Вот он передо мной: шарф размотался, и шея, такая теплая и розовая, теперь была открыта ветру. Солдаты смеялись возле перил. Где-то под камнем спрятан ключ. Но что хуже: завести роман, зная обо всем последующем, или уйти, зная, что ты могла бы стать его большой любовью, и позволить другой женщине впервые разбить его сердце – пусть и в другом месте, но все равно разбить? Он посмотрел в мою сторону. Наши взгляды встретились. Свет падал на его ухо, которое выглядело мягким, как у ребенка; все возвращалось, все могло возвратиться. Для нее. «Надо ли мне бороться за тебя?» Заставить человека влюбиться в себя только потому, что тебе это нужно и ты можешь это сделать: бывает ли в жизни что-нибудь хуже этого?
Вдруг он преобразился, став прямым как стрела. Кто-то из солдат крикнул: «Едет!»
Из глубин железнодорожного двора, в свете неярких – из-за светомаскировки – поездных огней, луны и всевозможных фонарей, горевших даже той мрачной ночью, поднялись, как при выходе джинна из лампы, огромные клубы пара, мягко и тепло вздымавшиеся вокруг нас. Он рассмеялся. Я видела, как он мальчишкой, в разгар Великой депрессии, бежит с друзьями от сладко пахнущей фабрики, набив карманы печеньем, украденным с погрузочной платформы. Я видела, как он ребенком, одетым в короткие штанишки, играет на этих улицах в стикбол, как он с полотенцем и куском мыла идет в общественную баню, как он вместе с другими мальчишками распевает похабную пародию на песню «Там и тут!», как он продает на углу газеты или раздает театральные афиши, а затем выбрасывает в сточную трубу, чтобы в рабочее время выкупаться нагишом в замусоренном Гудзоне. Его детство осталось в недавнем прошлом, а взрослая жизнь была еще так далеко, что пугала его. Этот Лео-мальчишка, с еще более крупными чертами лица, вырос здесь, а не в той лачуге на севере, где жить, наверное, было легче. Я видела, как все мальчишки в радостном возбуждении поднимаются по ступенькам и ждут на закате, когда старый поезд в шесть пятнадцать пройдет, лязгая, под мостом, а они, с крошками на губах, смогут сколько угодно подпрыгивать и воображать, что ходят по золотым облакам. Это было единственной свободой, доступной им в те дни, когда они ничего не имели и ничего не могли сделать за пределами своего воображения.
Там я его и оставила.
Наступил новый год.
–Доктор Черлетти, чем это закончится?
–Что вы имеете в виду, мисс Уэллс?
–Осталось шесть процедур. Когда мы закончим, понадобится ли еще один курс?
–У вас прекрасная динамика. По моему мнению, продолжать нет надобности. Это было бы неразумно. Но конечно, вы продолжите ходить к доктору Джиллио.
–Чем же все это закончится?
–Не понимаю, что вы имеете в виду. Вы снова станете собой – или окажетесь на пути к этому.
Выходя из кабинета доктора Черлетти, я увидела пожилую женщину, сидевшую там, где во время своего первого визита сидела я. Высокий кружевной воротник, ярко-зеленая шаль, руки, стискивавшие сумку, когда она смотрела на табличку с надписью «ЭСТ». На мгновение я остановилась. В ней было что-то знакомое, постоянное. Я вспомнила парк, разделительную полосу, военный оркестр. Могло ли такое быть? Наши взгляды встретились, и мне вдруг показалось, что она тоже знает о синей молнии, что с ней случилась такая же странная история.
Могла ли она путешествовать? Отныне все казалось возможным. В конце концов, во мне не было ничего особенного, ничего уникального; наша судьба часто зависит от того, в каком месте мы оказываемся. Пианино падает справа от нас, в каком-нибудь дюйме, и мы остаемся в целости и сохранности. И это не потому, что мы особенные, а кто-то другой – нет. Возможно, дело в том, что наша печаль огромна и может, подобно звезде, искривлять мир с помощью гравитации, чуть-чуть сдвигать предметы. Она способна проделать дырку во вселенной, печаль женщины вроде меня или этой хрупкой старушки в холле.
–Миссис Арнольд?– раздался голос медсестры, и мы оторвали взгляды друг от друга.
Я наблюдала за тем, как она медленно шла к нему в кабинет. Кто знает – вдруг в ту же ночь она провалилась в пустоту и проснулась в мире, где снова была молода? Или снова оказалась замужем? Или очутилась в полном одиночестве? Я увидела, как закрывается за ней дверь, услышала тихий голос моего врача. По пути домой мне стало ясно: я не могу никого спросить, чем все закончится, но ждать и наблюдать тоже не могу. На это уже не оставалось времени. Мне – и другим Гретам – пора было решиться.
Пора было действовать.
–Где, черт возьми, ты достала это шабли, Рут?– с восторгом спросил Феликс.
–У меня есть друг-дипломат,– подмигнув, ответила Рут моему брату,– который сделал запасы еще в тысяча девятисотом. Нам всем надо запастись вином, пока не ввели сухой закон [30].
Тетя Рут была в высоченных сапогах и в платье цвета пекинской лазури, без рукавов, с лифом, расшитым бисером. Словно в противовес простоте платья, она украсила свои белые волосы нитями жемчуга, и голова ее стала похожа на свадебный торт. «Разве у другой Рут есть столько жемчуга?» – озорно спросила она меня.
Потребовалось всего несколько дней, чтобы устроить вечеринку в тетиной квартире, украшенной свечами, большевиками и светскими людьми, которые с ошеломленным видом разглядывали богему в монокль. Передо мной все время стояло лицо Натана в ночь его приезда, такое суровое. На следующий день я с облегчением увидела, как оно озарилось,– после моего вопроса о том, в какое из мест, по которым он соскучился, мы можем пойти. «В Центральный парк,– прикидывал он, лежа на кровати и уставившись куда-то в пространство.– Можно устроить пикник. Или в Вулворт-билдинг» [31]. Беда случилась перед самой вечеринкой. Я застала Натана, когда он надевал пальто. Оказалось, его вызывают в клинику на ночное дежурство и он не хочет, чтобы я пошла без него.
–Я понимаю, дорогой, понимаю,– сказала я.– Но я иду не ради себя, а ради Феликса. Он хочет, чтобы я познакомила его с издателем.
–Разве ты знаешь хоть одного издателя?– спросил он и добавил: – Ты просто жить не можешь без вечеринок.
–Я забегу только на минуту.
–Все должно измениться, Грета, и стать таким, как прежде.
–Все изменится, обязательно изменится, ты это знаешь. Мы оба должны многому научиться.
Поняв, что я намекаю на его грехи, он согласился отпустить меня, затем взял цилиндр и на одно долгое мгновение посмотрел мне в глаза. Я спустилась к Рут, сознавая, что совершаю нечто вроде измены.
–Ну и пойло!– сказал мой брат, опустошив бокал с вином из запасов Рут.
Мы все собрались у странного бра, изображавшего Прометея; вприческе Рут звенели жемчужины. Я посмотрела на ковер, в центре которого была выткана женская фигура.
–Знаю,– сказала тетя и вздохнула, глядя на свой бокал.– Вкус как у масла военного времени.
–Выпью еще,– сказал Феликс, заново наполнил бокал и отсалютовал им мне.
Я смотрела, как он идет в другой конец комнаты, где известный человек громко клеймил Лигу Наций: «мерзкая антинародная организация». Стоявший рядом со мной лысый астроном заговорил о комете Галлея.
–Я был единственным из друзей вашей тети, который знал, что мы пройдем сквозь ее хвост. Это, знаете ли, безвредно,– сказал он, подмигивая мне.– Конечно, она меня не слушала, но все равно устроила вечеринку в честь конца света.
–Последствия этого,– серьезным тоном произнесла Рут,– пока не изучены.
Астроном выпил за наше здоровье и направился туда, где велась политическая дискуссия. Я наблюдала за Феликсом: он порхал по гостиной, как пчела, опыляющая клевер.
–Его до сих пор нет,– сообщила я тетке.– Я беспокоюсь.
Она пьяно покачала головой:
–Он придет. Говорю же, я позвонила ему и сказала, что должна составить завещание. Боюсь, это прозвучало так, будто у меня денег куры не клюют. В опасные игры ты играешь, Грета.
Я заявила, что она ничего не понимает в любви.
–Да где уж мне,– хихикнула Рут.
От меня потребовалось немного: еще раз посетить библиотеку, прошерстить телефонный справочник, пообщаться с телефонистками, пока не найдется правильный номер, и заставить Рут набрать его. Тетка придумала нелепый предлог – мол, на следующий день она уезжает из страны и застать ее можно будет только на вечеринке,– но уверяла, что это сработает. Я стала весьма романтичной особой! Как пьяный посетитель заставляет пианиста в ресторане много раз играть одну и ту же песню, так я снова и снова пыталась оживить старую любовь, испытывая и восторг от повторного зарождения чувства, и смятение из-за того, что все происходит неожиданно и по-другому. И все же я хотела, чтобы Феликс получил этот дар, это проклятие, хотела преподнести его своему брату в антураже свечей, плохого вина и авангардистов. Наконец-то мне удастся кое-что усовершенствовать в этом мире.
Кого же я пригласила на вечеринку в 1919 году? Алана, конечно. Я хотела вернуть его в нашу жизнь.
Слушая, как Рут рассуждает о большевизме, я рисовала в уме картину того, как это произойдет. Алан явится в черном пальто и цилиндре, осторожно их передаст горничной, оглядывая комнату с нервной улыбкой человека, который ступает с берега на качающуюся лодку. Тут подойдет Рут со своим русалочьим головным убором из жемчуга, протянет ему бокал шабли, поговорит с ним о делах. Она познакомит его со мной («Мадам, вы очаровательны»,– скажет он, не узнавая меня, хотя мы с ним вместе пережили самые страшные дни в нашей жизни), а затем укажет на другой конец комнаты, где стоит Феликс. Их будут разделять всего пять шагов – длина ковра с женской фигурой, и Феликс поднимет глаза, и все случится. Никто из наблюдающих эту сцену не поймет, в чем дело. Знакомя людей друг с другом, мы можем думать, что между ними возникнет электрический разряд, а позже – допустим, на их свадьбе – даже делать вид, что видели это, и поняли, что произошло, и отметили в дневнике своего разума; но это не так. Даже любовники ничего не знают; ангел их памяти прилетает и переписывает прошлое, чтобы сделать его совершенным, ибо неясные надежды и сомнения во время встречи не соответствуют правилам романтики. Но это было другое. Я уподобилась зрительнице, которая одна во всем зале знает, что на сцене вот-вот появится знаменитость. Не Алан в пальто и шляпе и не уставившийся на него Феликс, такой прекрасный в вечернем костюме, а некто третий: он поднялся, словно фигура с ковра, и витает между ними. Это уже случалось раньше, в другое время; я