Sailors wounded, half dead and washed down
On the captains bridge quite alone. Very soon
He will be in the fairy town of the sea.
There’s no future. No hope. It is death.
Blind and beaten by waves, mad exhaustion, —
Conrad’s captain will fight till the last of his breath,
Or he’ll master the Pacific Ocean
I shall give all the dialogues of Richard the Third
Their brilliancy almost unmatched
For this man in the sea. For his soul like a bird
Soaring up by the waves untouched
Joseph Conrad, God bless thy unfatamble tales
And England, thy second land
Will be heir of thy books, while thy soul soars and sails
Over sea storms and desert sands.
Наизусть прочитала только первую часть, посвященную Джозефу Конраду, вторую, посвященную Александру Грину, наизусть не помню.
Когда я закончила, зал долго аплодировал стоя. Тщеславием я не страдаю, была только рада, что поэма дошла до слушателя. Был ли ее поэтический перевод второй части на русский? Был. Я сделала его тогда же, когда написала английский текст. Вот несколько строк.
Приплыл из Польши раз матрос
К английским берегам.
И, говорят, как в землю врос,
Навек остался там…
Остальное — увы! — в тот час забылось.
После чтения стихов задавали вопросы о наших с Мариной родителях.
Те, кто читал мои «Воспоминания», знают об этом, сказала я по-английски и по-русски продолжала:
— Марина и я родились в Москве, в старинном доме со старинным укладом. Наш отец, профессор, преподавал историю изящных искусств в университете, на высших женских курсах и, кроме того, отдавал все силы созданию Музея изящных искусств, который, неизвестно почему, до сих пор называется музеем имени А. С. Пушкина…
Воспитанием нашим, в основном, занималась наша мать. Чрезвычайно, со всех сторон талантливый человек — великолепный музыкант, прекрасный художник. Знала многие европейские языки, переводила с них. При всем этом находила время заниматься нашим воспитанием. По складу души она была романтик. В детстве читала нам сказки, позднее — легенды, учила языкам. Тридцати семи лет умерла от туберкулеза.
Меня спросили — «Как вы себя чувствовали после революции, продолжали вы писать?»
Я отвечала, что писала и после революции, но долго не печаталась. А в 1937 году была арестована и на 10 лет отправлена в лагерь, без суда, как брали многих из интеллигенции. 10 лет была на Дальнем Востоке в общих бараках…
— Все эти годы была ли у вас какая-либо связь с вашей сестрой Мариной?
— Мы с ней виделись в последний раз в 1927 году, когда Максим Горький пригласил меня в гости в Сорренто. Туда Марина прислала мне французскую визу, и я поехала в Париж. Это было последнее наше свидание.
— Когда вы узнали о смерти сестры?
— Я догадывалась — что-то случилось. Я чувствовала. Я даже видела сон… Но я надеялась, что это фантазии, что она жива — досижу срок, и мы увидимся. А в 1943 году до меня дошла весть, что она покончила с собой. Потом мне прислали телеграмму…
— Какова была Россия, когда вы вернулись из лагеря, — 10 лет — немалый срок.
— А я не вернулась. Только полтора года пожила у моего сына[318], который тоже был в лагере, далеко от меня — но к этому времени был освобожден. После чего меня снова арестовали и повезли на вечную ссылку в Сибирь — через пять пересыльных тюрем. Четыре с половиной месяца этапом — поездами… Там, в селе Пихтовка, я прожила семь лет. Об этом книга — «Моя Сибирь». После смерти Сталина нас стали освобождать, а затем реабилитировать. И только после реабилитации я смогла вернуться в Москву.
Вопросы продолжались.
— Можете ли вы рассказать, как вы отнеслись к самоубийству вашей сестры Марины? Какие, до вашему мнению, были причины?
— До самого последнего времени я была уверена, что причина одна. Ее шестнадцатилетний сын. Дочь ее была похожа на отца, Эфрона, а сын Георгий — она звала его Мур, как кота, — похож был на Цветаевых характером, всем. Марина его обожала. В шестнадцать лет он был совсем взрослый человек. В Москве, которую им с началом войны пришлось покинуть, шла эвакуация, у него был свой круг. Когда они приехали в Елабугу, он ей заявил, что учиться здесь, в этой дыре, как он выразился, он не будет. И даже прозвучали такие жестокие слова: «Кого-то из нас вынесут отсюда вперед ногами!», — то есть пригрозил ей самоубийством. И тогда она решила, что должна поспешить это сделать сама, чтобы он жил. Так я думала. И это, несомненно, одна из причин и, может быть, главная. А в последнее время стало известно, что в Елабуге, где ей не давали работы, жилья, всячески притесняли, ее пригласили в НКВД и предложили сотрудничать[319]. Тогда она, понимая, что, если откажется, поставит сына в трудное положение, а согласиться — невозможно — в ее последнем письме (посмертном) была такая загадочная фраза: «Я попала в тупик» — после этого и произошло самоубийство.
Слушая перевод моих ответов на голландский язык, я с привычной горечью думала о судьбе Марины, ее последних годах. В детстве, юности мы были связаны друг с другом. Как писала Марина в одном из своих стихотворений:
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде,
в каждом слове —
Две сестры.
Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска —
Два клинка.
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы — натянутые в небо
Две стрелы!
— Мы вышли замуж в один год. Марине было 19, мне — 17. А после 1927 года мы не виделись, были отрезаны друг от друга. Собираясь возвратиться в Россию, Марина даже представить не могла, что я в лагере. Это скрыли от нее ее муж и дочь, которые уже были здесь, опасаясь, что она не поедет — знала, что политикой я никогда не займусь, значит, попала в заключение — зря.
После выступления меня окружили, протягивали мои и Маринины книги, книги — с просьбой подписать их. Один подошедший ко мне юноша — фамилия его Кунин, Дмитрий, запомнился. Он рассказал, что, когда служил в армии под Москвой, доведен был до отчаяния — даже до мысли о самоубийстве. Случайно у него оказалась книга «Моя Сибирь». Когда он прочел, как пожилая женщина городской культуры, живя в ссылке, выжила, не впала в отчаяние, понял, что и он сумеет все перенести. Уезжая в Голландию учиться, он взял эту книгу с собой. И вот здесь на книжной ярмарке мы встретились, и я ему эту книгу подписала. В руках у него был большой букет полевых цветов, напомнивших мне Россию, и я радостно приняла его.
Нежданность этой встречи и трагизм, им преодоленный из-за моей книги, что-то здесь было родное.
На следующий день из гостиницы мы переехали в дом двух молодых женщин (их зовут Татьянами), — я уже упоминала о них. В прошлом году пришли они ко мне в гости в Москве, и мы подружились[321]. Им обеим немного за тридцать. Объединяет их еще и интерес к русской поэзии. Обе — переводчицы. Участвовали в переводе на голландский язык книги стихов моей сестры Марины, которую мне подарили. Они снимают две большие комнаты. На потолке одной из них — овал. В углах старинные лепные изображения четырех последних королев Голландии. Нынешняя — Беатриса — живет в королевском дворце. Мне подарили фотографию королевской семьи. Я ожидала увидеть сказочные мантии, украшенные горностаями, а увидела на групповом портрете очень демократичного вида семью в обычной одежде. Впрочем — нам сказали — в дни торжественных приемов королева выходит к народу в самом деле в мантии и короне. Однако управляет страной, как и в Англии — при королеве — парламент.
Трогательной заботой и вниманием окружили нас молодые хозяйки.
Каждый день на столе разнообразие фруктов. Хлеб — о нем нужно сказать особо. Голландский хлеб мало похож на русский, совсем другого печения — от легко гнущегося до сухарного треска, хрупких и тонких лепешек — полусыр, полухлеб — круглой пластинкой, с орехами, изюмом, плотный, но нисколько на русские куличи не похожий. Я могла бы тут одним им питаться. Но очень белого — не видела, скорее — серый, как часто в Швейцарии.
Обед — поздний: суп в широких чашках, навстречу вегетарианству моему — салаты, помидоры, бобы, еще не называемая по-русски, изысканность разнообразия, и — голландская селедка необыкновенно нежного вкуса. Говорят, бочонок такой селедки в начале рыболовецкого сезона рыбаки в знак уважения преподносят в дар королеве. Царский подарок!
Татьяны с искренней готовностью стараются показать каждую дорогую им черточку Голландии. Только мне, к сожалению, далеко не всё по силам.
Сегодня мы отдыхали после двух предыдущих, насыщенных выступлением, переездом из гостиницы, дней.
Парк неподалеку от дома. Жара июльского дня несколько ослаблена прохладой доносящейся от реки Амстел (давшей название городу; «дам» — сокращение от дамбы), от парковых прудов. Утка с утятами. Аист — этих утят ворующий. Возвращаемся малолюдной в это время дня улицей, состоящей из домов, поставленных, как и большинство в Амстердаме, друг к другу впритык. А внутренняя часть домов выходит в такие же, во весь квартал засаженные деревьями, внутренние дворы. Тоже есть в этом какое-то волшебство!
Вечером по радио передают беседу со мной голландского журналиста. Она состоялась на второй мой день в Голландии.
Слушаю (с наушниками), а две кошки, любимицы хозяек, ходят вокруг меня. Ошейнички с адресом не позволяют им потеряться: заблудятся — доставят домой.