Рейке по-прежнему молчал.
– Не понимаю, – продолжал Егоров, – какого черта я еще вам нужен? Все заявления уже сделал, грязью облил кого только можно. Что дальше?
– С вами хочет встретиться профессор Квятковский, – неожиданно сказал Рейке.
– Это еще зачем? – вскинулся русский. – Я полагаю, миссия этого негодяя закончилась после того, как он подсыпал мне в коньяк какую-то дрянь.
– Не говорите ерунду, – вдруг обиделся за приятеля Рейке. – После сердечного приступа вас отправили в больницу. Пришли в сознание вы только через сутки. Поскольку делегация уже улетела в Москву, вы испугались последствий и попросили у нас политического убежища. А теперь валите все на Квятковского. Нехорошо.
Егоров даже рассмеялся от такой непринужденной наглости.
– Вы, наверное, считаете меня за полного идиота. Какая больница? Я очнулся в этой комнате.
– Просто вы ничего не помните. Амнезия. Короче говоря, Квятковский предлагает вам погостить у него. Как вы на это смотрите?
– Пустой вопрос. Я пленник, и перевозить меня можно куда угодно без моего согласия.
– Хорошо. Через час будьте готовы. Только без глупостей. С вами поедет Макс, а он парень решительный.
Егоров весьма приблизительно знал, что с ним произошло. Ситуацию, в которую он попал, предвидеть было невозможно. Ничто не предвещало беды. Квятковского он знал давно, как ученого ценил невысоко, но и худого за ним не знал. Встречал раньше и его секретаршу, похоже, по совместительству и любовницу. Но его это никак не касалось. Ужин был приятный, но почему он завершился столь трагически? Что произошло? Двадцать с лишним дней плена возникали в его памяти как сплошной кошмар. Соединить все в логическую цепь было трудно. Но все-таки он попытался это сделать…
Очнулся здесь, в странной комнате, как потом выяснилось – настоящей тюремной камере. Рядом сидел этот огромный рыжий мужчина, назвавшийся Петером. Расспросив его о самочувствии, Петер с улыбкой сказал, что его просьба о предоставлении политического убежища скоро будет рассмотрена и можно рассчитывать на положительный результат. Но для этого ему, Егорову, нужно сделать два-три заявления о «безобразных нравах в советской науке».
Тогда Егоров ничего не понял. Поначалу решил, что его с кем-то спутали, пытался объяснить это Петеру, требовал вызвать советского консула. Собеседник только ухмылялся. Потом ушел, порекомендовав Егорову хорошо подумать над его предложением.
Он думал всю ночь. Решил было объявить голодовку, не разговаривать с посетителями до тех пор, пока не встретится с советским представителем. Потом понял, что встретиться ему все равно не дадут. А нужно, они состряпают и опубликуют от имени Егорова любое заявление. Не исключено, что им известны какие-то сведения о его институте. Их могут воткнуть в заявление – это придаст документу правдоподобие, и его сочтут на Родине изменником. Как тогда он оправдается? Внешне все выглядит так, словно он настоящий невозвращенец. Накануне отлета делегации в Москву ушел ужинать в ресторан с иностранным коллегой и не вернулся в отель. Он читал про такие случаи в газетах. Почему-то все эти люди заявляли об отказе именно в последний день официального пребывания на Западе.
Он ученый, умеет взвешивать факты, анализировать, решать задачи. Перед ним задача со сплошными неизвестными. Очевидно, что сам он из этой западни не вырвется по крайней мере в обозримом будущем. Он для чего-то нужен, очень нужен, если эти люди пошли на похищение в условиях не холодной войны, не обострения международной обстановки, а наоборот, когда ситуация в мире оздоровляется. Возможно, именно поэтому. В таком случае его пассивное сопротивление ни к чему не приведет. Когда им надоест, они просто уберут его, инсценировав несчастный случай или еще чего.
Что же делать? Надо исходить из точных реалий. А каковы эти реалии? Дома знают, что в отель он не вернулся, не приехал и в аэропорт к самолету. Знают по радиопередачам, что он остался и попросил политического убежища. Вопрос – верят ли этим сообщениям? Не должны.
Вся его жизнь, работа, творчество, общественная деятельность исключала измену Родине. Он был уверен, что близкие ему люди, товарищи и коллеги не поверили в заявление. Но этого мало. Надо каким-то образом дать им понять, что его задержали против воли, и не просто задержали, а применив самое подлое насилие. Нужно подать сигнал о помощи. Но как?! В его положении это физически невозможно – он полностью изолирован от внешнего мира.
И тут Егорова осенило: есть, есть канал, по которому он может дать знать своим, что с ним произошло. Этот канал ему предлагает противник. От него требуют заявлений, то есть информации. Он им выдаст эту информацию. Она будет содержать то, что останется незамеченным здесь, но будет расшифровано друзьями на Родине. Егоров стал припоминать факты, которые, будучи им изменены, для знающих истину станут сигналом ложности всего заявления. Для начала придется оговорить Вальку Боброва. Повод есть – выборы в академию. Со стороны, тем более за границей, они должны выглядеть конкурентами, даже противниками. Откуда здесь могут знать, что они закадычные друзья? Услышав дикую чушь в свой адрес, Валька сразу сообразит, в чем дело. Особенно, если он назовет его не Валентином, а Виталием, как в далеком детстве. Об этой истории со сменой имени, кроме них двоих, не знает никто.
Что еще? Было, было что-то случайное тогда, но очень важное сейчас. Надо вспомнить, он обязан вспомнить… И он вспомнил. Вдвоем с Валькой пошли на футбол. Купили газету. Там было сообщение о попытке похищения за границей советского спортсмена, об этом говорили на трибунах. И они тоже говорили. Это то, что надо!
Утром ему принесли завтрак. Потом вошел Петер в сопровождении молодого бесцветного парня в роговых очках с репортерским магнитофоном. Егоров был готов дать свое первое обстоятельное интервью. За первым последовало второе, затем третье…
Через несколько дней ему разрешили одному гулять по саду. Территория была большая и ухоженная. Аккуратно подстриженные лужайки, цветочные клумбы, фруктовые деревья, посыпанные гравием дорожки. Большой бассейн, правда, сейчас вода спущена.
Егоров прошел вдоль глухого забора из бетонных плит высотой метра в два с лишним. Внимательно приглядывался: нет ли проломов или щелей. Увы, забор поставлен на совесть – в верхней части играли на солнце воткнутые в цементный раствор осколки бутылочного стекла. Такой «еж» успешно заменял ставшую символом любого заключения колючую проволоку, но не привлекал внимания и не портил внешний вид.
Внезапно Егоров услышал чье-то частое дыхание. Он обернулся: сзади метрах в десяти стояла, не сводя с него холодных желтых глаз, огромная немецкая овчарка. До этого ее в саду не было видно. Егоров повернулся и снова зашагал по дорожке вдоль забора, чувствуя всей кожей, что хорошо выдрессированный пес неотступно следует за ним. Потом он понял, что за ним наблюдают и люди.
Однажды на вилле появился пожилой, очень благообразный господин без особых примет. Петер представил его как доктора Шнайдера. По тому, как почтительно он держался, как пропускал перед собой в дверях, как подвигал кресло, можно было заключить, что это важная персона. Так оно и было на самом деле. Под именем Шнайдера с Егоровым разговаривал сам доктор Барлах.
– Господин Шнайдер, – сказал Петер, после того как они все уселись у стола, – хочет задать вам несколько вопросов.
– Что занимает господина Шнайдера? – осведомился Егоров.
– Некоторые вопросы, касающиеся выполнения Советским Союзом обязательств по сокращению числа ракет средней и меньшей дальности, – быстро ответил сам Шнайдер.
– Что? – переспросил изумленный Егоров. – Тут какая-то ошибка. Я ученый-металлург, занимаюсь твердыми сплавами. Это прекрасно известно моим здешним коллегам. То, о чем вы спрашиваете, никак не входит в мою компетенцию. С таким же успехом вы можете мне задавать вопросы о вероятности жизни на Марсе.
Шнайдер усмехнулся:
– Простите, дорогой друг, но вы же входили в специальную советскую комиссию, которая изыскивала возможности секретного сохранения некоторой ракетной техники, имитации уничтожения ракет.
– Чушь! Я не только не слышал о такой комиссии, но и не допускаю мысли о ее существовании!
– Почему вы так категорично утверждаете?
– Потому что Советский Союз не намерен вести двойную игру ни с Соединенными Штатами, ни с остальным миром в вопросе о сокращении ракет!
– Вы уверены в этом?
– Абсолютно.
– Это большая политика, господин профессор, – почтительно вставил Петер. – Сейчас мы касаемся вопросов не нашего с вами уровня. Но тем не менее у нас есть точные данные, что вы являетесь экспертом вышеупомянутой комиссии. Повторяю, точные данные.
– Ерунда! Это или ошибка, или чья-то выдумка. Со мной действительно советовались, но совершенно по другому поводу. А именно, каким образом лучше всего использовать в народном хозяйство сплавы, из которых изготовлены корпуса ракет, подлежащих ликвидации.
Шнайдер и Петер некоторое время сидели молча. Потом Шнайдер встал и произнес, ни к кому не обращаясь:
– Не будем больше утомлять господина Егорова. Пусть он отдохнет и подумает, как ему жить дальше. У нас тоже есть дела. До свидания, господин Егоров!
Егоров был доволен своим поведением во время этого разговора. Но что за чушь несли эти провокаторы! Неужели его с кем-то перепутали? Впрочем, теперь главное – что с ним будет дальше. Петер как-то сказал, что ему предоставят возможность заниматься научной работой. Но не на этой же вилле. Значит, его перевезут в город, где-то поселят, наверняка ослабят контроль. При первой возможности он попытается вырваться, добраться до советского посольства или консульства.
И тут Егоров почувствовал какой-то сладковатый, едкий запах. Хотел открыть окно, но вспомнил, что оно наглухо закрыто и свежий воздух подается через кондиционер. Кружилась голова, хотелось спать. Он попытался встать, но его качнуло, и он смог лишь кое-как добраться до тахты. Потом был долгий сон. Он чувствовал, как его уложили на каталку и повезли по коридору. Потом сделали укол в руку…