Когда Натан пришел домой из клиники, я услышала, что в прихожей возятся двое мужчин. Звон ключей, неуверенные шаги, тихий смех,– наверное, он пришел вместе с подвыпившим приятелем.
–Грета!– донесся пьяный голос мужа.
До чего радостно было видеть, как он пытается криво улыбаться. Главное, что он не содрогался от горестных воспоминаний,– пусть даже от него сильно пахло виски. Рядом с ним стоял низенький моржеподобный мужчина в бобровой шапке. Он поцеловал мне руку.– Грета, ты ведь помнишь доктора Инголла?
Я сказала, что помню, и удалилась на кухню, где меня ждал цыпленок по-царски.
Я поняла, что Натану было нужно вновь оказаться в мужской компании: он проводил время только со мной, Милли и Рут, которые непрерывно болтали, в то время как его голова разрывалась от металлических осколков и воспоминаний. Мы говорили о планах Натана и о предстоящей через две недели свадьбе моего брата. То ли из-за выпивки, то ли из-за присутствия женщины доктор Инголл почувствовал себя как дома и, сам того не желая, учинил в нашей столовой небольшой взрыв.
Доктор благодарил Натана за службу, восхищался им, объясняя, что больная нога не позволила ему самому помочь солдатам, воевавшим за океаном. Он упомянул газетную заметку, которую читала и я: в ней говорилось о том, что наши бойцы, вернувшись к повседневной жизни, стали лучше прежнего. Эта фраза, «лучше прежнего», звучала тогда на каждом углу. Губы у Инголла блестели от масла. Он изложил свою теорию, как излагают политические взгляды, считая их общепринятыми,– просто потому, что мир так же мал, как, например, Вест-Виллидж.
–Не совсем понимаю, в чем мои сотрудники стали лучше прежнего,– дружелюбно сказал Натан. Руку он, как всегда, держал у подбородка, поглаживая вновь отросшую бороду.
–Уверен, вы поймете, Натан,– ответил Инголл, наклоняя голову.– Они сталкивались с недоступной нам отвагой, слышали, как их раненые товарищи требуют сперва оказать помощь своим друзьям. Эгоизм и жертвенность. То, о чем они раньше не знали. Вершины человеческого духа.
–Согласен.
–И,– продолжал наш гость, осмелев от слов Натана и выпивки,– я слышал, что людям, которые были на фронте, несвойственны дерзость или хвастовство. Все они скромны, смиренны и добры. Мы не рассчитываем, что эти качества будут у солдата, но хотим видеть их у человека.
Похоже, эти слова отражали и взгляды Натана.
–Да, это так,– сказал он.
–Поэтому они вернутся к обычной жизни, война останется в прошлом. Она коснулась их, но не изменила.
–Вы совершенно правы. Но я удивляюсь Генри Биттеру.
–Кто это? Я не знаю этого имени.
–Нет-нет,– сказал Натан, отложив вилку и глядя в сторону – в окно, где светились городские огни.– Мы высадились на Центральном вокзале. Нас поселили в отеле в Среднем Манхэттене, заставили пройти дезинфекцию и дезинсекцию. Взяли мазок на дифтерию. Выдали нам носки, пижамы, тапочки и носовые платки. Рядом со мной стоял парень, который сам не мог ничего взять, и я положил платок ему в карман пижамы. Парень широко улыбался. Он был из Дубьюка, штат Айова. Гранатой ему оторвало обе руки, и он ослеп. Это его не волновало. Он беспокоился лишь о том, как известить об этом родных: боялся, что они узнают все из газет. Поэтому я записал продиктованное им сообщение и попросил девушку из Красного Креста отправить телеграмму. Я прекрасно помню, что там говорилось.– Он снова посмотрел на нас.– Хотите послушать?
На это невозможно было дать никакого ответа.
–Так вот, оно гласило: «Благополучно прибыл в Нью-Йорк. Чувствую себя хорошо. Шестнадцатого ноября попал в передрягу в Дивизионной школе. Обе руки ампутированы. Пострадали глаза. Прохожу лечение. Скажите Донне, что я пойму, если она не захочет быть со мной. Напишите, как вы все поживаете. Генри».
–Ох,– только и смог выговорить его друг-доктор.
–«Чувствую себя хорошо». «Пострадали глаза»,– твердо повторил Натан.– «Напишите, как вы все поживаете. Генри».
–Какая печальная участь. И какое благородство по отношению к другим.
–Да, все так.
–И?..
Я смотрела на своего мужа, на этого незнакомца, полного сил и ярости. В памяти были живы воспоминания о начале нашей совместной жизни, когда, избавленный от Вьетнама учебой, он ударял кулаком по столу во время философских и политических споров. Я смотрела на этого человека, который не бежал от войны и сейчас спрашивал:
–А теперь скажите: чем именно Генри Биттер из Дубьюка, штат Айова, стал лучше прежнего?
Доктор Инголл ушел, мы переместились в гостиную, а Милли принялась мыть посуду. Мы слышали обрывки ирландских мелодий, проникавших через дверь, бряканье фарфора и стекла в раковине. Мы пили газированную воду из металлического сетчатого сифона: мужу никогда не пришло бы в голову поднять со мной бокал виски. Натан взял сифон, чтобы налить воду в стакан, и, не оборачиваясь, сказал:
–Я слышал, у тебя был друг, который умер.
Песня Милли доносилась уже из другой комнаты: что-то о девушке и юноше.
–О ком ты говоришь?
–О твоем друге-актере.
–Да,– сказала я.– Все это очень грустно.
Мысли у меня в голове роились, как пчелы. Как он узнал? От Милли, конечно. Что ж, горничной могут платить и за это. Сколько всего он знает? Сколько всего увидела Милли, подглядывая за другой Гретой? Я подумала о хмельной праздничной ночи, когда тетя Рут с попугаем на плече стояла у моей двери. Вздохнув, я посмотрела на Натана. Он наливал мне газированную воду. Конечно, это не Натан заставил ее громко, с неистовой силой, выстрелить в мой стакан, виной всему было устройство сифона; ивсе же по моей спине пробежал озноб.
Усатое лицо Натана было таким же спокойным, как при разговоре о пациентах клиники.
–Ты была с ним, когда он умирал?
Я поправила юбки лишь для того, чтобы произвести немного шума.
–Нет. Знаешь, это протекает так быстро. Я узнала лишь через несколько дней.
Натан откинулся на спинку стула и отхлебнул виски. Он смотрел на меня, и его глаза ничего не выражали.
Я продолжила:
–Это ничто по сравнению с тем, что перенес ты.
–Да,– сказал он, не опуская стакана.
Никогда не забуду того, что промелькнуло на его лице, прежде чем он пошел готовиться ко сну. Нечто незнакомое. Последствия войны, утрат, накала и давления эпохи, накрепко вбитые в него? Или то, в чем состояла разница между моими Натанами? Прежде чем он вышел из комнаты, что-то сверкнуло в его глазах. «Отголосок войны»,– решила я тогда, но теперь знаю, что оказалась не права. Это было нечто такое, что одиночество, голод и гордость – и только они – порой выжимают из мужчин, даже из лучших, таких как Натан. Это всегда дремало в знакомом мне Натане: малая частица его. Но сейчас оно блеснуло в глазах, как золотой зуб во рту. Чистая боль – вот что это было.
Я проснулась под звоны 1941 года, потрясенная событиями прошлого вечера. Беседуя с миссис Грин о предстоящем приезде мужа, я пыталась отделить того, чья боль обнажилась, от того, кто возвратился домой. В разных мирах они были разными людьми. И все-таки я винила одного Натана за поступки, совершенные остальными двумя: так новый любовник неосторожным словом или жестом невольно воскрешает боль, причиненную прежним возлюбленным. Я уже говорила, что мой Натан был добр, но мог становиться холодным, когда злился. Мне не приходило в голову, что он мог разделиться между мирами – на мягкого Натана 1941 года, чьи грешные увлечения не омрачали его любви ко мне, и холодного Натана 1918 года, чья измена была отражением его бурной ревности. Каждый из них причинял мне боль той или иной силы, каждый в какой-то мере любил меня и ссорился со мной, и все же, на мой взгляд, они были одним человеком. Оба оставались Натаном, которого я любила.
Конечно, по этой логике, мы все втроем должны были быть одной женщиной: та, которая забыла о нем из-за смерти брата; та, что вся ушла в материнство и перестала быть женой; та, которая вынашивала чужого ребенка. Сама я совершила только один из этих проступков. И все же, если рассуждать так, меня нужно было судить за всех трех – как судят заговорщиков, покрывающих друг друга.
Натану, который по-прежнему пользовал солдат в Форт-Диксе, разрешили вернуться домой на одну ночь, чтобы попрощаться с семьей перед отплытием в Европу. До его приезда оставалась еще неделя, и Фи начал готовиться к этому событию вместе с дядей Иксом – поскольку Феликс действительно переехал к нам и спал на диванчике, который миссис Грин перетащила в комнату Фи. Натан приехал в наш с Феликсом день рождения, и обстановка в доме приличествовала скорее молодежной вечеринке, чем побывке усталого военного врача. На кухне запахло тортами и печеньем, но все они подгорали. Наконец миссис Грин, отвечавшая за меню, объявила, что сама приготовит праздничную снедь. Феликсам осталось только наряжать себя и дом. Под жужжание швейной машинки миссис Грин они что-то сооружали у себя в комнате, повесив на двери плакат: Вход воспрещен! Только для Феликсов! (по приказу Комитета домашней обороны). Я не вмешивалась – лишь исправила губной помадой орфографические ошибки. Из комнаты доносилось непрерывное хихиканье.
Заглянув в свой ежедневник, я увидела запись в графе «6.15»: «Каждый день в шесть пятнадцать, Бридж-стрит, 33». Что это значило?
Меня тревожило, что Алан не присоединяется к нашему веселью в разгар зимы, словно его смерть в 1985 году как-то отразилась и на других мирах. Но Феликс поспешно шепнул мне перед обедом, что Алан поехал по делам на Западное побережье и пробудет там до конца недели. «Не вернется к свадьбе?» – подумала я и тут же опомнилась. В этом мире не намечалось никакой свадьбы: не здесь, не для моего брата-близнеца, который взгромоздился на стремянку и прикреплял к потолку буквы д‑о‑м. Здесь была его жена, которая подала на развод и забрала новорожденного сына в Вашингтон. «Вот и хорошо»,– обрадовалась я, узнав об этом. Брат мгновенно помрачнел. «Ох, прости, пожалуйста,