ботает и работает.
Работе «ушедшего в отставку» мешают препятствия совсем другого рода, чем у смиренного и захватнического типов. Тот, кто принадлежит к группе «упорная отставка», тоже может остановиться на меньшем, чем обещают его способности, и с этой стороны он напоминает смиренный тип личности. Смиренный тип попадает в такую ситуацию потому, что чувствует себя в безопасности, только если он может опереться на кого-то, когда нравится и нужен всем, и, с другой стороны, его удерживают табу на гордость и агрессию. «Ушедший в отставку» довольствуется малым, потому что это обязательное условие общего ухода от активной жизни. Условия, при которых он может работать продуктивно, тоже диаметрально противоположны условиям, необходимым для смиренного типа личности. Из-за его отчужденности ему лучше работается одному. С его чувствительностью к принуждению он испытывает затруднения, работая на хозяина или в организации с определенными правилами и распорядком. Однако он может «приспособиться» к такой ситуации. Надев узду на желания и надежды, он яростно не желает перемен, а потому смиряется с неподходящими ему условиями. А поскольку ему не хватает соревновательности и он виртуозно избегает трений, он способен поладить с большинством людей, хотя свои чувства он держит под замком. Но он ни счастлив, ни продуктивен.
Если уж ему приходится работать, он предпочел бы быть фрилансером; но и здесь он сразу ощущает, как его принуждают ожидания других.
Например, дедлайн сдачи в печать, или отправки чертежей, или пошива заказа может давать успокоение смиренному типу, поскольку внешнее давление ослабляет его внутреннее напряжение. Он будет улучшать свою продукцию до бесконечности, если не выставить дедлайнов. Ограничение по срокам позволяет ему быть благосклонным к себе и даже позволяет приложить к делу собственное желание чего-то достичь, сделать что-то, если работа делается для кого-то, кто этого ждет. Для «ушедшего в отставку» дедлайн равносилен принуждению, которое его бесконечно возмущает и может вызвать у него такое сильное бессознательное противодействие, что на него нападут апатия и лень.
Такое отношение к дедлайнам далеко не единственная иллюстрация его общей чувствительности к принуждению. У него подобное отношение к чему угодно, что ему предлагают, просят, требуют, ждут от него, к любой необходимости, с которой он сталкивается, скажем, к необходимости поработать, если хочешь чего-то достичь.
Возможно, самое сложное препятствие для работы – его инертность, значение и формы проявления которой мы обсуждали[81]. Чем больше она захватывает его, тем больше он переносит свою деятельность исключительно в воображение. Неэффективность его работы в результате инертности отличается от неэффективности смиренного типа не только по своим причинам, но и по своим проявлениям. Смиренный тип, которого тянут во все стороны противоречивые надо, трепыхается, как пойманная птичка. «Ушедший в отставку» производит впечатление безразличного, безынициативного, заторможенного физически или умственно. Он может все бесконечно откладывать или должен для памяти записывать в записную книжку все дела. И опять, в ярком контрасте со смиренным типом, картина меняется на противоположную, стоит ему заняться собственным делом.
К примеру, один врач не мог выполнять свои обязанности в больнице без своей записной книжки. Он записывал каждого пациента, которого надо осмотреть, каждую летучку, на которую надо пойти, каждое письмо и отчет, которые надо написать, каждый препарат, который надо назначить. Но в свободное время он был очень активен: читал интересующие его книги, играл на пианино, писал эссе на философские темы. Делал он все это с живым интересом и вполне этим наслаждался. В собственном кабинете он мог быть самим собой – так он считал. Удивительно, что он оказался способным сохранить в целости большую часть своего реального Я, правда не позволяя ей соприкасаться с миром вокруг него. То же самое было с его увлечениями в свободное время. Он не собирался становиться хорошим пианистом и не планировал публиковать свои труды.
Чем ближе такой тип к бунту против обязанности соответствовать чьим-то ожиданиям, тем больше он склонен урезать объем любой работы, которая делается совместно с другими или для них либо держит его в каких-то рамках. Он скорее согласится ужать свои жизненные стандарты до минимума ради того, чтобы делать что ему нравится. При том, что его настоящее Я достаточно живо, чтобы развиваться в условиях большей свободы, такое развитие дает ему возможность для конструктивной работы, для творческого самовыражения. Но все будет зависеть от его таланта. Не каждый, кто разорвал семейные узы и отправился к Южным морям, становится Гогеном. Не имея благоприятных внутренних условий, он рискует стать лишь грубым индивидуалистом, который получает определенное удовольствие, делая то, что от него не ждут, или живя, не соблюдая общепринятых правил.
Для группы «барахтающихся в луже» работа не составляет проблемы. Сам человек опускается, и его работа идет тем же путем. Он не сдерживает в себе ни стремление к самореализации, ни стремление к реализации идеального Я, – он просто махнул на них рукой. Следовательно, работа теряет любой смысл, потому что у него нет ни намерения развивать заложенные в нем способности, ни порыва к возвышенной цели. Работа превращается в неизбежное зло, прерывающее «славное времечко, когда можно повеселиться». Она может делаться, потому что этого ждут, но лично в нее не вкладываются. Она может прагматично выродиться в добывание денег или престижа.
Фрейд видел, как часто невротики не могут работать, и признавал важность таких нарушений, возводя в главную задачу лечения пациента возвращение его способности работать. Но он рассматривал эту способность отдельно от мотивации, целей, установок по отношению к работе, от условий, в которых она может быть выполнена, и от ее качества. В итоге он рассматривал лишь очевидные расстройства рабочего процесса. Подобный взгляд на трудности в работе представляется слишком формальным. Нам станет доступен весь широкий ряд существующих нарушений, только если мы примем во внимание все упомянутые факторы. Иначе говоря, особенности работы и ее нарушений не могут быть не чем иным, как выражением личности в целом.
Когда мы подробно рассматриваем все факторы трудовой деятельности, особенно выделяется один фактор. Это дает повод считать, что неверно думать о невротических нарушениях в работе вообще, а именно о нарушениях, случающихся при неврозе per se. Как я упоминала вначале, есть мало утверждений, которые, с оговорками и ограничениями, можно применять ко всем неврозам. Получить точную картину нарушений в данном случае возможно лишь тогда, когда мы научимся различать виды трудностей, возникающих на основе различных невротических структур. Каждая невротическая структура формирует особый набор трудностей в работе. К счастью, это соотношение такое однозначное, что по данной структуре мы можем с большой точностью предсказать природу возможных нарушений. А поскольку при лечении приходится иметь дело не с невротиком вообще, а с живым конкретным человеком, такое уточнение помогает не только быстрее распознать конкретные трудности, но и глубже понять их.
Достойно удивления, сколько страданий причиняют невротику его затруднения в работе. И это даже не всегда осознанные страдания; вряд ли многие люди понимают, что им трудно работается. Но затруднения в работе неизменно влекут за собой огромные потери человеческой энергии: бесполезные потери сил в процессе работы; потери от того, что человек не позволяет себе делать работу, достойную его способностей; потери от того, что не задействуются существующие ресурсы; потери от снижения качества работы. Лично для человека это означает, что он не может осуществить себя в важнейшей жизненной области. Но индивидуальные потери множатся на тысячи случаев, и нарушения в работе становятся потерями в масштабе человечества.
Признавая факт таких потерь, многие люди тем не менее обеспокоены отношением невроза к искусству или, точнее говоря, отношением творческих способностей художника к его неврозу. «Мы согласны, – скажут они, – что невроз приносит страдания вообще и трудности в работе в частности; но разве мыслимо без него творчество? Разве большинство творцов не страдают неврозами? Разве не уничтожит способность к творчеству попытка психоанализа?» Надеюсь, что некоторая ясность у нас появится, если мы изучим эти вопросы по одному и во всех деталях.
Начнем с того, что не приходится сомневаться в независимости одаренности от невроза. Недавние эксперименты в системе образования показали, что большинство людей может прилично рисовать, если их правильно учить, хотя и тогда не каждый станет Рембрандтом или Ренуаром. Но не следует надеяться, что настоящий талант всегда заявит о себе. Как демонстрируют эти же эксперименты, невроз в значительной степени не позволяет таланту проявиться. Чем меньше чувства неловкости и робости, чем меньше страха не оправдать ожидания окружающих, чем меньше потребность быть правым или совершенным, тем ярче проявляются какие бы то ни было творческие задатки человека. Психоаналитический опыт еще нагляднее показывает, как именно невротические факторы препятствуют творческой работе.
Пока что в опасении за сохранность творческих способностей больше имеет место или нечеткость мысли, или недооценка масштаба и силы имеющегося таланта, то есть способности к художественному выражению конкретными средствами. Но здесь возникает и второй вопрос: хорошо, сам по себе талант не зависит от невроза, но нет ли прямой связи между способностью художника к творческой работе и определенным невротическим состоянием? Для ответа на него нужно выделить те невротические состояния, которые могли бы быть благоприятны для творческой работы. Преобладание склонности к смирению явно неблагоприятно. И фактически людей с такими склонностями не посещают подобные опасения. Они слишком хорошо знают («на своей шкуре»), что это их невроз подрезал им крылья, это он не позволяет им осмелиться на самовыражение. Только люди с явным преобладанием влечений к захвату и группа «бунтарей», принадлежащая к типу «ушедших в отставку», опасаются лишиться из-за психоанализа своих творческих способностей.