е ответственное поручение – сформировать карательный батальон «Ост» в Белоруссии. Костяк его должны были составить профессиональные преступники и деклассированные личности, люмпен-пролетарии, завербованные лично Дирливангером в лагерях на территории самой Германии.
– Из Барановичей, от Вернера? – спросил Дирливангер, словно не лежали перед ним сопроводительные бумаги Ружевича.
– Да, господин майор, – четко и почтительно ответил Михаил. Дирливангер был не в черной, а в армейской форме войск СС, потому и обращаться к нему следовало по-военному.
– У вас хорошая биография, Ружевич, – заговорил эсэсовец, пролистывая бумаги Михаила. – Мне нужны именно такие ребята, у которых есть свои счеты с коммунистами. Без злости в нашем деле нельзя. Вы знаете, чем предстоит заниматься?
– Очень приблизительно, господин майор. Но я готов выполнить любое задание во имя победы Великой Германии.
Дирливангер довольно улыбнулся. Похоже, ему нравился этот исполнительный парень: такой, не раздумывая, сделает все, что ему прикажут. Дирливангер повернулся к настольной лампе, и Ружевич заметил у него маленькие усики, такой же точно формы, как у Гитлера, только редкие и белесые.
– Наша главная задача, – сказал эсэсовец, – ликвидировать опорные базы бандитов. Не скрою, это дело не из легких.
Штурмбаннфюрер строго посмотрел на Ружевича и после небольшой паузы продолжал с нескрываемой гордостью:
– Я собрал у себя самых отчаянных ребят – немцев, французов, мадьяр, латышей, украинцев, русских, белорусов. Разные люди и разные судьбы. Общее у них одно – ненависть к коммунизму. Запомни навсегда, я собственноручно пристрелю любого, кто пожалеет пособника большевистского бандита, будь то женщина, старик или ребенок!
Помолчав, штурмбаннфюрер резко переменил тему разговора, и Михаилу стало ясно, почему командир батальона вызвал к себе его, рядового солдата. Оказывается, на Ружевича возлагалась в батальоне еще одна, сугубо секретная обязанность: докладывать лично Дирливангеру или его заместителю обо всем подозрительном, что он подметит в поведении и разговорах солдат славянского происхождения…
…По приобщенным к делу документам майор Марков получил достаточно полное представление о кровавом пути карательного батальона «Ост», об участии в массовых убийствах и пытках советских граждан вначале рядового, а затем унтершарфюрера CС Михаила Ружевича.
15 июня 1942 года каратели штурмбаннфюрера СС Дирливангера сожгли деревню Борки Кировского района Могилевской области и убили свыше тысячи восьмисот ее жителей. И это было лишь началом. Всего же за время действий в Белоруссии головорезы из батальона «Ост» расстреляли и сожгли живьем свыше ста двадцати тысяч человек, стерли с лица земли около двухсот деревень, в том числе Хатынь, ставшую олицетворением страданий и потерь белорусского народа.
Рота, в которой служил Ружевич, называлась «Иностранной». В ней действительно не было ни одного немца. Командовал ею Павло Скрыпник, из бандеровцев. Его Дирливангеру прислали из Мукачева, как Михаила из Барановичей. Вот он шагает впереди Ружевича, маленький, сутулый, в ушитой немецкой форме. А вот показалась укутанная утренним туманом деревушка Лизовка – цель их сегодняшнего рейда. По доносу, полученному Дирливангером, ее жители «поддерживают тесные связи с лесными бандитами». Для эсэсовца этого было достаточно, чтобы вынести деревушке в тридцать дворов смертный приговор.
– Крохин! – крикнул Скрыпник высокому белобрысому парню с погонами оберфельдфебеля войск СС. – Твой взвод возьмет восемь хат. Сгонишь в ту, что у колодца. И поживее, надо управиться до обеда, чтобы к вечеру вернуться в Светличное.
– Есть! – откликнулся Крохин, обнажив крепкие сахарно-белые зубы. Он вообще был улыбчивый парень, еще год назад – младший лейтенант Красной армии.
«Решили всех в один дом согнать, значит, жечь будут, без расстрела», – догадался Михаил. За четыре месяца службы в батальоне этого делать ему не приходилось. Пока он только расстреливал.
Кинулись к хатам солдаты, стали выгонять людей наружу, кто не хотел сам идти, гнали прикладами, тащили волоком по земле. Плакали и причитали женщины, криком кричали дети. В дом у колодца каратели загнали человек пятьдесят, принялись заколачивать досками окна и двери.
– Ты что, Гном, кто же так окна забивает? – орал Скрыпник. – Выбьют, лишь запалим, начнут детей выкидывать, как в Борках. Не жалей гвоздей!
Могилевский вор-домушник Шелудько, получивший такую кличку за маленький рост, послушно застучал обухом топора, вгоняя в доски длинные гвозди. Успокоил Скрыпника:
– Все будет в ажуре, начальник! Не боись! Ни одна сволочь не выберется!
Вот уже и взводный Крохин загорланил:
– Краснов, Ружевич! Чего глазеете! Тащите солому из сарая и обкладывайте!
В душе Михаила все словно оборвалось, ему было страшно, быть может, впервые с тех пор, как он очутился в батальоне. Он действовал словно в кошмарном сне. Билась где-то на дне сознания мысль: «Господи, да что я творю?! Почему Скрыпник не приказал просто расстрелять их, почему? Зачем такая ненужная жестокость?»
Жестокость была нужна, более того – запланирована заранее. Для устрашения, и не только окрестного населения, дабы неповадно было помогать партизанам, но и для солдат самого батальона «Ост». Карательная «акция» вязала их огненной порукой, чтобы и проблеска мысли вырваться из круга преступлений не возникало, чтобы шли послушно на самое чудовищное злодеяние.
Ружевич слышал, что были случаи, когда полицаи перебегали на сторону партизан, знал и о том, что служба безопасности иногда выявляла среди них советских разведчиков. Еще до его прихода в батальон в одном из взводов «Иностранной роты» произошло нечто невероятное: во время «акции» новобранец из числа завербованных в лагере военнопленных вдруг ударил из своего автомата по отделенному. Прежде чем его застрелили, он успел уложить еще пятерых солдат.
Не случайно, значит, Дирливангер, набирая людей в батальон, отдавал предпочтение уголовникам, давно забывшим, что такое угрызения совести, да и тех регулярно пропускал через «огненную купель».
…Меж тем у хаты появился Крохин, волоча по земле большую молочную флягу. Откинул крышку и с помощью все того же Гнома стал поливать стены и солому. Не молоком, конечно, – керосином. Потом запалил соломенный жгут, предварительно опустив его во флягу, отошел шага на три от хаты и швырнул факел на ее крышу. За несколько секунд пламя охватило постройку.
Снова раздалась команда ротного:
– Теперь палить пустые хаты! Только сначала все обшарьте, нет ли харчей или вещичек хороших!
В бушующем огне трещало дерево. Но и в этом гуле и треске различал Ружевич страшные крики, вопли, проклятья. Потом донесся жуткий запах горелого мяса. Человеческого…
Приступ неудержимой рвоты согнул его пополам…
– Эх, интеллигенция, – услышал он насмешливый голос Крохина. – Утрись и бери мешок. Не мне же за тебя нести.
Михаил послушно забросил за спину рогожный мешок. В нем лежал хлеб. Несколько караваев. Видимо, испеченных вечером. Последний хлеб, испеченный в несуществующей больше белорусской деревушке Лизовке…
…Вечером на базе батальона в большом селе Светличном Ружевич впервые в жизни напился до полной потери сознания. А утром постарался выкинуть из головы воспоминания о вчерашнем. Ему это удалось довольно легко. Ничто на свете не могло бы теперь заставить Ружевича содрогнуться. Даже страх перед возмездием за содеянное.
– Слышь, Мишка, – окликнул его на дворе Жорка Суконцев, порученец ротного, – вчерась взвод Пласкины отличился. Пятерых бандитов в стогу взяли. Они, видать, из окружения прорывались, передохнуть решили. Ну и вляпались, голубчики.
Михаил еще никогда не видел настоящих партизан и просто из любопытства решил взглянуть на них. Взводный Пласкина, лучший друг-приятель Скрыпника, тоже из бандеровцев, был толстый тридцатипятилетний мужик с вислыми сивыми усами под запорожца. Сейчас он стоял у ворот подворья, где располагался его взвод, гордый и надменный, словно пленил не пятерых спящих, измученных голодом людей.
Пленники, избитые и связанные, в порванной одежде, сидели посреди двора прямо на земле. Двое, в телогрейках, были совсем молодые, лет по семнадцати ребята, похоже – деревенские. Еще двое, судя по одежде, явно из бывших красноармейцев. Пятый смахивал на городского. Одет он был в долгополое черное пальто. Из-под кепки с квадратным козырьком выбивались лохмы рыжих волос. Лицо заросло щетиной – не поймешь, молодой или старый. Ружевич подошел ближе и – ахнул:
– Василенок!
Партизан поднял голову. Тоже узнал.
– А-а! Ружевич… Выходит, угадали мы тебя тогда. Да не совсем. Думали, ты просто подонок, а ты враг. Так что полный расчет с тобой еще впереди…
Михаил изобразил на лице улыбку:
– Не дергайся, Паша. И не угрожай. Ты у меня в плену, а не я у тебя.
Ружевич не стал дальше пререкаться с бывшим однокашником. Направился прямо к штабу батальона и убедил дежурного, чтобы пропустили его к Дирливангеру с важным сообщением.
– Господин подполковник, – твердо доложил он эсэсовцу, получившему недавно повышение в звании, – вчера взвод оберфельдфебеля Пласкины взял пятерых пленных.
– Ну и что? – недовольно буркнул Дирливангер. – Мне докладывали.
– Дело в том, – почтительно доложил Ружевич, – что среди пленных я опознал Павла Василенка, комсомольского секретаря из минского института, в котором я учился. Уверен, что он не рядовой бандит, а какой-нибудь важный комиссар.
Тут уж Дирливапгер проявил заинтересованность.
– Ошибка исключена?
– Абсолютно. Это по его настоянию меня исключили. Да он меня тоже узнал…
Дирливангер оглядел Ружевича с явной симпатией. Этот парень, хоть и не немец, ему нравился. Чем-то напомнил собственную молодость. Взять хоть такой эпизод, в тридцать четвертом, когда он в коричневой форме еще штурмовика, не эсэсовца даже, тащил за шиворот по лестнице своего бывшего профессора, тщедушного еврея Иоганна Штейнбока, любившего цитировать в своих лекциях Карла Маркса. Припомнил он тогда профессору ядовитое высказывание при всем курсе, что из студента Дирливангера, может, и получится хороший торговец, но отнюдь не экономист.