Но существовал еще ряд юридических тонкостей, которые Марков помнил твердо и которых намерен был придерживаться неукоснительно. Дело в том, что сам по себе отказ вернуться на Родину означал измену лишь тогда, когда за границей невозвращенец начинал заниматься деятельностью, враждебной СССР. Таковой, например, может быть выдача государственной или военной тайны, активные антисоветские выступления и т. п.
Вот и выходило, что в любом случае тщательное расследование всех обстоятельств, связанных с невозвращением Егорова, было не служебной формальностью, а серьезной работой, наполненной глубоким смыслом. И любая предвзятость по отношению к Егорову, в пользу ли, против ли его, была равно недопустима.
Изучив предварительно все предоставленные в его распоряжение документы и материалы, Марков решил первым делом отправиться в институт, в котором проработал много лет Егоров, чтобы побеседовать с сослуживцами и коллегами ученого.
Многоэтажный административный корпус института, похоже, был построен совсем недавно. Со двора еще не успели убрать битый кирпич, обрезки водопроводных труб, заляпанные бетоном доски и кучи прочего строительного мусора. Да и внутри здания еще не выветрились запахи свежего дерева, масляной краски и олифы.
Кабинет директора находился на четвертом этаже. Его уже ждали – возможно, пока он поднимался на лифте, позвонили из бюро пропусков. Во всяком случае, едва он вошел в просторную приемную и представился, помощник тут же распахнул перед ним тяжелую дубовую дверь с надраенной до блеска латунной табличкой: «Академик В.Г. Ракитянский».
Высокий худой мужчина лет шестидесяти пяти, потушив в пепельнице сигарету и тряхнув седой шевелюрой, поднялся с кресла и вышел навстречу Маркову.
– Садитесь, Андрей Ильич, – сказал он после крепкого рукопожатия и указал рукой в сторону ровной шеренги строгих стульев. На одном из них сидел уже полный лысоватый мужчина средних лет. Поднявшись, он протянул руку и представился:
– Шевчук Геннадий Васильевич, секретарь парткома института. – Подумав, добавил: – Одно время был непосредственным начальником Егорова. Правда, довольно давно…
Академик не стал дожидаться вопросов посетителя.
– Случай с Егоровым, – сразу, не отвлекаясь на словесную разминку, заявил он, – нас всех обескуражил. Не знаем, что и думать. Словно дурной сон. Будь на его месте кто другой, подумал бы, скорее всего, о приступе острого умопомешательства…
– Вы давно знаете Егорова, Владислав Генрихович? – задал первый вопрос Марков, поняв, что академик свое мнение, в сущности, уже высказал.
– Институт этот возглавляю всего два года, раньше работал в Новосибирске. Но с трудами Егорова знаком давно, лично знаком лет десять, он приезжал к нам в академгородок. Да и потом приходилось встречаться. Однажды вместе выезжали в составе делегации специалистов в Швецию.
– Что вы можете сказать о нем как об ученом и о человеке?
Ракитянский явно рассердился, но сдержался, в голосе только явно прозвучали язвительные нотки:
– Все то, что я неоднократно писал о нем в характеристиках. Отказываться от своих слов, пока меня не убедят в обратном строго доказанными фактами, не собираюсь. А именно: Егоров талантливый, настойчивый в достижении цели, которую, кстати, умеет точно выбрать, исследователь, трудолюбивый, щепетилен предельно – в научных вопросах, в быту мы не сталкивались.
В отличие от академика Шевчук говорил спокойно, негромко, но достаточно твердо и убежденно:
– Саша, извините, Александр Иванович работал в моем отделе лет двадцать: начинал старшим лаборантом, вырос до заведующего лабораторией. У нас, прошу заметить, эту должность замещают, как правило, доктора наук. Когда меня четыре года назад избрали секретарем парткома, ему доверили отдел.
– Значит, эти четыре года, последние то есть, вы общались с Егоровым лишь по общественной линии? – уточнил Марков.
– Что вы! – всплеснул руками Шевчук. – Вовсе нет! У нас не принято уходить на чистое секретарство, хотя эта должность и освобожденная. Я по-прежнему веду в отделе Егорова одну из своих старых тем. По части деловой – присоединяюсь полностью к сказанному нашим директором. Могу добавить, что всегда считал его человеком порядочным и честным, предателем не представляю…
Шевчук достал из кармана большой клетчатый платок и вытер разом вспотевший высокий лоб. Он волновался, видно было, что очень переживал случившееся. Потом тяжело вздохнул, спрятал платок обратно в карман и подвинул к Маркову увесистый скоросшиватель.
– Вот просмотрите, здесь характеристики на всех наших товарищей, выезжавших в последние годы в зарубежные командировки. Там, где на Егорова, я сделал закладки.
Как и следовало ожидать, все характеристики были только положительными. А какими они и могли быть, если их составляли те же самые руководители, которые командировали своего сотрудника за рубеж? Вздохнув, Марков отодвинул в сторонку абсолютно бесполезную папку. Он уже давно убедился, что все характеристики, за исключением служебных или научных аттестаций, – никому не нужные бумажонки, реликт не самых лучших наших времен.
– Я хотел бы поговорить с теми сотрудниками института, кто ближе других знал Егорова, – попросил Марков.
– Мы предвидели такую просьбу, – сразу откликнулся Шевчук и передал следователю лист бумаги. – Вот список. В первой колонке те, кто сейчас в институте. Во второй – отсутствующие, кто в отпуске, кто в командировке. Мы перейдем сейчас в мой кабинет, и вы можете встретиться с теми, с кем считаете нужным.
– Спасибо. Напоследок я хочу задать один вопрос вам, Владислав Генрихович, – он повернулся к хозяину кабинета, прикуривавшему очередную сигарету.
– Пожалуйста.
– Почему ваши коллеги забаллотировали Егорова на выборах в члены-корреспонденты академии?
– А кто вам сказал, что его забаллотировали? – с нескрываемым недовольством ответил вопросом на вопрос академик.
– Ну, во-первых, об этом заявил сам Егоров. Во-вторых, я смотрел оба списка в «Известиях». В первом среди кандидатов было три фамилии по вашему отделению: Егоров, Бобров и Болтянский. Во втором, избранных, – фигурирует фамилия Боброва. Вакансия, помнится, у вас была тоже лишь одна.
– Вот так рождаются слухи, уж извините за резкость, – раздраженно заявил Ракитянский. – Членкоровская вакансия была действительно лишь одна. Кандидатов выдвинуто действительно трое. Только никто Егорова не забаллотировал. Он сам уже после публикации в «Известиях» снял свою кандидатуру. Выдвигал его, к слову, наш институт. Прокатили Болтянского – ни для кого не секрет, что в науке он пустоцвет.
Марков был изумлен и даже растерян несколько. Но почему же Егоров заявил, что именно провал на выборах сыграл роль той последней капли, что переполнила чашу его терпения? Почему?
Академик словно угадал готовый сорваться с губ майора вопрос.
– Почему Егоров бухнул такую глупость, не ведаю. Может, ее тамошние писаки сочинили?
Может быть, может быть… Но тамошние писаки могли сочинить эту глупость только в том случае, если какую-то информацию о выборах все-таки получили от самого Егорова.
– Позвольте задать еще несколько вопросов, – обескураженно спросил Марков. – А чем вы объясняете, что Егоров снял свою кандидатуру? Что он сказал?
– Ничем не объясняю, – словно отрезал академик. – Самоотвод дело личное, он мне ничего по этому поводу не говорил, а я не спрашивал.
– Может быть, Егоров опасался соперников и решил избежать… – Он замялся в поисках слова помягче.
– Вы хотели сказать – провала? – снова угадал Ракитянский. – Ни в малейшей степени. Ну, Болтянский, как я уже сказал, вообще не конкурент. Что же касается Боброва, то у него шансов пройти было никак не больше, чем у Егорова. Научный потенциал обоих весьма высок и приблизительно равен. Будь у нас две вакансии, я бы лично голосовал за обоих. Полагаю, что оба бы и прошли.
– В своем заявлении Егоров, – припомнил Марков, – назвал Боброва выскочкой в науке, креатурой академика-секретаря вашего отделения.
– Чушь собачья! – уж совершенно не по-академически выругался Ракитянский. – Я не читал этого заявления Егорова, но теперь совершенно убедился, что или Александр Иванович в самом деле спятил в этом паршивом Бредене, уж не знаю с чего, или это заявление ему, точнее, за него кто-то состряпал. Валентин Михайлович Бобров и Егоров прекрасно знали цену друг другу. Насколько мне известно, они и дружили с незапамятных времен. Что же касается академика-секретаря, то все обстоит как раз наоборот. Он никогда не скрывал, что больше симпатизирует как раз Егорову.
Словно для того, чтобы дать время своему директору поостыть, в разговор снова вступил Шевчук.
– Я хорошо знаю и Боброва. С Егоровым он учился одновременно в институте, кажется, даже в одной группе. Вместе к нам распределились. В соавторстве сделали свои первые работы. Затем их пути разошлись. Валентин Михайлович лет семь назад, сразу после защиты докторской, получил приглашение в ленинградский институт, занимающийся проблемами сугубо оборонного значения. И Егорова приглашал к себе перейти, Александр Иванович не согласился, уж не знаю почему.
Затем Шевчук добавил, что, насколько ему известно, Бобров, когда приезжал в Москву, гостиницу никогда не заказывал, останавливался только у Егоровых.
– А кто родственники Боброва? – спросил Марков. – В заявлении был намек, что весьма высокопоставленные…
Если академик на подобный вопрос рассердился, то Шевчук рассмеялся.
– Да какие там высокопоставленные! Я председательствовал на собрании, когда Валентина Михайловича в партию принимали. Отец был старшина-сверхсрочник, сапер, погиб при разминировании на Смоленщине чуть не в пятидесятом году. Мать бедствовала с ребенком без образования и профессии. А родители жены, запамятовал, как зовут, колхозники пензенские. Сейчас, поди, пенсионеры уже. И Егорову это известно куда лучше, чем мне…
Простившись с академиком, Марков перешел в кабинет Шевчука на том же четвертом этаже. Первой, по списку, Шевчук пригласил Марию Степановну Долгушину, сам же, прихватив какие-то бумаги, деликатно удалился в соседнюю просторную комнату, в которой, судя по длинному столу, проводились заседания институтского парткома.