Чем больше он погружен в свое воображение, тем меньше ему необходимо прикладывать реальные усилия. Его вполне устраивает быть абсолютно бесстрашным или честным в мечтах, неважно, насколько в жизни он подвержен страхам или бесчестен. Он не проводит четкой границы между «я должен быть таким» и «я такой», хотя, возможно, и для нас она довольно расплывчатая. Немецкий поэт Христиан Моргенштерн прекрасно отобразил это в своем стихотворении. Прохожего сбил грузовик, он лежит в больнице со сломанной ногой. Из газеты он узнает, что по той самой улице, где это случилось, грузовикам ездить запрещено. Он делает вывод, что все случилось во сне. Он заключает – «как ножом отрезал», что не может случиться ничего такого, чего не должно случаться. Чем больше воображение берет верх над рассудком, тем больше размывается указанная граница, и человек видит себя идеальным мужем, отцом, гражданином – тем, кем ему надо быть.
Смиренный тип, которому любовь кажется решением всех проблем, также считает, что его надо – закон, не подлежащий обсуждению. Но, судорожно пытаясь жить как надо, он почти всегда чувствует, что это у него не получается самым досадным образом. Поэтому центральный элемент его сознательных переживаний – самокритика, чувство вины за то, что он – не высшее существо.
Когда обе эти установки по отношению к внутренним предписаниям доходят до крайности, они уже не позволяют человеку анализировать себя. Абсолютная уверенность в своей правоте не позволяет увидеть свои недостатки. Впадание в другую крайность – всемерную готовность чувствовать себя виноватым – опасна тем, что осознание своих недостатков угнетает человека, а не освобождает.
И наконец, «ушедший в отставку» тип личности, кого идея «свободы» манит сильнее всего, более прочих двух типов склонен восставать против внутренней тирании. Поскольку свобода – или то, что он принимает за нее, – так много для него значит, он реагирует на малейшее принуждение. Он может взбунтоваться даже пассивно. При этом все, что он считает нужным сделать – закончить работу, прочитать книжку, выполнить супружеский долг, – превращается в его сознании в принуждение и вызывает сознательное или бессознательное возмущение и отказ участвовать «в этом». Если то, что надлежит сделать, он все-таки делает, то делает со страшным напряжением, порожденным внутренним сопротивлением.
Бунт против надо может принять активную форму. Можно попытаться вышвырнуть все надо за борт и, впадая в противоположную крайность, настаивать на том, чтобы делать только то, что приятно и когда это приятно. Если бунт принял-таки крайние формы, то тогда это уже бунт отчаяния. Если уж он не может быть венцом благочестия, целомудрия, искренности, тогда он будет «отпетым» – склочником, бабником, лжецом.
Иногда покорный своим надо человек входит в полосу бунта против них. Обычно этот бунт направлен против внешних ограничений. Его описание мы найдем в работе Ж. П. Маркана. Он показал нам, как просто бунт подавить, по той самой причине, что сдерживающие внешние нормы имеют могущественного союзника во внутренних предписаниях. И после всего пережитого человек остается со своей скукой и неприкаянностью.
И наконец, кто-то может проходить через периоды самоистязающей «хорошести» и буйного протеста против любых норм. Даже своим друзьям такой человек иногда кажется неразрешимой загадкой. Иногда он до обидного безответственен в сексуальных или денежных вопросах, иногда – щепетильный до противного. Бывает, друзья, уже отчаявшиеся обнаружить в нем хоть каплю порядочности, вдруг видят, что он в принципе отличный парень, а он тут же вновь заставляет их серьезно сомневаться. Кто-то еще постоянно колеблется между «надо» и «не буду», «надо заплатить этот долг. Нет, не буду», «надо сесть на диету. Нет, зачем мне это?». Часто такие люди и у окружающих создают ощущение непосредственности и сами принимают свою противоречивую установку по отношению к надо за «свободу».
Вне зависимости от основной установки личности, большая часть процесса всегда экстернализуется (выносится вовне): это воспринимается как нечто происходящее между самой личностью и другими. Сами аспекты, выносимые вовне, и способы их вынесения имеют различия. Проще говоря, человек может навязывать свои нормы другим и неукоснительно требовать совершенства от них. Чем более он считает, что все должно мериться по его мерке, тем сильнее он настаивает не на совершенстве вообще, а на своих, особых нормах совершенства. И если другие не подходят под эти мерки, то вполне заслуженно вызывают его презрение или гнев. Еще меньше рационального, когда разворачивается наружу его злость на себя за то, что он не является (в любой момент и при любых обстоятельствах) тем, кем ему надо быть. Таким образом, например, когда ему не удалось стать идеальным любовником или же его уличили во лжи, вся его злость обрушивается на того, кто его «подвел» и возводит на него «напраслину».
Он может воспринимать свои ожидания от себя как ожидания других от него. Действительно ли эти другие чего-то ждут от него или он только так думает, но эти ожидания превращаются в требования, которые надо выполнять. Проходя психоанализ, он считает, что психоаналитик ждет от него невозможного. Он приписывает психоаналитику то, что чувствует сам, – он всегда должен быть продуктивным. Должен видеть сны, чтобы их анализировать, должен всегда говорить о том, что, по его мнению, психоаналитик хочет с ним обсуждать, должен всегда ценить помощь и демонстрировать это как свидетельство улучшения.
Если он, таким образом, убежден, что другие ждут или требуют от него чего-либо, у него два варианта ответного поведения. Он может попытаться предвосхитить их ожидания и кидаться их выполнять. В этом случае ему кажется, что его будут презирать или бросят, если он не сможет угодить. Если же он сверхчувствителен к принуждению, то считает, что на него оказывают давление, лезут в его дела, толкают на что-то, вынуждают. Он с горечью думает об этом или даже открыто протестует. Он может возражать против рождественских подарков – ведь их от него ждут. Он чуть опоздает на встречу или на работу, ведь там его тоже ждут. Он забудет поздравить с праздником, написать письмо, сделать любое доброе дело, о котором его просили. Если мать попросила его навестить родственников, у него это выпадет из памяти, хотя ему нравятся родные и навестить их хотелось. На любое требование у него найдется ответ. Критика других ему будет не так страшна, как возмутительна. При этом его рьяная и несправедливая самокритика также сильнейшим образом экстернализуется. Он начинает думать, насколько другие несправедливы в своих суждениях о нем или как они руководствуются скрытыми мотивами. В случае более агрессивного протеста он будет щеголять своим неповиновением и верить, что чужое мнение для него ничего не значит.
Чрезмерная реакция на просьбы непосредственно подводит нас к пониманию внутренних требований. Для психоанализа особенно полезны те реакции, которые поражают своей несообразностью. Следующая иллюстрация – просто образец самоанализа, будет полезна в качестве демонстрации определенных ложных выводов, которые мы делаем, наблюдая за собой. Речь пойдет об одном моем клиенте, весьма занятом руководителе. Ему позвонили и спросили, не может ли он пойти на пристань и встретить одного писателя-беженца из Европы. Он всегда восхищался этим писателем и встречался с ним в обществе во время поездки по Европе. Но его время было расписано по минутам – конференции, вторая работа; и он действительно был вынужден отказаться, тем более что, возможно, пришлось бы ждать писателя несколько часов. Он понял позднее, что мог бы пойти двумя разумными путями. Например, сказать, что подумает, сможет ли он это сделать, или же с сожалением отклонить просьбу, уточнив, может ли он быть полезен писателю в чем-то другом. Вместо этого он мгновенно с раздражением отрубил, что он занят и ни на какую пристань не потащится.
Он сразу пожалел о своем отказе и позже принялся выяснять, где же поселился писатель, чтобы предложить ему свою помощь. Он не только пожалел об инциденте, но и был обескуражен. Получается, он не уважал писателя на самом деле, а только думал, что уважает? Он был уверен в своем уважении. Он считал себя дружелюбным и готовым прийти на помощь человеком, разве он не был таким? Если был, возможно, его вывело из себя то, что его ставят в затруднительное положение просьбой доказать свое уважение и готовность прийти на помощь.
Он размышлял в верном направлении. Одно только то, что он смог усомниться в искренности своей щедрости, стал для него шагом вперед, который давно следовало сделать – ведь в своем идеальном образе он был благодетелем человечества. Но это пока еще не укладывалось в его голове. Он отмел такую возможность, напомнив себе, что потом он был готов оказать помощь. Но, уйдя от одной мысли, он неожиданно пришел к другой. Когда он предлагал помощь, это была его инициатива, а тут его попросили помочь. Он понял, что счел это недопустимым вмешательством. Если бы он сам заранее знал о приезде писателя, он бы, конечно же, без колебаний встретил его. Проанализировав многие схожие события, когда его охватывало раздражение в ответ на просьбу, он понял, что считал явным вмешательством или принуждением многие вещи, которые на самом деле были лишь просьбами или вопросами. Он подумал и о своей раздражительности в ответ на критику или несогласие с ним. Мой пациент пришел к выводу, что он – обидчик и ему всегда важно одержать верх. Я упоминаю об этом здесь потому, что реакции такого рода вообще легко принять за склонность к доминированию. Самостоятельно ему удалось увидеть свою повышенную чувствительность к принуждению и критике. Он не мог вынести принуждения потому, что и так чувствовал себя связанным по рукам и ногам. А критики он не выносил потому, что сам был своим злейшим критиком. Он подверг сомнению свое дружелюбие, тем самым обозначив путь, которым мы и пойдем.