Из нескольких рассказов Коноваловой выяснилось следующее.
До замужества она носила фамилию Ружевич. Перед войной жила в Барановичах. Отец работал врачом в больнице, мама была домохозяйкой. Старший брат Михаил учился в Минске. В мае сорок первого года он неожиданно для всех вернулся в Барановичи. Как поняла девочка, его за какой-то проступок – какой именно, она так никогда и не узнала – отчислили из института.
Семья Ружевичей, когда началась война, эвакуироваться не успела, все тяжкие годы оккупации так и просуществовала в Барановичах. Впрочем, материально Ружевичи жили не так трудно, как соседи, во всяком случае, они не голодали. Благодаря Михаилу. Чем занимался брат, девочка не знала, так как Михаил поселился отдельно от родителей. Он появлялся у них раза два в месяц, ничего о себе не рассказывал, зато приносил продукты – муку, сало, мясо, иногда даже сливочное масло и всегда мыло. Это – когда приходил пешком. Но иногда он приезжал на лошадях. Тогда в доме появлялся керосин, мешок картошки, однажды даже бочонок меду.
Рита заметила, что отец и мать разговаривали с Михаилом теперь не как с родным сыном, а отчужденно, вроде с временным постояльцем. Впрочем, подолгу брат не засиживался. Поужинает, перебросится парой фраз и уйдет до следующего раза. Закрыв за сыном дверь, отец облегченно вздыхал. Мать, девочка слышала, по ночам иногда плакала…
За неделю до освобождения города Красной армией Михаил в большой спешке прибежал, забрал кое-какие вещи, в том числе все фотографии, торопливо, в дверях, поцеловал мать и сестру. Больше никто его не видел и ничего о нем не слышал…
В конце 1944 года, да и позже, отца несколько раз вызывали в НКГБ. Рита уже к тому времени знала от девочек во дворе, что брат ее служил у немцев в СД, убивал партизан и бежал с оккупантами. Она плакала вместе с мамой, долго не верила, что это правда. Ружевичам повезло – их не репрессировали, даже не выслали из города. Только пришлось перебраться из большой их квартиры в гораздо меньшую по площади. И, само собой, до самой своей смерти Андрей Петрович проработал рядовым участковым врачом.
Позвонив в горотдел КГБ Барановичей, Веселовский быстро установил, почему так гуманно обошлись тогда, в сорок четвертом, с Ружевичем-старшим. Потому что, оказывается, весь период оккупации он обеспечивал подпольщиков лекарствами и перевязочными материалами, прятал у себя в больнице партизан и военных разведчиков.
Закончив семь классов, Рита уехала из родного города, где, как ей казалось, все на нее смотрели из-за брата косо. В Минске Рита поступила учиться в ФЗУ, потом на ткацкую фабрику, где работала до пенсии. Вышла замуж, сменила, понятно, фамилию, родила дочь.
Рядовой работнице, ей никаких анкет никогда заполнять не приходилось: в партию она не вступала, за границу не ездила, на ответственные посты не выдвигалась. А в тех одной-двух, что все-таки миновать не удалось, указывала, что брат ее пропал без вести во время войны. Что, в общем, если не вдаваться в подробности, соответствовало истине. Тем более что она действительно ничего не знала о его судьбе.
До 16 мая нынешнего года, то есть почти сорок лет!
…В тот день, проводив, как обычно, внука в школу, Маргарита Андреевна тоже, как обычно, пошла в магазин: известно, что молоко, а если повезет, то и кефир привозят к открытию, а через час уже ничего и нет. Ей повезло, она все купила и довольная возвращалась неторопливо домой.
Когда Маргарита Андреевна еще только выходила из дома, то краем глаза приметила, что на лавочке у подъезда сидит пожилой человек в белом плаще и клетчатой шляпе. На коленях большой целлофановый пакет с яркими иностранными буквами. Когда же шла обратно, опять увидела того мужчину, который теперь уже не сидел, а прохаживался по тротуару, покуривая сигарету.
– Здравствуй, Рита! – окликнул он, когда они поравнялись.
Маргарита Андреевна остановилась, вгляделась в лицо и – не признала за знакомого.
– Простите, – ответила стеснительно, – не вспомню что-то…
Незнакомец снял шляпу и очки – не темные, обычные.
– Присмотрись получше…
Маргарита Андреевна присмотрелась и охнула, выпустив из рук сетку с молочными пакетами. Не веря глазам, выдохнула жалобным, почему-то чужим голосом:
– Миша?!
Припала к груди брата, забилась в глухих рыданьях. Потом оторвалась, снова вгляделась в полузабытое лицо, узнавая знакомые до боли черты.
– Где ж был ты, Миша? Сорок, почитай, лет прошло.
– Все расскажу, успокойся только.
– Да что ж мы стоим-то здесь, посреди двора? – спохватилась женщина. – Пойдем в дом.
– Кто-нибудь там есть?
– Боря дома, муж. Бюллетенит. Да он не заразный, простуда просто. Ну а я уже год на пенсии как.
– Тогда не стоит, – покачал головой брат.
– Ну почему? Пойдем, познакомлю…
– Лучше в следующий раз… А по первому нам с тобой вдвоем лучше поговорить…
Поникла Маргарита Андреевна, словно холодной водой ее окатило. Вспомнила сразу, из какого времени возвратился нежданно-негаданно брат и кем он в том времени был. Согласилась уже спокойно:
– Ты прав. Тогда пойдем прогуляемся – тут скверик есть неподалеку.
Проходным двором они вышли на параллельную улицу и вскоре очутились в небольшом, но уютном скверике, не обезображенном ни девушкой с веслом, ни многопудовой вертушкой из стальных труб, какими в последние годы облагодетельствовали ребятишек тресты по озеленению. Отыскали свободную скамейку, присели.
– Да как же ты меня нашел, Миша? Я ведь давно Коновалова…
Брат вынул из кармана пиджака бумажник, а из него журнальную вырезку, развернул, показал.
– Узнаешь?
Она узнала, конечно.
– Так это из «Советской женщины». Года два назад к нам на фабрику корреспондент приезжал, со многими разговаривал, со мной тоже, ну и сфотографировал. Неужели узнал на снимке?
– Представь себе, узнал! Ты же вылитая мать стала. К тому же в очерке сказано было, что родилась в Барановичах. Это меня окончательно убедило…
Маргарита Андреевна еще раз взглянула на вырезку, задумалась, потом спросила:
– А почему у тебя страница на немецком языке?
Михаил засмеялся безмятежно:
– Так этот журнал выходит чуть не на пятнадцати языках, мне попался на немецком…
Она покачала головой:
– Не нужно, Миша… Я ведь уже не та девчонка… Ты что, на Западе теперь живешь? Вот и пакет у тебя заграничный, и одет вроде просто, а все не по-нашему…
Михаил не стал отрицать очевидного:
– Да, на Западе. Вот приехал в командировку.
– А я думала, что получил свое, искупил, отработал… А ты, значит, бежал тогда…
Лицо Ружевича искривила гримаса.
– Искупил бы… С веревкой на шее. Ну ладно об этом. Скажи лучше, что с родителями стало после войны?
– Я уехала от них после семилетки. Не могла по улицам ходить спокойно, все казалось, подойдет кто-нибудь, скажет что… Или сама подумаю: может, у этого старика сына мой братец расстрелял? Так и родители наши думали.
– Их преследовали?
– Обошлось, слава богу. Только им от того не легче было. Потому и померли раньше срока. Считай, и это на твоей совести…
Ружевич сидел, низко наклонив голову, так, что глаз не было видно. Сжимал в руке сигарету, которую забыл прикурить. Спросил глухо:
– Где их похоронили?
– В Барановичах, где ж еще…
– Могила цела?
– Конечно. Езжу каждый год, содержу в порядке.
Ружевич словно очнулся. Поставил на лавочку пухлый пакет:
– Я тут привез тебе подарки.
С горечью усмехнулась женщина:
– И что я мужу, дочке с зятем, внуку Костику скажу? Откуда такие обновки заграничные? Брат-преступник привез?
– Подожди, Рита… У меня ведь никого, кроме тебя, на белом свете нет. Столько лет тебя разыскивал, приехал-то, лишь бы повидать. Рисковал на старости лет…
– Вот и продолжай считать, что никого у тебя на белом свете нет…
Она встала. Вскочил и Ружевич:
– Только не спеши доносить, что встретила брата. Затаскают по следователям. И дочь, и зятя в черный список занесут…
– А это уже не твоя забота!
Маргарита Андреевна вздохнула, провела устало ладонью по лбу, подняла свою авоську и направилась к дому. Скрылась в подворотне проходного двора, так и не обернувшись…
Полгода не решалась она рассказать мужу то, что произошло 16 мая. И когда пришли к ней из милиции с фотографией брата, тоже не смогла. А после бессонной ночи поехала в городской угрозыск к капитану Губареву.
…И вот уже майор Марков раскрывает толстую папку: дело по розыску активного пособника немецко-фашистских оккупантов на территории БССР, изменника и военного преступника Ружевича Михаила Андреевича…
Комната была просторная, светлая, обставленная по принципу – ничего лишнего. Тахта вместо кровати, тумбочка для белья у изголовья, небольшой письменный столик без ящиков, стул, два кресла, графин с водой, два стакана. В углу, возле входной двери – маленький холодильник с пивом и прохладительными напитками. Напротив тахты плоский ящик телевизора. На стене единственное украшение – искусная, под настоящий холст, копия «Сидящей обнаженной» Модильяни. На письменном столике единственная книга – Синодальное издание Библии, прекрасная рисовая бумага, текст на пяти европейских языках…
Очень внимательный человек, осмотрев комнату, заметил бы кое-что не совсем обычное. Например, что все лампочки в ней, а также в примыкающей ванной – низковольтные, что стекло большого окна – небьющееся и непробиваемое, что графин и стаканы – тоже небьющиеся, что напитки и пиво в холодильнике не в бутылках, а только в пластиковых банках, что телевизор вовсе не телевизор, а только монитор, что дверь хоть и снабжена замком, но запирается и открывается лишь снаружи. Наконец, внимательный и опытный человек обнаружил бы хитроумно вделанные в разных местах чувствительные микрофоны и глазки телекамер.
Описанная комната располагалась на втором этаже небольшой, современной, западной архитектуры виллы, надежно укрытой от нескромных взоров со стороны автомобильной дороги каменным забором и маленьким – ровно гектар – парком. Весь участок вместе со строениями принадлежал греческому миллионеру Иоаннополусу. Впрочем, сам он никогда здесь не появлялся, только вносил аккуратно положенную сумму налога на недвижимое имущество. В местной мэрии имелся документ, из которого явствовало, что грек-миллионер сдал, видимо, за ненадобностью, виллу крупному бреденскому книгоиздателю (городок находился от Бредена всего в тридцати километрах) Гехту.