Чтобы память не путала годы, ставлю вехи: знакомство у Августочки Веллеранд с Ириной Иннокентьевной произошло в одно из первых лет со мной в Эстонии Е. Ф. Куниной, и она мне напоминает, что года через 4 или 5, внезапно, выйдя из машины, скончался от инфаркта муж Ириночки, Дмитрий Иванович, — и с тех пор ее утешением стала, кроме дочери (взрослой, замужем) — ее работа, которой она предалась с еще большим рвением, утеряв многолетнего спутника жизни. Это горе еще теснее сблизило нас. Когда я днем ложилась у нее отдохнуть, — на тумбочке у кровати стоял портрет ее мужа, с которым я успела сдружиться. Он как будто был еще с нами… А то, что хозяева уже не сдали более комнат моей подруге, что я жила без нее в Кясму, тоже помогло нашему сближению с Ириночкой.
Должно быть, году в 1985, разработав план своих лекций врачам, Подвысоцкая уезжала, как всегда, бодро, к ленинградской работе, — но тут случилась беда, остановившая все течение ее жизни. Ленинград встретил ее вестью, что ее, ввиду 65-летия, перевели на собес, чтобы дать дорогу молодым. И рухнул человек, полный сил и познаний, рухнул — в депрессию. Степень депрессии этой была так глубока, что врачи не нашли иного лечения, как электрошоками. Может быть, сделай они 3–4, — она бы воспрянула, но ей сделали их 30 (при каждом она теряла сознание и утрачивала память). И она уже не стала собой, она лежала, ей ничего не хотелось, контакт с людьми прервался. И она скончалась в 1990 году, уже не приезжая в Вызу.
Что запомнила я еще об этом удивительном друге, подаренном мне в эстонской усадьбе у А. О. Веллеранд, — Ириночка моя не помнила родителей, выросла у тетки (профессорской же фамилии и звания), а няней ее была монашенка из разогнанного монастыря. Обеих она помнила с нежностью. Та же няня вырастила ее дочь[267]. Мир ее памяти!
От кого, в первый же год, я услышала о монастыре Пюхтица, женском, где монахинь — 100 человек? И, услышав, прочтя в соседнем маленьком скромном курортике Вызу маршрут экскурсии в те края, стала ездить. Ездила с 1972 года, без подруги… Чтобы, отъехав в половине восьмого утра, попасть к самому высокому месту в Северной Эстонии, там — самый большой в Эстонии камень, у него экскурсанты снимаются — и на память, и чтобы видна была гора камня над человеческим телом; и Нарва, где мы в последующие поездки обедали, и курорт Усть-Нарва, и сосновый лес, сходящий к заливу…
Близ камня — на той же остановке автобуса — пристань речная, запах канатов, суда. Тут, у дороги, напротив смутно видимой дачи — мемориальный камень Игоря Северянина, в Эстонии долго жившего, женившегося на эстонке, могила его в Таллине[268]…
И — магазин, где мы покупали что-то, вещи — дешевые, а прочность — навек, как и всё, что произведено в Эстонии, и где-то трогательно-маленький краеведческий музей[269], и место, где был бой со шведами[270].
А автобус едет и едет, безупречно, по безупречной дороге, и вот уже мы у Чудского озера — водная гладь, светлое бабочкино крыло далекой парусной лодки. Ужин в приозерном ресторанчике — и мы приехали в Куремяэ, в монастырь Пюхтица. Но тут я делаю остановку. Тут надо — рассказ о его построении князем Шаховским, Сергием[271], основание его — в год рождения моей сестры Марины — 1892. А в год рождения моего — открытие (освящение?) главного храма, Успенского — во имя успения Божьей Матери, и есть небольшие иконы, на которых — ходит Она по эстонской земле, в Куремяэ… И тут остановка, снова — рассказ о том, как когда-то в этом лесу шел Иоанн Кронштадтский (которого собираются канонизировать в этом году)[272] и, глядя в просвет веток, на далекие пустые холмы, сказал: «Я вижу на них дивную обитель…» Тут некогда немецкие бароны помыкали эстонцами. Те находили якобы защиту от них — у князя Шаховского. Шаховской послал премьер-министру (Столыпину) донесение о том, что на этих холмах хотят строить кирху немецкие бароны. Он просил разрешения построить тут православную обитель. Оно было дано, и встала обитель. Немецкие бароны отомстили князю: пригласили на банкет, на котором его отравили. Жена его похоронила, и построила храм во имя Св. Сергия Радонежского, и продолжила стройку монастыря, почти на полвека пережив мужа. Ее положили рядом с мужем в ограде храма. — Сергий и Елизавета… Напротив растет дерево — не в обхват — выше разделилось на две мощные части, и народ пояснял: «два строителя монастыря». Кто все это мне рассказал? Позабыла. Экскурсия заканчивается к шести часам вечера, ко всенощной в Успенском Пюхтицком храме — огромном, напомнившем мне кремлевские храмы в Москве[273].
Слушали монастырский хор, стояли часть службы — а я летела вниз по отлогому километру через лес к Источнику Чудотворному[274], где я каждый год раз, два или три за лето окуналась: каждое окунание по три раза, до шеи, во имя Отца и Сына, Святого Духа, содрогаясь от холода в черной воде, в деревянной купальне, куда сходят по очереди, по трем, четырем ступеням, держась за поручень. По шею, а не как другие, с головой, по моей близорукости не снимая очков, надетых на меня, как и на Марину, с десяти лет, но окатываю голову ледяной водой. Однажды встретился мне маленький шуплый старичок, который рассказывал идущим с ним в гору: «Я 10 лет не вставал, — так сильно болел ревматизмом — лечили, лечили… Услыхал про этот Источник, приехал. Десятый день окунаюсь и вот — смотрите — хожу по холмам».
Вода течет из родника под часовней. Монахини наливают святую воду — кому в кружки, кому в бидоны, в путь.
Начались мои окунания, видимо, с первого лета без Оли, но и без подруги моей, боявшейся холода. С 1972 года.
Вытираться не полагается. Прямо на тело, только начинающее согреваться, — сухое белье. А тем, кто окунается с головой, совет голову тоже не вытирать, а, прижимая волосы к голове, спускать с них текущую воду — сразу теплую шапку.
Никто никогда, конечно, не простуживается.
Живем дальше. За домом, там, где вчера ничего не заметила, — одиноко, легко, высоко — куст желтых роз, совсем иного, чем красные и чем розовые, строения — нежно качаясь, побеждая заросли.
В Коктебеле, у вдовы Макса Волошина, Марии Степановны, я в году 70-м или 71-м встретилась с эстонским профессором литературы Вальмаром Адамсом[275], человеком пожилым, с тонким выразительным лицом. Это была встреча с большим умом скептическим, редким собеседником. Мы беседовали в мастерской Макса, в родном, с юности, месте, и в 1972 году, узнав, что я в Эстонии, он пригласил меня к себе в имение, в Тарту, в Валгеметса. Но я ответила, что у меня гостит подруга, поэтесса и переводчица, и он пригласил и ее.
Мы ехали в очень плохом — что редко в Эстонии — автобусе, и кто-то едко шутил, что таллинские автобусы — столичные, а что Тарту, знаменитый своим Университетом, — это провинция.
После четырех часов пути мы приехали в Тарту, где нас встретила жена профессора Адамса, Лейда, чье открытое, умное, доброе лицо с горбоносым профилем до сих пор живо в памяти. Она довезла нас к себе в Валгеметса — на легковой машине, где нас встретил гостеприимный хозяин.
Обстановка дома была проста и одновременно уютна, и дни, проведенные у Адамсов, навсегда живы в душе. Валгеметса, если не ошибаюсь, — в южной части Эстонии[276], живописной, холмистой. Мы много гуляли в сопровождении Вальмара, он свел нас на хутор показать образцовый порядок, со старины уцелевший, рассказывал об эстонской культуре. Вспоминал о дружбе своей с Игорем Северяниным: «Он кончил всего два класса реального училища, — сказал он с доброй улыбкой, — а я — два факультета, но это не помешало дружбе». Адамс заботливо проводил нас в наш обратный путь — поездом.
Как горько было годы спустя узнать о смерти доброй и умной Лейды. Но он, слава богу, здравствует. А подаренные нам его статьи о литературе и его стихи нам переводила Дагмар Нормет[277], и, должно быть, хорошо это делала, потому что дошел до нас его своеобразный, ни на кого не похожий стиль.
Шаг назад — кто же мне нашел жилье в Кясму? Почти невозможное дело! — Юдя, которую знала еще девочкой. Соня и Юдя Каган — друзья молодости моей… Со дня, когда началась дружба с Соней — зима 1921–1922 года[278]. Москва, после разрухи. Вечер в квартире Бердяевых. Высокий, стройный, темноволосый, высоколобый человек, вернувшийся из Германии, там окончив курс, в Марбурге, у Германа Когена, не смогший остаться при его кафедре философии, философ Матвей Каган[279] — он говорит. Это его доклад, говорит очень сложно, так что я, слушавшая лекции по философии в Университете Шанявского[280], с трудом слежу за мыслью. И об этом друг Кагана, поэт и импровизатор Борис Михайлович Зубакин[281], друг и мой, утешая меня, сказал: «Не удивительно, он думает по-древнееврейски, переводит на древнегерманский и оттуда — уже на русский!» — так любовно шутил друг Матвея, которого Матвей любил, отвергая все слухи о нем, все россказни, чтя в нем ум, доблесть, талант. И почти одновременно привел ко мне один из друзей моих, Эли Шноль[282], девушку, о которой сказал, что она — удивительна, ни на кого не похожа. И я с этой девушкой — ей было 19 лет, мне — 28 — проговорила до утра: значит, было о чем. И стала Соня ко мне приходить изредка, но всегда — повелось, с ве