совсем мало, чтобы повернуть за скалу и увидеть и грот, и Царскую бухту[82], целый маленький новый мир… Он довел меня в нашу бухту, к Жене с Андреем — и пошел один назад — походить по горам.
Что он любит одиночество — я знала. Я только попросила его вернуться до темноты, чтобы я за него не боялась. Он уклончиво обещал, успокаивая. Нет, я забыла! На нашем обратном пути он мне читал стихи…
Страдаю безбрежно о светлой воде
У скал голубых Карадага,
Страдаю о самой высокой звезде,
О непостижимости праха.
Мой слог первороден, и лоб мой высок,
Но я обречен на закланье,
На чистую боль, на болящий висок,
За то, что предутренней ранью
Страдаю безбрежно о светлой воде
У скал голубых Карадага,
Страдаю о самой высокой звезде
И осознаю себя прахом.
_____
Ты снилась мне
Сегодня.
В полночь,
Как благовеста бой,
Был свят
минор часов…
Сны, как стихи.
Не все —
Запомнишь.
Тем более
Когда — подряд.
Но этот,
Чуждый эстафет,
Был
В полудреме откровенья
Как бы подспорием к строфе:
«Я помню чудное мгновенье».
____
Я все хотел делить с тобой:
Кусочек неба голубой
(Он мой!),
И мой прибой
Под Карадагскою грядой,
И облака, что чередой
Пророков книги бытия
Уходят в новые края…
Тогда я руку взял твою,
Сказал: я облака люблю…
Ты проведи сознанья нить
К созвучью дивному «любить»,
Любить цветную землю глин,
Луны румянящийся блин…
Искать камушки! Утоление! Отвлечение. Утешение от всего! Переговариваясь с Андреем и Женей, вспоминая строки только что слышанных стихов, жарко погружаюсь в молчащую красоту камней…
Нас зовут. Откуда?! Сверху. Мужской голос. А, Андрей догадался! Тот, кто нас вез сюда. Наш шофер.
— Хотите рыбного супа? — кричит он. — Свежего! С хлебом! Сейчас принесу! С товарищем сейчас наварили!
Слышим звуки: полупрыжков, полушагов — едет к нам рыбный суп. Смеясь, насыщаясь, радуясь дружеству и нежданности, поедаем самодельный холостяцкий удивительно вкусный суп, заедаем ломтями свежего белого хлеба, огорчаясь (я — как бы о сыне, о внучках), что Валерика нет!
Небо, холодает земля. Его нет!
Женя увлеклась беседой с нас везшим и нас кормившим; бывавшим за границей по делам новосветских вин. Отзываюсь и я, услыхав названья парижских улиц. Но через весь уют странного вечера, интерес к собеседнику — тоска и страх за Валерика всё растут. Уж луна! Страх борет негодование — как мог он на так долго уйти, оставить, предпочесть одиночество — дружбе, и, зная, что я беспокоюсь, боюсь за него в горах… Значит, он — бессердечен? А вдруг — он не вернется? Вдруг с ним что-то случилось? И мы не можем помочь…
Я уже вне себя. Должно быть, мой вид несчастен, потому что и Женя, и Андрей меня успокаивают: сейчас придет! От луны в горах светло, ему всё видно, он молодой, легкий, бывалый, умеет ходить по горам! Ну, увлекся, далеко зашел, спешит… Это слово меня ударяет: спешит по таким тропинкам, по каким мы с ним шли! Жизнь померкла. Луна, залившая голубым блеском бухту, жестока и насильственна. Что в ней проку, если его нет, если неизвестно, что с человеком. Господи, спаси его, Ты Один можешь!
Мы идем домой, я молюсь. Андрей пытается развеселить, сколько раз он бывал в таких переделках… Женя — ласкова. Она понимает меня. В наших комнатах горит электричество. Вот тут мы так весело пили днем чай… Как это давно!
Вечер без него, с незнаньем, что с ним — бесконечен. Нет, мужская душа — потемки! Женщина не могла бы уйти на так долго, так заставить тревожиться! Они — из другой породы камней… Мы вышли с Женей походить перед домом. Пики гор пламенели в лунном свете. Я кончала молитву св. Пантелеймону[83]. Шелест шагов, тень.
Женя, сжав мою руку, насмешливо, нежно, все вместе:
— Вот он, Твой Валерик…
Господи, Ты услышал! С нежнейшей улыбкой наклоняется ко мне лицо целого и невредимого моего мальчика. Золотые глаза с сыновней, братской, с волшебной нежностью на меня глядят. Сжав мне руку:
— Я далеко зашел. Было чудно в горах! Я купался. Я очень спешил назад!..
— Ужин позади. Нет, Женя не пойдет ни на какую лунную прогулку!
— Устала! Идите одни!
— Нет, Женечка, ты пойдешь… Потому что не идти — это свинство! Ты пойми: Новый Свет, еще в прошлом году собирались…
Темные, как самая темная ночь, глаза Женины почти так хороши, как в юности. Даром что наши лица — в морщинах! Ей доступны человеческие чувства! Сдается.
Мы выходим счастливой ватагой вчетвером, в черные тени домов, гор, в указанное нам зрелище чьего-то очертания на скале, когда луна встанет вон там… Море плещет ритмично и нежно, почти штиль, стоит волшебная лунная ночь. Но Женя и Андрей идут медленно, мы — быстрее, и мы исчезаем за поворотом скалы. Справа — море, глубоко внизу, воздушное от лунного света. Края бухты обнимают его тесным объятьем (в Коктебельском объятье — широко, отпускает на волю)… Слева крутая скала горит лунным блеском. Валерик крепко держит меня под руку. Его голос — глухой, близкий сейчас, слышен мне во всей тонкости интонаций, как бы пронизан лунным лучом. Он рассказывает мне о себе. О Тане, которую он любил с каким-то безумьем — такая любовь не могла длиться, она была обречена на разрыв. Но сразу после нее настало, как бедствие, новое счастье. (Слушаю и понимаю: страсть.) Нонна была хороша… несравненна! Но она не была умна… Но талантлива! (Слушаю, в легком трепете — удивительна мужская душа… Никогда бы не могла любить глупого человека…) Но любовь его к его Нонне врастает в меня весомо, как скала, мимо которой идем. Она была старше его на 15 лет. Замужем. Металась между мужем и ним — он устал ждать. Измучился. И тут, может быть, чтобы найти выход — он согласился стать мужем женщины, с которой учился, она, как он, лечилась в психиатрической больнице и убедила его жениться на ней как спасенье ему и ей. Он весь еще был — с Нонной, но после двух недель теснейшей дружбы с мужем Нонны он потерял пути веры в единство с нею, — а тут был человек, которую он жалел — хоть кому-то сделать добро… Но из брака ничего не вышло, это был ад. Родился мертвый недоношенный ребенок (он не хотел ребенка, она настояла), ее подруги считают его чуть ли не убийцей. Он уходил от жены, не мог с нею быть… Уезжая в конце лета в Крым, он ей сказал, что он с нею расстается. Им предстоит развод.
Я молча сжимаю руку его, как руку заблудившегося ребенка, мне дорога его Таня, и Нонна, и все, кого он любил с юности, но этот надуманный, насильственный брак (к ней, он говорит, не было даже влеченья!) — мне чужд. Этот брак изломал его жизнь! Его душа открыта моей с удивительной тягой. В прозрачности. Растворена в этой лунной ночи. Лицо ангела надо мной! Лунно-белое! Темны темнотой теней, горных теней — глаза! Мы идем назад (море слева, скалы — справа), и снова повернув — море справа, мы встречаемся и расходимся с Андреем и Женей, киваем друг другу и вновь растворяемся в свете луны, как ель над скалой, голубая от лунного света… Через несколько дней Женя о ней написала:
Прозрачно-черной и туманно-белой
Была та ночь. Луна, гора и море,
И — дерево: на склоне, осиянно
Взнесенное — в молитвенном безмолвье,
В сознанье чуда, в ожиданье ль чуда…
То дерево — его я не забуду.
Ту елочку — в ночи прозрачно-черной,
В ночи прозрачно-белой — никогда![84]
Мирно ложимся, встретясь под левой горой, вчетвером войдя в дом, в смежных комнатах: старые девочки в глубине, их стерегут юные мальчики. Луна зашла за гору над потускневшим заливом, окна потухли одно за другим, все спят…
Наутро спор: что лучше — Коктебель, Новый Свет? Мальчикам нравится здесь, мне меж этих гор — тесно, чуждо, парадно, не то — Коктебель вольный, любимый! Увы, Женино мненье не помню. Ближе к ним, кажется. И хоть залив по-новому голубой, расплавясь не в луне, в солнце — Женя и я решаем ехать назад одни, ибо обоим им — по-разному, но равно страстно хочется еще день и ночь — тут. Завтрак — и стережем автобус. Они провожают нас. Валерик дает надписанные мне книжку «Судак», цветные виды местности. Эти надписи будут со мной вместе — просить Бога, чтобы тут без меня ничего не случилось…
Тонкая книжка «Судак» с рисунками Генуэзской башни под горой у моря. Надпись мне:
…И имени нежней уста его
Не прошептали, чем «Цветаева»
Дорогой Анастасии Ивановне в память искристых дней в Новом Свете.
4 окт. 1971 г. Валерий Исаянц
На открытке генуэзских башен — надпись:
Дорогой Анастасии Ивановне Цветаевой в память блистательной совместной поездки в Новый Свет.
4–5 окт. 1971 г. Валерий Исаянц.
Над этой надписью — четыре строки его стихов:
Отрадно грусть свою рассеяв,
Забыться в сутолоке дня…
Длиной в тысячелетье Одиссея
Косая тень преследует меня.
Женя меньше, чем я, тревожится об Андрее, но Андрей — разумней! Валерик…
— Это нельзя словами сказать! Как я плыл в закатном луче, навстречу солнцу! Море было такого цвета — нет, это…
— Так пишите — стихи!
Недоуменный, счастливый жест:
— Не пишутся…
Мы вдвоем в Коктебеле, еще раз глотнув головокруженье красот, быстроты вьющейся (ворую из стихов Жени) серпантином дороги… Ширь розовых вод и гор Коктебеля, юность моя, Ты!