[96]. Лишь вперед — необъятно взгляду — море. Мы сошли на берег. Доведя меня, он останавливается:
— Ничего, если я немного похожу тут — один?
Голос ласков, лишь слова — отдаленные.
— О, конечно!
Легкий прыжок — и он уже вскарабкался на отлогий холм, я вижу его, близящегося к колоннам… Ему жарко. Он снял свитер, тащит его за собой (потеряет?), стройные шея и руки обнажены вокруг синевы майки, черная голова мелькает над развалинами… Грек!
Я лежала, блаженно греясь и отдыхая на удивительного вида камнях: светло-серые, светлее помпейского пепла, и все в мелких ямках, углублениях, точно их грызло чудовище. А подпушка меж них, везде — перламутр: осколки, кусочки раковин, тускло-жемчужных с краем сиянья. Я их набираю — пригоршню. Я погрузилась в это сказочное занятие, откладывая: Валерику, Жене, Лизе… когда легкий шелест камней поднял мне голову.
— Как! Вы?! Вы же хотели один побродить…
Сел рядом.
— Побродил! И — соскучился! — улыбается.
Лег, полежал. Тишина, какой не бывает! Никого.
Взял камни.
— Тут ходило доисторическое чудовище. След когтей… (Подняв на ладони — камни.)
Он, кажется, еще загорел? Чудесная красота Валерикина лица, добрая — мальчишеская? — улыбка… Уже встал.
— Я выкупаюсь, хорошо? И посохну потом на солнце. Я — древний грек… О, я не заболею, не бойтесь!
Здесь, в Греции — он уже плывет, чеканя на морской синеве свой профиль, и мне кажется, это я плыву в синеватой зелени тихих волн, мне прохладно в воде — так мы близки!..
Море, греческое, Херсонесское море, кто опишет Тебя? Слово «малахит» грубо, и цвет — темней. Но оттенок его, раскаляясь далью и солнцем, так отличен от всех морей виденных, что Ты — в дай Бог долгую жизнь плывущего по Тебе Валерика и тот остаток ее, что мне даст Бог — Ты останешься в сердце нерушимо, вечнее и художнически — точнее, чем этот беспомощный осколок стекла, бутылочного синевато-зеленого, что моя рука задумчиво положила на платок, на горку раковин перламутра — чтобы взглянув, — вспомнить?
Но, может быть, уже ждут нас Женя с Андреем. Поднимаемся, отрываемся с будто родной земли, отдохнувшие от пути и усталые от испытанного идем вверх, через мертвый город, — о мертвый ли! — в «живой» Херсонес… Но вокруг большого здания Музея (до которого еще мы помедлили у развалин древнего цирка — Валерик легко соскочил в «оркестр», оставив меня на высоком каменном постаменте, подошел, сделал было движение снять меня с него, как ребенка, но я взяла его руку и легко спустилась уступами на дорогу) — у Музея нет Жени с Андреем. Мы всходим по крутой лестнице, и — по музейским залам. Господи, как сходен Твой мир! Выдувать стекло они умели еще тогда? Как в Венеции, как в Помпее… Легкими разводами голубизны и розовости тускло сияют бокалы и вазы… Мелочи женского украшения — как в Египте… Мы не забудем тебя, Херсонес[97]!
Мы встретились, выходя, с Женей, Андреем и посидели, поджидая их на скамейке Музейского сада.
Мы сидим вчетвером над берегом моря, в развалинах. Вечер. Легкая прохладная лунность. Солнце зашло, окрасив несказанное море. Тишина. Тут мы поужинаем, никуда не пойдем! Хлеб, сыр, грецкие орехи… Из термоса скупое питье, драгоценное, по очереди. И уже начинается — ночь?
Когда мы проходим меж улиц-фундаментов, Валерик говорит:
— Он живет недалеко за виллой Боргезе, — и он называет Римскую площадь… Почему я поняла теперь его шутку? Я ведь и тогда слышала название Рима — но в толк не взяла, что — шутит? Или присутствие других слышащих меня пробудило к трезвости?
«Живой» Херсонес проходим быстро к автобусу, и мы в Севастополе. Но тут различная стремительность шага снова нас делит, и Женя с Андреем не хотят на Университетский бульвар, он — в гору и к Панораме, у них другой план… Расстаемся, повторив адрес нашей квартирной хозяйки, обещая не очень запаздывать.
Темный вечер. Гул большого приморского города. Европейского[98]. (С этим мы согласились все.) Слава им пережитых войн подымает и нас. Мне будет легче подниматься по довольно крутому шумящему саду. Панорама закрыта. Стоим перед памятником старинного севастопольского героя, читаем его имя. И внезапно выходим вбок под листвой к открывшемуся виду на город: столько огней я не видала нигде! Любуемся. Захватило дыханье. Огневая гора…
— Непременно будем с Вами в Ереване! — голос Валерика ласков и убежден. — Похоже на Ереван! Но там — еще лучше! Выше — величественнее… (Будем? О, непременно… Кто меня оторвет от моего мальчика и его от меня?..)
Я очень хочу его личного счастья, я ему это сказала, я видела на террасе у Макса женщину, его достойную — как бы я ее полюбила! Но на мои слова ему, когда она, растаяв почти виденьем, исчезла, он мне: «Никогда мне не говорите об этом… Это мне совершенно не нужно… Я очень счастлив теперь…» Мы еще видали — сверху же — заводь, гавань со множеством кораблей, вода вокруг них была таинственна и темна и молчала о перенесенных войнах.
Нет, мы еще сошли в Графскую пристань[99]. (Это было последнее? Или последним волшебством была — Лестница?) Да, может быть. Нет, может быть, нет. Спросить — некого. Решаю — сама!
Мы пробирались на Графскую пристань (я там была с родителями и Мариной в 1905 году[100]). Вдруг — влево от нас, круто вверх, полускрытая мощной зеленью — нас позвала, остановила нас — Лестница. Мы не могли ее миновать. Это была Лестница в Андерсеновский дом, даже еще торжественней, потому что она была так высока, что она нас — высотой и заманила. Забыв всё на свете, и путь наш, и поздний час, мы вошли, — я почти легко, — откуда взялась пружинность в ногах? — по ее разветвляющемуся разливу. По необычно крутым ступеням. Сердце билось. Было чуть страшно — увлекательно — оглянуться. Мы взошли. И мы оглянулись. Мы стояли высоко над городом, его огнями, деревьями, крышами, под шумом, почти морским, веток, кончавшихся еще выше над нами в исчезнувшем небе. Еле верилось, что мы были внизу. Он сжал мою руку:
— Мы в сказке, да? Постоим еще так, немного… Как не хочется отсюда уходить…
Мы спускались вниз — торжественно, было круто, полутемно. Не от этого! — он же твердо вел меня, я не боялась! — нам не хотелось легко отдать этот дом, эту Лестницу, ведшую к неизвестным людям — может быть, они нас ждали? А мы ушли? Мы их потеряли? Мы изменили — сказке? Мы сходим — вниз?.. Мы вместе и мы идем на Графскую пристань!
Мы прошли мимо левой многометровой стены, где начертаны имена героев второй Севастопольской войны, и я вспомнила — первых. Строки Ростопчиной[101], которые 65 лет назад тут повторяла тринадцатилетняя Марина:
Двенадцать раз луна всходила
И заходила в небесах,
А все осада продолжалась
И поле смерти расширялось
В залитых кровию стенах…[102]
Мы стоим у воды, она тихо плещется о длинные ступени. Справа и слева — огни. Слева — что-то вроде кафе, свет и тени. Мы идем туда. Мы стоим и молчим, лицом к темному морю, в которое окунулось небо, думаем, о своем, каждый. О прошлом? О будущем? О — ком-то?.. Господи, как поздно! Нам нужно идти…
Мы так далеко от дома.
Когда мы, веселые и счастливые, вошли в — может быть, не тот? — трамвай[103], мы смеемся, как два товарища, остроумие брызжет с губ на забаву слушающим, на нас смотрят, нет у нас сил сдержать смех и погасить остроту обоюдных шуток, они — как рапиры, и их звон опьяняет нас еще более. Кто мы? О чем? И где?..
Но сойдя с автобуса (трамвая?), мы запутались — где та женщина с ее непонятной квартирой? Женя, Андрей ждут нас, — наверное, беспокоятся…
Но смех идет с нами: у ларька, где что-то купили — по коржику (денег всего — на два!) — взрыв смеха! А нас — четверо! А мы — пополам! Не хватает копейки! (Смех валит с ног… Но когда, взяв коржи, обещая завтра копейку (продавщица машет на нас рукой, как на школьников…) и послушав ее, как нам идти «домой», мы через пять минут, потеряв позади ларек и не найдя указанную улицу, понимаем, что запутались прочно, что — заблудились… смех качает нас, как ветер — деревья, и мы уже идем — наугад? Никого. Пусто. Но вот идет человек. Старик. Отвечает. Затем догнав нас — мне:
— А он кто тебе? Сын? Вместе идете? Ну то-то… (стараясь перебороть сомненья) — а то, знаешь, бывает…
Бывает, соглашаемся мы, но, тронутые его заботой, — уверяем, что всё хорошо. И благодарим, поняли: налево — и вверх!
У дома — у равных двух, трех домов — снова берет нас смех: Валерик входит в средний, но лай (а там собак не было!) возвращает его мне, и мы, крадучись, входим в наш дом. Сонная тень отзывается на наш тихий звонок. Входим с карманным фонариком. Его луч падает на Андрея, он — спит? Но корж в руке, и он просыпается, добро.
На цыпочках вхожу в комнату, где спят и Женя, и еще чужая, но мне приходится разбудить Женю. Наконец, в темноте выхожу еще раз — благословить на ночь Валерика, и устало ложусь, в темноте.
Перед тем как расстаться с Севастополем, мы пошли в столовую, вчетвером. Мы завтракали с юмором наверху на автобусной станции.
Отъезд из Севастополя автобусом — а дали два задних места — Женя и Андрей, а мы сидим на одной из передних скамеек.
Я не помню обратный путь. Может быть, спросить у Жени. Может быть, Валерик поехал в Коктебель?
Мы вернулись 12-го, как хотели.
В Старом Крыму, укладываясь, прощаясь с Жениными друзьями, подругами, — прожили еще целый день.