Ночью стою на белой террасе над голубой ртутью моря. Эту луну видят Валерик с Андреем, беседуют под ней — вчера они в первый раз сблизились за беседой… Явь опрокидывает мечты: когда они вернулись на другой день, узнаем: Андрей спал в комнате, а Валерик, захватив два одеяла, ушел на ночь в пещеру и там, замерзая от осени, камней и луны: «Я почти не спал! Такая ночь! От нее помешаться можно! Я в ней растворился! Море, луна, одиночество, птица кричала…» Полузакрыл глаза, всплеск рук!
Но в 77 — все уже было. Мне Марина о Коле Миронове: «Он природу — Байкал свой — любит не как мы Тарусу и Нерви! Как-то за пределом души…»
В последние дни Коктебеля мы, не дойдя до Библейской долины, где были за год до того, взошли горой к водоему, в этом году полупустому, и видели Максин оживший этюд: замшу и пепел холмов, рыжее горенье на склонах, пики гор на лиловом и золотом, и это все потухало, пока мы спускались — под руку с нашими мальчиками…
Должно быть четвертого (или пятого? да, уже октября) мы простились с Марусей и Максовым домом и вернулись в Старый Крым к Лизе.
О ветер, ветер колдовской,
Мой старокрымский ветер!
Ты веешь свежестью морской
И горной высью, и весной,
Ты пахнешь розой и сосной,
Ты всех милей на свете.
Но вдруг срываешься, шальной,
И тучи гонишь пред собой
Ко всем чертям на свете!
Потом, натешась злой игрой,
Внезапно просвистал отбой.
И стихло все. И кончен бой.
И тишь да гладь опять с тобой,
Мой старокрымский ветер![85]
Лизин дом, где нам рады она и кошки, где Андрей и Валерик с нами, куда приходит чудный и милый нам с Женей Виталик (ее названный внук) — тоже уже родной дом. Уют еды у окна в сад, через тарелки прыгающие коты, радостный лай Наки (Жука уже нет — отдали черного Жука нашего, но — в хороший дом!), и кто, как Лиза, оценит все тонкости пригоршень камней — Жениных, моих, ей привезенных в подарок. Валерик раздаривает свои, Андрей, отболевший ими, — одобряет.
Наш поход на источник св. Пантелеймона за водой (втроем — Валерик, Женя, я) — вечерние холмы, луна, тишина, тихий звук воды, текущей с четвертого века…
Но Валерик рвется еще побыть одному — в Коктебель, там и вещи его в том волшебном саду, куда за ним заходила, он уедет седьмого и вернется десятого — покупается еще. — Хорошо? Встревожась о его плаванье и ночах, о горах и обвалах, сжав сердце, говорю: хорошо… Его взгляд в глаза, рукопожатие, обещанье быть осторожным… Его нет. В ночь на восьмое я пишу стихи[86] — в первый раз за 28 лет!..
Без Валерика, я с Андреем и Женей идем купить еду, хлеб, рыбу, еще что-то. Идем назад. Андрей варит рыбу и кормит всех нас.
Но девятого мы шлем в Коктебель телеграмму Валерику: час отхода автобуса на Симферополь, еще с ним мы решили поездку в Бахчисарай, Севастополь и Херсонес. (Будем ли мы через год — живы?..) Но зайдет ли он на почту и спросит ли до востребования? День проходит в тревоге. Но наутро! В распахнутой в нетерпении двери, в облаке лая Наки — он почти врывается к нам, и — я первая по пути — не скрывая «приличием» радости встречи, выдавая с головой — соскучился! — наклоняется с беглым полуобъятьем, глаза в глаза. И — к Андрею, и к Жене. Еле попал на автобус! И — на стол — россыпь коктебельских камней, и не только, еще одной бухты! Лизе — Жене — мне!..
А Лиза — россыпь винограда и слив!
День сборов. Мы с Женей стараемся хоть немного уложиться, мы вернемся к 12-му, 13-го надо ехать; 14-го она должна быть в Москве — год со смерти любимого двоюродного брата Бори. Один день с утра в Феодосии, вечером — поезд в Москву.
Мы опоздали на автобус? Или — раздумали ждать? Мы в такси. Бог мне шлет то, чего не дал за жизнь: любящий сын — рядом. (Но — у него есть мать[87]. Она много меня моложе… Но должно быть, только к не родной матери — нежность и благодарность такие…) Пробую урезонить себя: это потому что — внове ему… Но ненасытность его привязанности, вскользь сказанное «…потому что я — счастлив…» сеют солнечный дождь волшебства на наш день. Добром, лаской сияют темные глаза Женины, а Андрей — это просто ангел! Близость Валерика отплачивает мне за все резкости моего родного сына, за его, в трагичности его судьбы, холод ко мне. Господи! Ты же знаешь — я в 28 отреклась от личной любви, за это, может быть, Ты и даришь — в 77 — Такое!
Мы Симферополь пролетаем, еле видя его, только меняем такси: в Бахчисарай! (Не была в Симферополе с 23-х с Валей[88], больным, любимым… Тут — его операция, мысли о смерти с ним, если… Тут было «Кафе сердечное (ый?)»… Не те улицы, не те дома, все прошло! Его нет на свете…
В Бахчисарае ищем адрес — остановиться — тщетно: художница — звала, ждет[89]. Но, спутав улицы Восточную с Восстания, — едем по кривым — вверх-вниз, улочкам Бахчисарая по второму адресу и находим его, отпустив такси, пешком. Поэтессы (соотечественницы Валерика!) армянки Марии Альбовой[90] нет дома, будет вечером. Заносим наш огромный рюкзак к соседям и — налегке — в Музей[91]. Тип мечети. Тут был гарем. Восстановлены его комнаты. Восковые куклы в натуральную величину, наложницы хана: любимая (русская, в кокошнике с жемчугом) и еще 300 их жило где-то там, в комнатушках. Сердце полно: вот когда бы я сюда ворвалась с войсками, хана — в плен, их — на волю! Но не с кем поделиться этим нежданным азартом — Валерик пошел бродить отдельно от нас, разглядывает стены, убранство мавританского стиля, хочет побыть — один; моя тоска — жгучей. Бедные женщины, оне[92]! (Бедные — мы… Непонятное мужское сердце!)
Мы у «Бахчисарайского фонтана»[93]. С Валериком, вчетвером.
Но жизнь мчится. Пачки видов Бахчисарая, на них нежные надписи, уют обеда вчетвером в местной столовой, сидим с Женей, мальчики нам несут тарелки со снедью, в стаканах питье…
Над Бахчисараем — с Пушкиным, Мариной, Лжедмитрием и стихами Марины о них — синяя ночь, обрывок луны зашел за гарем, кривые улицы — лунны. Альбовой всё нет, и мы бродим, смешав мальчиков — Женя с Валериком, я — с Андреем, говорим, говорим… Решаем зайти все в кино. Ждем начала его под шелковицей? На скамье. Лунные тени… Жизнь летит, сердце замерло тоской о прошлом. Я не видела фильма (может, спала?).
Альбова приняла нас, но четверых устроить не смогла, дала адрес близкой гостиницы. Мальчики, попрощавшись, ушли.
Поэтесса, Армении дочь, накормив, уложила нас на диванах с горой подушек под картинами, портретами и стихами. У нее тоже страсть к кошкам. И уже стоит ночь.
Синяя магия сна.
Черный уснувший буйвол.
Медленно падает с нас
Мантия белой тоски.
Ночь без просыпу и дна
Так упоительно лунна…
Черный на синем зрачок.
Черный уснувший буйвол.
Оцепененье влечет.
Только минуты близки
Света, что выплеснет, рьян,
С рыжим проснувшимся хрипом…
«Улица. Ночь. Египет»
Мартирос Сарьян.[94]
На утренней, солнечной узкой улице Бахчисарая мы сели в автобус на Севастополь. Я не помню особенностей пути. Но когда на автобусной площади знаменитого города, дважды героя, — где я не была с одиннадцати лет, Марине — тринадцать, с еще живой мамой, с папой… — Андрей и Женя никак не могли решиться, ехать ли нам в гостиницу или идти за женщиной, звавшей к себе на квартиру (я держала нейтралитет, чтоб не спорить, хотела ж (как и Валерик — в гостиницу, чтоб свободней!) — я увидела в первый раз моего — сына? внука? кого? — в раздражении. Озираясь, как затравленный, он сверкал глазами, насмешничал, возмущался. Я ласково успокаивала, звала в юмор: не всё ли равно, только бы все миром. Андрей в азарте спора, чтоб убедить Женю, стал рыцарски на одно колено, и, смеясь, Женя сдалась. Потеряв время, поехали на край города на автобусе (а говорила женщина — рядом), и там, вместо обещанных комнат, женщина рассовала нас с вещами, меж комнат с людьми. Был и юмор: «одного из парней» — с собой в комнату. Мы с Женей, смеясь, матерински не согласились, и наших мальчиков запихали вместе, но в проходную.
Маленький садик в уступах, дощатый скворешник уборной, от него — вид на город. Но, умывшись, уже не терпит более ничего Валерик: «Пока Евгения Филипповна отдохнет и соберется с Андреем — едемте в Херсонес! Встреча с ними у входа в Музей!»
Жене было душно в комнате, и она устала. Я распахнула окно, спросила, когда их ждать, сказала о плане Валерика — и мы уже летим с горы…
Автобусный путь! В «русскую Помпею!», как когда-то мальпосты и омнибусы, в век шарманок и музыкальных шкатулок, ты везешь нас, автобус, через весь грохот города — в тишину старины… Мы идем, Старость и Молодость, остатки женской души и расцвет — мужской, мимо каменно-известковых стен — туда, где синеют покой и прохлада. (Так стрелка компаса знает, где Север…) Я не думала, что это так близко! Из одного Царства Истории, Русской — в Историю Греции[95]… Херсонес!
— Мы проходим меж низких стен, домов редеющих — кончаются — кончились, и на повороте Валерик мне говорит:
— Мы потом зайдем к одному моему другу, здесь живущему за виллой Боргезе, у площади (я забыла иностранное слово).
— Хорошо, — отвечаю я рассеянно, радостно, не все ли равно куда, к кому… Если ему так хочется! Перед нами — от белизны мраморной больно глазам! Сердце бьется… На фоне светло-синего, с растворенной струей зелени посередине — невиданный цвет! моря — две колонны, стройные, и еще там — обломок… и там — колонна, и там… Стоим, занемев. Но рука спутника твердо берет мою, и проходим влево, поворот, лесенка… Он нагнулся: он читает название древней улицы (восстановленное). У фундамента разрушенного дома, сколько ни видит глаз — вправо и влево — чертеж руин