–Мы оба наделали ошибок,– сказал он.– Мне надо исправить свои.
–Я тоже ошибалась?
Он встряхнул цилиндр, глядя на него так, словно внутри содержался ответ.
–Что знает твой муж? И что он собирается делать?– Теперь в его голосе звучало сочувствие.– Завтра уже наступило, Грета.
Радостные крики невидимой толпы, тускнеющее зарево. Проскакала, цокая копытами, еще одна полицейская лошадь, черная и блестящая.
Он надел шляпу и выпрямился в полный рост.
–Я сам могу спасти себя, Грета. Я могу жениться и быть счастливым.
–Я повидала достаточно и знаю, что это невозможно.
В небе постепенно гасло зарево. Лицо брата было полно страдания.
–Грета, Грета, все это ложь,– устало произнес он.– Просто любитьлюдей нельзя. Нельзя выйти из дому и начать любить кого угодно.
–Можно!– торопливо сказала я.– Именно это ты и делаешь!
Услышав это, он посмотрел на меня с беспросветной мукой, а потом повернулся и побежал в сторону пожара, оставив меня одну, в Гринвич-Виллидже, зимней ночью.
Открыв дверь своей квартиры, я почувствовала резкий запах камфоры и не сразу различила чей-то силуэт в свете газового рожка, горевшего в коридоре. Человек в цилиндре был похож на шахматную фигуру – короля. Так мы стояли несколько секунд, и мое платье, расшитое бисером, тихонько позвякивало. Но я не замечала тишины, думая о нашем с Феликсом разговоре и о существе, что росло внутри меня.
–Грета…– услышала я.
Тут же зажглась спичка, осветив чашу курительной трубки.
–Натан?– откликнулась я, поскольку увидела его лицо, хотя за внешней оболочкой был совсем не он.– Натан, я думала, у тебя ночное дежурство в клинике.
Он не издал ни звука, только табак потрескивал в трубке. Запах камфоры, которым он пропитался в клинике, был почти непереносим. Я закрыла за собой дверь, чтобы в квартиру не забралась бродячая кошка. Обернувшись, я увидела, что он неподвижно стоит в тусклом свете рожка.
–Натан?– повторила я.
–Известно ли тебе,– наконец сказал он: тень и огонек трубки,– насколько плохи были дела? Перед Мёз-Аргонским наступлением [32]половину моих пациентов составляли больные гриппом.
Голос был прерывистым. Он что, плакал? Я пыталась разглядеть его в темноте.
–Ты слишком много выпил.
–Я поклялся никогда не рассказывать тебе о том, что видел.– Он наконец сдвинулся с места.– Хотел тебя уберечь… За это мы и боролись.
–Я никогда не смогу до конца понять, через что ты прошел.
–Но тебе надо знать, Грета. У меня лежал человек с подводной лодки, только что прибывший из Штатов. Случай пустяковый, через пару дней он должен был снова встать в строй, но он уже не мог сражаться. Испытал ужас от войны, прежде чем успел ее увидеть. Медсестра сказала, что на его субмарине эпидемия гриппа началась в день отплытия от Лонг-Айленда. Он проснулся на следующее утро, а рядом с ним в гамаке лежал мертвец.
–О боже,– сказала я, глядя на его надломленную тень.
–Ты знаешь, что есть приказ: не выбрасывать за борт отходы с подводных лодок? Но им пришлось это сделать. Было слишком много трупов, их сваливали в столовой. Распространялось зловоние. А этого человека научили заворачивать трупы в железный лист и выдавливать из них воздух, становясь коленями на грудь. Потом мертвецов стал отправлять в море кто-то другой. Почти все из той погребальной команды заболели и умерли.
–Мне очень жаль, Натан.
Нам трудно понять, насколько тяжела ноша, которую несет другой человек.
–Я знаю, что он делал. Я и сам делал то же самое. Сидишь у чьей-нибудь койки и пишешь письмо, последнее письмо. «Дорогие мои, я заболел гриппом. Чувствую себя лучше, скоро буду дома. Люблю вас всех». Он смотрит на тебя и спрашивает: «Я умру?» – и ты говоришь: «Нет-нет, держись, все будет в порядке». Он улыбается и засыпает. И умирает на закате.
–Мне очень жаль.
Это означало: «Я сожалею обо всем, что случилось здесь, в этом мире».
–Когда субмарина прибыла во Францию, в кают-компании лежали две сотни трупов. Похоронили только сотню. А у нас лежало в штабелях вдвое больше.
Я молчала и разглядывала его в профиль – согбенного под тяжестью воспоминаний.
–Знаешь, что я делаю ради тебя?– мягко спросил он.
–Знаю, знаю,– сказала я, держась рукой за стену.– Не будем больше об этом.
–Нет, ты не знаешь,– донесся его голос из тени, как будто он не слышал моих слов.
Потом, к моему облегчению, он вышел и встал под газовым рожком: длинное бородатое лицо норвежца было покрыто марлевой маской, от которой и шел камфорный запах. Лоб его блестел от пота. Был ли он пьян? Или болен? Взяв меня за руку, он сказал:
–Пойдем со мной.
Я уже бывала здесь прежде. Поездка в экипаже – напряженное молчание, стук дождя, почти уже сне´га, по крыше, люди, снующие по улицам черной эмали,– и темная тишина помещения, куда мы ворвались. Я бывала здесь столько раз, столько раз: не в этой клинике, а в другой, похожей на нее, пропахшей ладаном, который скрывает запахи болезней. Мне никогда не хотелось оказаться здесь снова.
Я уже видела эту длинную палату, ряды коек, разделенных белыми складными ширмами, маленькие алтари рядом с каждым пациентом: родственники складывали туда разные вещицы, а наутро медсестры в шапочках, бесшумно скользя в туфлях на мягкой подошве, забирали их и бросали в мусоросжигательные печи. Я видела неописуемо худых мужчин, которые широко открытыми глазами разглядывали ночной потолок, свесив руку с мокрых от пота простыней. Я видела праздничные открытки от пациентов, благодаривших за выздоровление,– они до сих пор были выставлены на сестринском посту. Некоторые из тех пациентов давно умерли. Я видела точно такие же койки, точно такие же симптомы лихорадки; шофера из Нью-Гемпшира, поздно ночью привезшего мужчину-скелета,– местная больница отказалась его принять и наняла эту машину; хористов в масках, что пели под окнами; венок возле приемного покоя с надписью: «Кевин, ты был самым милым». Как он мог догадаться, что я уже бывала здесь, только в другом мире?
–Положение все хуже и хуже,– прошептал ты мне.– Нам сказали, что скоро все закончится, но эпидемия лишь разрастается. Сегодня отмечено еще пятьдесят случаев. В Бруклине от этого умирают могильщики.
Я пыталась придумать какой-нибудь ответ. Что ты хочешь от меня услышать?
–Я вижу. Я все понимаю. Давай уйдем отсюда.
–Грета, ты должна увидеть своими глазами, что я делаю ради тебя.
На самом деле ты привел меня сюда не для этого, так? Не для того, чтобы я лучше узнала твою жизнь. Об этом говорили твои глаза.
Однажды я тебя любила, Натан. Даже дважды. Разве этого недостаточно для кого угодно? Я любила то, как ты притопываешь в такт музыке, не в силах удержаться, а потом заставляешь меня танцевать с тобой. Любила то, как ты смеялся, и слезы, которые собирались в уголках глаз, а потом скатывались и блестели на бороде. Любила твое ворчание, когда бессонница заставляла тебя красться прочь из спальни. Любила твою манеру, найдя что-нибудь на улице, поместить объявление в «Виллидж войс»: «Найдено детское ожерелье из троих розовых медвежат, сломанное». Никто по этим объявлениям не звонил, но почему-то они тебя успокаивали. «Найдены совиные очки в красной оправе, одна страза в уголке». Это была не только первая любовь, в которой нет ничего невозможного, но и все то, что приходит позже. Любовь; наверное, любовь. Видимо, так мы называем все, что приходит позже. Кажется, я любила тебя все эти годы, бо`льшую часть своей жизни. Я никогда не думала, что в тебе есть такое. Но я знала тебя в другое время и другим человеком. Я никогда не считала тебя убийцей.
–Я не дурак,– тихо проговорил ты.– Я не дурак, Грета.
–Никого нет,– сказала я.– Он умер.
–Нет. Он сейчас здесь.
И я поняла, что ты имеешь в виду ребенка.
Как ты узнал? Кто-то подсказал тебе – Черлетти или твоя собственная врачебная интуиция. А может, это я проболталась. Другие Греты вели эту жизнь вместе со мной. Кто знает, что они тебе наговорили.
Я была слишком слаба от потрясения и стыда, чтобы бороться с тобой, Натан. Я понимала, что ты задумал, и было ужасно сознавать, что в какой-то мере я заслужила это. Но кто заслуживает смерти за содеянное им? Кто заслуживает быть зараженным вместе с ребенком, живущим внутри его? Мы оба будем уничтожены легким движением руки, и никто не назовет это убийством.
Но нет – ты остановился совсем рядом с кроватями. Медсестры в белых масках уставились на нас, услышав, как ссорятся жена и муж. Ты остановился и тяжело задышал, затем отступил на шаг, озираясь вокруг, и наконец обернулся, чтобы посмотреть на меня. Я поняла: ты не ведаешь, что творишь. Тобой управляет лихорадка.
–О боже,– прошептал ты, и твои глаза наполнились тревогой. В первый раз я увидела знакомое мне лицо, глаза, устремленные на меня в больничном полумраке. Ты обнял меня и торопливо повел к двери.– О боже! Скорее пойдем отсюда.
Потом, дома, я чувствовала, какой ты горячий – горячий от стыда. Ты тяжело дышал, покрываясь по`том, несмотря на холодный зимний вечер. Раскрасневшийся, усталый, ты был потрясен тем, что едва не совершил, и содрогался от этого. «Я потерял себя,– шептал ты мне,– я потерял себя, извини». Что это такое: потерять себя? Кто мы тогда? Пустые, бредущие на ощупь существа, у которых есть один-единственный миг: вне времени. Но даже тогда, даже став бесформенным и вневременным, ты не смог этого сделать. Закрыв лицо руками, ты рыдал посреди коридора. «Я люблю тебя, Грета»,– сказал ты. У нас почти получилось. Ты перешагнул через ненависть.
Я понимала твое горе той ночью, когда ты чуть не попытался убить меня, Натан. Держа тебя за руки, я слышала, что ты говоришь. Ты был горячим, как раскаленное железо.
Ты лег в гостевой спальне. Я не могла заснуть после этого странного вечера, после нашей странной совместной жизни. Не прошло и нескольких часов, как мне пришло