что время для откровенного разговора настанет позже. Мной овладела странная, романтическая мысль: я могла бы сдвинуть все с мертвой точки. С помощью Рут. Вот он, способ улучшить этот мир. Я пробралась обратно мимо шарфов и перчаток, мимо испуганных мужчин, которые лишь теперь заметили меня. Выглядело это так, будто полицейский вторгся в их потаенную рощу, предназначенную для утех. Я стояла в ожидании лифта и смотрела на плакат с весенней сценкой: два огромных шмеля сидят на ярком цветке и смотрят друг на друга.
–Феликс едет домой,– сказал мне Алан по телефону тем утром.– Его выпускают с испытательным сроком.
–Боже мой! Как вы этого добились?
По тону Алана я поняла, что он улыбается.
–Дергал за все веревочки.
Малыш Фи услышал волнение в моем голосе и выбежал в коридор, наверняка полагая, что любая хорошая новость обязательно имеет отношение к нему.
–Твой дядя возвращается домой!– провозгласила я, и он запрыгал на месте.
–Кое-что еще надо утрясти,– сказал Алан.– Завтра, а может быть, даже сегодня. Я доставлю его прямо к вам.
–Спасибо вам, Алан! Спасибо вам.
Я положила трубку, подняла Фи в воздух и расцеловала его, а он все смеялся и смеялся.
Мне надо было чем-то занять себя в ожидании Феликса. Я прибралась в доме, сварила овсянку, погладила простыни. Алан больше не звонил. Я смотрела, как Фи играет с оловянными солдатиками, выслушивала его вопросы, на которые трудно было ответить. В итоге нам с миссис Грин пришлось объяснять моему сыну, что такое война.
Это было все равно что объяснять смысл любовного акта, лишенного внутренней логики для всех, кроме участников,– но они обходятся без логики, ими движет страсть. Беседа по большей части состояла из моих глупых ответов на его весьма разумные вопросы.
–Есть плохие парни, немцы,– сказала я,– они хотят захватить то, что им не принадлежит. А наша страна пытается остановить их и заставить вернуть захваченное.
–Плохие парни – это немцы?– спросил Фи, не отрываясь от своих солдатиков: те вступили в бой, который он никак не мог соотнести с настоящим.– Разве мы плохие парни?
Я стала долго объяснять, с помощью миссис Грин, что мы – американцы и воюем на стороне Америки. Французы стреляли по русским (это был набор из серии «Наполеоновские войны»), и сын голосом изображал негромкие взрывы. Наконец огонь прекратился, и тут же прозвучало:
–Миссис Грин, а вы плохой парень?
Дело в том, что она не была американкой. Тут миссис Грин поступила не очень умно, сказав, что Швеция нейтральная страна и ей все равно, кто победит. Фи разревелся и спросил сквозь слезы: неужели она не хочет, чтобы хорошие парни победили?
И только позже нам удалось провести связь между войной и его отцом. Как ни странно, это не вызвало никакой вспышки: он просто сидел над батальной сценой и кивал, как некое божество. Я открыла рот и начала рассказывать о дяде, но вовремя опомнилась. Миссис Грин смотрела на меня с любопытством. О дяде мы никогда не говорили. Вот так мы сидели и наблюдали, как Фи играет в солдатики, среди которых теперь был его отец.
Позже в тот день мы шли по улице – мой сын, миссис Грин и я,– пробираясь через еще один Нью-Йорк в военном обличье. Мне не удалось придумать ничего лучшего, чтобы отвлечься от известия о Феликсе: я так и не поверила в него до конца. Наша цель состояла в покупке плотных штор для светомаскировки, чтобы не оставлять Фи без рождественских гирлянд. Вообразите меня, упакованную на манер футбольного полузащитника, в шерстяном платье такого вида, будто в нем забыли вешалку для одежды; миссис Грин, похожую на громилу в своем огромном пальто; бедного Фи, который с трудом двигался в тесном шерстяном костюмчике. Я не верила своим глазам: никто на нас не пялился. Мы хорошо вписались в толпу, где каждый был одет по-своему: пожарные в комбинезонах, продавщицы в воронкообразных шляпах и в синих крокодиловых лодочках итальянцы, торговавшие вразнос горячим картофелем. И конечно, повсюду мелькали парни и мужчины в совершенно новой, еще не отглаженной форме – прямо со склада,– с большими вещевыми мешками: все они направлялись к поездам, покидая родные дома. Город мало изменился с момента нападения на Пёрл-Харбор; япочему-то представляла себе, что все будут сидеть по домам, но на Манхэттене это невозможно. Обращали на себя внимание любопытные детали, например надписи на таксофонах: не звонить по этому телефону во время воздушной тревоги! А на одной улочке возле дешевого магазина развели небольшой костер из вещей с надписью «Сделано в Японии». До этого здесь жгли пластинки Бетховена и Брамса. Все шло по кругу.
Магазин тканей, в отличие от улицы, был местом, где царило паническое настроение. Каждый кусок ткани, подходящий для того, чтобы закрыть окно, был выставлен напоказ и оценен в тридцать девять центов. Миссис Грин откуда-то точно знала, что надо брать,– к моему удивлению, это оказалась совсем не черная ткань, а самая простая, серая, из хлопка. Она схватила рулон и бросила его на измерительный стол. Пухлая, сильно накрашенная девушка, с зачесанными назад черными волосами, отрезала кусок нужной длины, и я расплатилась, достав деньги из своей дурацкой сумочки с пластмассовой ручкой. Потом нам пришлось спасать Фи от «огромного паука-колдуна», затянувшего его в черную кружевную паутину. Я купила ему четверть ярда этих кружев, и он надел их как шарф. Похоже, миссис Грин была шокирована. Мы были на полпути к дому, когда завыли сирены воздушной тревоги.
Сначала никто не знал, что делать. Большинство прохожих продолжали идти как ни в чем не бывало. Какой-то тип с черной треугольной повязкой вышел на мостовую и закричал: «Я уполномоченный по гражданской обороне! Всем войти в ближайшее здание и лечь на пол!» – но люди, несмотря на его нелепые команды, шли своей дорогой. Полицейский остановил движение, но не смог заставить пассажиров покинуть автобус: никто не встал с места. Размахивая пистолетом, он кричал: «Но я полицейский! Я полицейский!» – пока не отчаялся и не ушел, задавая вопрос в пустоту: «Что же мне делать? Стрелять в этих несчастных мерзавцев?» К тому времени мы уже ворвались в магазин вместе со множеством других дам, обремененных покупками. Я завернула Фи в свой мех, как самки поступают со своими детенышами, и провела рукой по его лицу. Щеки были мокрыми: он плакал.