–Она жива! Моя дорогая, дорогая девочка! Я достала последнее шампанское из своих запасов.
–Почему ты вся в черном?– спросила я.
–Это? Нет, это не из-за тебя. У меня была договоренность с бутлегером, а его подстрелили на Деланси-стрит. Что же я буду делать в следующем году? О, ты многое пропустила, моя дорогая.
–Я многое поняла.
Она принялась рассказывать мне о последствиях несостоявшейся свадьбы:
–Этот парень вызвал бурю негодования. Сенатор взорвался, как снаряд французской полевой пушки [33], узнав, что жених ускользнул через окно!
–Рут…– попыталась я вклиниться, но ее уже невозможно было остановить.
Миры перепутались. Если я была здесь, значит Грета из 1919 года оказалась в моем мире, а Грета из 1942-го – в своем собственном. Одна из нас пропустила процедуру и закрутила все на сто восемьдесят градусов. Как это случилось? Может, Грета 1919-го попала в свою эпоху и так сильно заболела, что доктор Черлетти не стал подвергать ее электрошоку? Оставался один разряд, но куда он нас всех забросит?
Могла ли я навсегда остаться в 1942 году, сделаться женой и матерью? Конечно, это был не единственный вопрос. Сможет ли Грета-1942 жить в моем мире, где у нее будет только один близкий человек – Рут? Сможет ли Грета-1919 снова обитать в своем мире, где я сейчас лежу в постели? Мой мозг заработал: если выпросить еще одну процедуру, молнию, лейденскую банку, все еще можно исправить…
Рут все говорила и говорила:
–Нам пришлось спрятать Феликса в моей гардеробной, когда понаехали эти хулиганы из агентства Пинкертона. Тебе шампанского нельзя, ты еще не поправилась, а мы выпьем, хорошо?– Она открыла бутылку.– Это попало в газеты. Вселенский скандал.– Рут стояла, величественная, как королева, и смотрела сверху вниз на своего племянника, который сидел в кресле, скрестив руки на груди.– Я им очень горжусь.– Она повернулась и громко велела Милли принести два бокала. Нет, три, черт с ним, я тоже могу пить сколько захочу. Я выжила, в конце концов.– Это не такой уж плохой мир, верно?– спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно.– Грипп и раненые солдаты, пинкертоны и сухой закон, я знаю, и старость и потери. Легко впасть в уныние. Но посмотрите на это…
Пришла Милли с бокалами. Рут небрежно наполнила их и продолжила свой тост, а мой разум погружался в себя, тревожась о том, чем все закончится.
Рут ушла, и Феликс взял свою книгу, словно тоже собрался уходить.
–Останься,– снова попросила я и подумала, не смогу ли переместиться вместе с ним, если буду держать его достаточно крепко?
Он, видимо, понял что-то по моему голосу.
–Конечно.– Он сел обратно, положив книгу на колени.
–Все будет хорошо,– сказала я.
Он с серьезным видом кивнул и посмотрел в окно. Я видела, что горло у него напряжено, словно там застряло воспоминание, которым он не хотел делиться.
–Грета, мне пора.
Я протянула к нему руку поверх одеяла:
–Нет, останься еще на минутку.
Он опустил взгляд на книгу.
–Я хочу сказать, что уезжаю из Нью-Йорка,– сказал он и посмотрел на меня с решительным видом.– Переберусь в городок, где никто меня не знает, где отец Ингрид не достанет меня. Я думаю о Канаде.
–Никто не думает о Канаде.
Он опять взглянул в окно. По крыше пробиралась бродячая кошка.
–Может быть, сменю имя.– Он рассмеялся.– Стану мистером Аланом Тэнди, вроде как в отместку. На новом месте я смогу начать все сначала.
Я смотрела на него в профиль: сильный нос и слабоватый подбородок, такие же усы, как у брата, которого я потеряла, те же седеющие волосы, что и у Феликса 1940-х. Разновидность моего собственного лица.
–Бросить,– громко сказала я.– Сдаться. Начать все сначала. Понимаю. У меня только один вопрос.
Он глубоко вздохнул:
–Да, Грета?
–Вот таким мужчиной ты хотел стать, когда был маленьким?
Спокойное выражение на его лице сменилось гневным. Бродячая кошка остановилась, перепрыгнула с крыши на крышу и посмотрела через улицу в наше окно. Интересно, что она увидела? Рыжеволосого мужчину, задумавшего побег, и его сестру-близняшку, в последний раз явившуюся из другого мира. Двоих людей, которые оказались вместе в доме их детства и думают про себя, что, если оставить его, их жизнь изменится к лучшему. Безмолвный обмен взглядами, способными выразить то, что нельзя передать словами. Бывшего жениха, у которого дрожат губы от ужасного вопроса, заданного ему.
Встав со стула, он сел на мою кровать и заговорил почти шепотом.
–Когда ты болела… Пока жар не спал…– начал он, наклонившись вперед и стараясь сдерживать свои переживания,– ты рассказала мне о своем сновидении. Помнишь?
–Расскажи, что я говорила.
Он опустил взгляд на мою руку, вспоминая историю, которую я поведала ему в бреду.
–Это происходило в каком-то будущем мире. Так ты сказала.
–Да, я помню.
–Тебе недоставало меня там, и я хочу знать…
–Мне действительно тебя недоставало.
–А что, в твоем сновидении я умер?
Из соседней комнаты было слышно, как щебечет его ужасная птица. Теперь, когда мне стало лучше, Милли, наверное, сняла с клетки платок, и та запела, приветствуя – как ей казалось – утро. Лицо брата стало спокойным. На нем виднелось лишь несколько возрастных морщинок, которых никогда не будет у умершего брата. Другая спальня, другая разновидность этого лица. Таблетки, ложка, розовая резинка.
–Феликс…
Мы подготовились, Феликс. Знакомая медсестра раздобыла для нас барбитураты и снотворное. На кухне я нашла пакет желе, который мы тоже купили заранее. На обороте, помнится, была инструкция – для быстрого застывания использовать кубики льда вместо холодной воды,– и меня охватила сильная дрожь, когда я влила в желе все лекарства и убрала его в холодильник. Я входила и брала тебя за руку, пока Алан что-то тебе нашептывал, выбегала на кухню, проверяя готовность желе: это заняло всего около часа, но казалось вечностью. Я очень боялась, что твоя боль усиливается с каждой минутой, и понимала, что ожидание смерти будет тяжелее всего, хотя для нас самым тяжелым станет другое. Я вернулась с желе, Алан отделил кусок и протянул тебе ложку, но выяснилось, что глотать ты не можешь: настолько повреждено было горло. «Давай, малыш,– уговаривал Алан.– Давай, малыш, проглоти кусочек. Постарайся». Не могу описать, на что это было похоже: смотреть, как желе выпадает у тебя изо рта – ну прямо маленький ребенок,– видеть, как у тебя закатываются глаза, как дрожат твои руки от боли и растерянности. Вынести это – выше человеческих сил.
Я хочу, чтобы ты знал: там был не ты. Я хочу, чтобы ты знал: я не думаю о тебе как о том Феликсе. У меня нет фотографий того времени. Хранить их – все равно что рассматривать снимки твоего дома, который горит. Ты – это всегда ты. Всегда упрямый, смешной, красивый, сильный, живой.
Мы с Аланом предусмотрели все. Мы знали, как тебе помочь. Нам удалось пропихнуть тебе в горло достаточно желе, потому что вскоре ты заснул. Когда твое дыхание стало глубоким, мы с Аланом взяли большой полиэтиленовый пакет, вместе надели его тебе на голову и туго затянули розовой резинкой из швейного набора. От дыхания пакет затуманился, и мы не видели твоего лица. Мне казалось, что ужас той ночи будет длиться вечно, но пакет все плотнее приникал к твоему лицу, по мере того как заканчивался кислород. Наподобие маски. Я знала, что ты не страдаешь: я была уверена, что ты спишь крепко, как ребенок. Кто знает, что тебе явилось в последнем сне? Хочется думать, что тебе снилось, как мы втроем отдыхаем в летнем доме. А может, то, как мы на закате курим травку на пожарной лестнице и дурачимся. Или – прекрасный сон, правда?– ты видел нас детьми на берегу озера: наш старый, давно умерший пес Трамп выходит из воды, встряхивается, осыпая нас брызгами, и мы все кричим и смеемся. Я вспоминала наши золотые дни. О чем еще можно мечтать? Я пела и держала резинку у твоей шеи, не спуская глаз с маски, пока Алан не сказал: «Пульса нет. Все кончено».
С каждым из нас когда-нибудь случается невозможное, невыносимое.
Я молча отвернулась от него. Как я могла это сказать? Но потом я увидела нечто такое, что заставило меня замереть. Не шевелясь, чтобы не терять их из виду, я наблюдала, как на окне появляются отпечатки пальцев. Один за другим они возникали на стекле, залитом солнечным светом. Я отчего-то знала, что Феликс их не видит,– это были отпечатки его собственных пальцев, оставленные в другом мире. Я представила, как мой брат стоит у этого окна в 1942 году и касается стекла,– так делает человек, попавший в ловушку. Мне даже показалось, что на окне появилось пятно от его дыхания, исчезающее на глазах. Я представила мир, в котором окажусь после процедуры. Пять светящихся отпечатков на стекле. Он стоит и слушает другую Грету. Завтра это буду я. В фартуке и косынке. А она окажется в моем мире, где его уже нет.
–Нет, в том мире,– сказала я,– ты совершенен. Совершенен.
Он поднялся, мой брат-близнец, не говоря ни слова, подошел к окну. Положив руку туда, где я видела отпечатки пальцев, он дохнул на стекло в том месте, где только что исчезло облачко от его дыхания.
–Останься,– попросила я.– Останься со мной и с моим ребенком.
–Нет, Грета, я уеду. Это выше моих сил.
Я закрыла глаза и покачала головой:
–Жалея себя, ты губишь того Феликса, которого я знаю. Он такого не сказал бы.
–Я не тот Феликс.
–Неправда, тот самый! Я видела это в вечер Хеллоуина. Я видела это в Гензеле. Что с ним случилось?
–Я его застрелил.
–Что, все кончено? Мы сдаемся? В тридцать два года наша песенка спета? Ладно, давай найдем твой пистолет. И покончим с этим.
Он выслушал меня с гневным взглядом, потом зашагал от окна прямо к двери и взялся за ручку:
–Дам тебе отдохнуть. У тебя процедура.
–Дай мне отдохнуть, и больше я никогда не вернусь.
Я смотрела на Феликса, который застыл в дверях. Как часто люди приносят такие страшные жертвы, расправляясь с возможностями? Его рука покоилась на ре