у, потому что спокойствие духа для меня стало гораздо важнее. Когда я начал открыто высказываться на сессии, я сразу ощутил, что моя тревога отступает. За последние две недели она уменьшилась примерно на 90 %».
Поскольку ноогенные неврозы как таковые, как ноогенные, являются неврозами (как уже говорилось), возникающими «из области духовного», очевидно, что они требуют психотерапии, исходящей «из области духовного». Таковой и видит себя логотерапия.
В письме Блюеру в 1923 году Зигмунд Фрейд пишет об «этом времени, сошедшем с колеи». Однако и сегодня многие говорят о болезни времени, о болезни духа времени и его патологии. Является ли болезнь времени идентичной тому, чем занимается психотерапия в целом, – неврозу? Может ли время быть больным нервозностью? Действительно, существует книга автора Вайнке под названием Der nervöse Zustand, das Siechthum unserer Zeit («Состояние нервозности – хроническая болезнь нашего времени»). Книга была опубликована в Вене, причем у Хойбнера, в пятьдесят третьем году – не в 1953-м, а в 1853-м. В то время было еще другое правописание. Мы видим, что со временем невроз не утратил своей актуальности.
То, что количество неврозов не увеличилось, их частотность в последние десятилетия остается на одном уровне, а неврозов страха даже стало меньше, смог доказать Хиршман. Изменилась лишь клиническая картина неврозов, поменялась симптоматология: страх отступил на второй план.
Однако не только невротический страх, но и страх сам по себе не стал более распространенным. Фрейан указал на то, что прошлые эпохи, например времена рабства, религиозных войн, сжигания ведьм, переселения народов или больших эпидемий, – что все эти «старые добрые времена» были, конечно, не беспечнее, чем наши. Да, пожалуй, в прошлые столетия было даже гораздо больше страха и больше оснований для него. Получается, что наша эпоха как «век тревожности» ничего принципиально нового в этом смысле не дает.
Мы не можем говорить, что частотность невротических заболеваний возросла. Возросло другое: психотерапевтическая потребность масс, то есть потребность в обращении к психиатру со своими духовными нуждами.
То, что процент эндогенных психозов удивительно константен, известно. Колебаниям подвержено только количество госпитализаций в психиатрических больницах. Это имеет свои понятные причины. Например, в Венскую психиатрическую больницу Штейнхофа в 1931 году поступило максимальное количество пациентов (более чем за сорок лет) – 5000, а в 1942 году было отмечено их минимальное количество – примерно 2000. Это легко объяснить: в 1930-е годы, во времена экономического кризиса, близкие пациентов по понятным экономическим соображениям пытались отправить их в психиатрические лечебницы на максимально длительный срок, да и пациенты были этому рады, поскольку получали крышу над головой и теплую пищу. По-другому ситуация обстояла в начале 1940-х: по опять же понятным причинам, из-за оправданного страха перед эвтаназией, больных как можно скорее забирали домой, или как можно скорее выписывали, или же вообще не помещали в закрытые лечебные учреждения.
Изменилась не только клиническая картина неврозов, и не только их симптоматология стала иной. Подобное мы наблюдаем и с психозами (Хайнрих Кранц). Так, обнаружилось, что больные с эндогенной депрессией сегодня реже страдают от чувства вины; на передний план выходит забота о трудоустройстве и работоспособности. Эти темы сегодняшней эндогенной депрессии (Орелли), вероятно, проявляются исключительно потому, что они являются заботой среднестатистического человека.
Говоря об этиологии болезни времени, утверждают, что именно темп современной жизни делает людей больными. Социолог Хендрик де Ман объясняет это так: «Темп нельзя ускорять безнаказанно, выйдя за определенную границу». То, что человек не перенес бы увеличение скорости при передвижении на машинах, то есть не был готов к техническому прогрессу, – это не новое, но ложное предсказание. Когда в прошлом веке поехали первые поезда, крупные специалисты в области медицины того времени считали, что человек не сможет выдержать ускорение, связанное с передвижением по железной дороге, не заболев. И еще несколько лет назад высказывались сомнения на счет того, безопасно ли летать на самолете со сверхзвуковой скоростью. Мы видим – то есть мы видим это сейчас, – насколько прав был Достоевский, когда определил человека как существо, которое ко всему привыкает. Таким образом, ритм современной жизни ни в коем случае не может рассматриваться как причина болезни времени, как причина болезни в принципе. Я бы даже осмелился утверждать следующее: ускоренный ритм сегодняшней жизни представляет собой своего рода попытку самоисцеления, пусть даже неудачную. Стремительный ритм жизни можно на самом деле легко объяснить, если мы увидим в нем попытку оглушить самого себя. Человек бежит от ощущения внутренней пустоты и безысходности, и в этом бегстве он погружается в суету. Жане приписывал невротику, которого называл психастеником, так называемое sentiment de vide, чувство бессодержательности и пустоты. Что ж, это чувство пустоты существует также и в переносном смысле, я имею в виду ощущение экзистенциальной пустоты, ощущение бесцельности и бессодержательности бытия. Современный человек часто ощущает то, что, вероятно, лучше всего можно описать словами из «Эгмонта» Гёте: «Куда летим – кто знает? И едва ли вспоминает, откуда»[190]. Мы можем добавить: чем меньше он осознавал цель своего пути, тем больше он ускорялся, идя по нему.
Ощущение экзистенциальной пустоты, бесцельности и бессодержательности бытия мы назвали экзистенциальной фрустрацией, нереализованной волей к смыслу. Эту волю к смыслу мы противопоставили воле к власти, которую по праву выделила индивидуальная психология Адлера в форме стремления к признанию. Волю к смыслу мы также противопоставили еще одной воле – воле к удовольствию как форме принципа удовольствия, в господстве которого так убежден психоанализ Фрейда. Мы видим, что именно тогда и там, где воля к смыслу остается нереализованной, воля к удовольствию служит тому, чтобы заглушить экзистенциальную несостоятельность человека, по крайней мере для его сознания. Иными словами, воля к желанию выходит на первый план только тогда, когда человек остается пуст касаемо его воли к смыслу. Только в экзистенциальном вакууме буйствует либидо. Разочарование человека относительно борьбы за смысл его бытия, то есть экзистенциальное разочарование, компенсируется за счет его замещения сексуальной оглушенностью.
Экзистенциальный вакуум может быть как явным, так и скрытым. Мы живем в век возрастающей автоматизации, а она приводит к образованию все большего свободного времени. Однако свободное время бывает не только от чего-то, но и для чего-то. Человек, экзистенциально фрустрированный, не знает, чем его наполнить. Он не знает, чем заполнить свой экзистенциальный вакуум[191]. Шопенгауэр считал, что человечество раскачивается, как маятник, между нуждой и скукой. Что ж, сегодня нам, неврологам, скука доставляет больше хлопот, чем нужда. Скука стала психической болезнью первого порядка.
Если мы зададимся вопросом о главных клинических формах, в которых перед нами предстает экзистенциальный вакуум, то среди прочего стоит упомянуть так называемый воскресный невроз, то есть депрессию, которая возникает, как только прекращается будничная деятельность и человек начинает ощущать мнимую бессмысленность своей жизни вследствие отсутствия понимания ее конкретного смысла.
Однако вопрос о том, чем человек должен наполнить свою жизнь, встает перед ним не только в конце рабочего дня, но и в конце жизни. Проблема старения населения тоже сталкивает людей, резко выбывающих из трудовой деятельности, с экзистенциальным вакуумом. Кроме того, наряду с пожилыми людьми молодежь тоже часто сталкивается с фрустрацией воли к смыслу. В странах с высоким жизненным стандартом «многие молодые люди идут на преступления прежде всего из-за скуки, которая становится все большей проблемой в наше время» (Вольф Миддендорф).
Однако экзистенциальный вакуум не всегда проявляется, он может оставаться латентным – скрытым, замаскированным, и нам знакомо множество масок, за которыми он скрывается. Вспомним, например, болезнь менеджеров, которые погружаются в кипучую деятельность из-за их чрезмерного усердия, при этом воля к власти (иными словами, ее самое примитивное и банальное выражение «воля к деньгам») вытесняет волю к смыслу.
Плюгге показал, что экзистенциальная фрустрация в целом, но особенно так называемый воскресный невроз, может закончиться самоубийством. На основании изучения пятидесяти попыток суицида он смог доказать, что они объясняются удивительным образом не болезнью, не экономической нуждой, не рабочими и иными конфликтами, а единственно скукой.
Можно сказать, что Карл Беднарик тоже был прав, написав однажды: «Проблема материальной нужды масс превратилась в проблему благосостояния, проблему досуга». В особой связи с проблематикой неврозов Пауль Полак еще в 1947 году указывал на то, что нельзя поддаваться иллюзии, будто с решением социальных вопросов невротические заболевания пройдут сами по себе, – напротив: как только решаются социальные вопросы, экзистенциальные все сильнее прорываются в сознание человека. «Решение социальных проблем лишь освободило бы духовную проблематику, мобилизовало бы ее; только тогда человек стал бы настолько свободен, что обратился бы к себе, к своим проблемам, узрел проблематику собственного бытия».
Мы определили невроз sensu strictori[192] как психогенное заболевание. Наряду с ним есть неврозы в широком смысле слова, например соматогенные, ноогенные и социогенные (псевдо)неврозы. Здесь мы имеем дело с неврозами в клиническом смысле. Однако существуют также неврозы в метаклиническом и неврозы в практическом смысле. К последним относят неврозы коллективные. Они являются квазиневрозами, неврозами в переносном смысле слова. Мы уже убедились, что о росте случаев неврозов в клиническом смысле говорить не приходится. Это значит, что клинические неврозы не распространились настолько, чтобы стать коллективными. Поскольку мы имеем право говорить о коллективных неврозах в параклиническом смысле, согласно нашему опыту, они характеризуются четырьмя симптомами.