Мы придерживаемся мнения, что если притязание человека на максимальное исполнение смысла его бытия остается неудовлетворенным, то это может быть не менее патогенным, чем сексуальная фрустрация. Мы постоянно наблюдаем, что в случаях, в которых сексуальная фрустрация находится на переднем плане, на заднем плане располагается экзистенциальная фрустрация: напрасный запрос человека на максимально возможное исполнение смысла бытия, которое может сделать его жизнь по-настоящему достойной проживания. Только в экзистенциальном вакууме буйствует либидо.
Агорафобия, например, не обязательно должна быть выражением исключительно гипертиреоза и симпатикотонии или коллапсофобии при гипокортикозе с артериальной гипотензией, как мы видели на примере случаев выше.
Мне вспоминается случай, в котором, как выяснилось, страх пациентки был экзистенциальным. «Бесконечность, – говорила она, – меня угнетает; я в ней теряюсь; мне не за что держаться, и я будто растворяюсь». Кому в этой связи не придут на ум слова Паскаля об ощущении бесконечного пространства и времени или высказывание Шелера: «Бесконечная пустота пространства и времени – это пустота людских сердец». Поскольку страх боится «ничто», «бесконечная пустота пространства» занимает здесь место «ничто», но эта пустота макрокосма кажется всего лишь проекцией внутренней пустоты, экзистенциальной опустошенности, пустоты микрокосма: отражением бессодержательности собственного бытия. Если же бытие становится бессодержательным или субъект такого бытия – беспредметным, тогда у него нет предмета, который он мог бы экзистенциально наполнить, тогда этот субъект становится собственным объектом – объектом самоотражения. Со времен Хауга мы знаем, что форсированного самонаблюдения достаточно, чтобы спровоцировать явление деперсонализации. Вполне понятно, что изначальный страх соотносится с деперсонализацией как со своим мнимым основанием и приводит к тому, от чего наша пациентка больше всего страдает: к страху перед психотическими заболеваниями (она принимает деперсонализацию за их тревожные признаки), то есть возникает психотофобия. В данном случае пациентке к тому же пришлось несколько раз подвергнуться влиянию патогенных ятрогенных факторов, которые все больше закручивались в кокон психотофобного страха ожидания. В итоге она боялась одного: «оказаться на койке в психбольнице».
Исходя из мультидимензиональности данного случая, терапия строилась следующим образом.
• Функциональный аспект: страх (здесь – готовность к страху) имеет вегетативную или эндокринную базу. В соответствии с этим пациентка получает инъекции дигидроэрготамина. Этот вегетативный компонент страха не имеет основания, только причину. Основания он создает себе сам – мнимые основания.
• Реактивный, ятрогенный аспект: соответствующие мнимые основания дают пациентке необдуманные слова врачей, к которым она ходит на прием. Из этих слов она сделала вывод, что ее психотофобия обоснованна, а страх – это предвестник психоза. На этом «основании» у пациентки развивается страх перед страхом. Касаемо этого вторичного, потенцируемого и потенцирующего, страха мы приводим аргумент, что пациентку заставляют испытывать страх перед страхом мнимые основания, что психотофобия на самом деле здесь не имеет обоснования и она может эту тревожность игнорировать и действовать, как будто ее нет.
• Экзистенциальный аспект: действовать так, будто нет симптома, может лишь тот, кто делает это ради чего-то. С точки зрения терапии необходимо привести пациентку к конкретным смысловым возможностям ее личного бытия, как делает это экзистенциальный анализ.
Понятно, что логотерапия апеллирует к воле к смыслу. Таким образом, она заслуживает названия апеллятивной психотерапии. Однако она обращается не только к воле к смыслу, она должна в первую очередь пробудить ее там, где она вытеснена, не осознана. С предметной стороны такая логотерапия в случаях фрустрации воли к смыслу, то есть экзистенциальной фрустрации, всегда должна будет стараться выявить конкретные личностные возможности реализации смысла – возможности, реализация которых требуется именно от данной личности и представляет собой его задачу; она должна выявить ценности, осуществление которых сможет удовлетворить фрустрированную смысловую волю и запрос человека на смысл своего бытия. В этот момент логотерапия перетекает в экзистенциальный анализ – так же, как всякий экзистенциальный анализ венчается логотерапией. Если Дарвин говорил о борьбе за существование, а Кропоткин – о взаимопомощи, то экзистенциальный анализ концентрируется на борьбе за смысл бытия и видит себя помощником в поиске смысла.
Нередко оказывается так, что врач, который столкнулся с врачебным душепопечительством, дезертирует, будь то бегство в соматическое или психическое. Первое происходит, когда возникают попытки накормить пациента транквилизаторами и таким образом от него отделаться. Любым способом врач пытается, по словам Ницше, «с лучшими намерениями отсечь все так называемые терзания души и уколы совести».
Если соматологизм игнорирует духовное, то психологизм проецирует ноэтическое в психическую плоскость. К ноэтическому, однако, относится и воля к смыслу. Врач бежит в психическое, когда он не дает пациенту (который находится в отчаянии, потому что сомневается в смысле своего бытия) рациональные доводы, которые говорили бы против самоубийства, а скорее занимается выяснением эмоциональной подоплеки, которую хочет «вскрыть». Как будто истинность мировоззрения зависит от здоровья того, кто так или иначе «взирает на мир»[196]. В действительности истина существует, несмотря на болезнь, притом не только невротическую, но и психотическую. 2 × 2 = 4, даже если это утверждает параноик. Проблемы и конфликты сами по себе не болезненны. Даже неразрешимые конфликты как таковые, как неразрешимые – не болезнетворны. Мы не придерживаемся «простодушного мнения, что здоровому человеку неведомы неразрешимые конфликты» (Вайтбрехт). Как существует истина вопреки болезни, так есть и страдания вопреки здоровью. О первом забывает психологизм, а о втором – патологизм.
Патологизм не видит различия между просто человеческим и истинно болезненным. Отчаяние не обязано быть болезненным. Один из моих пациентов, профессор института, который периодически страдал эндогенной депрессией, задавался вопросами смысла своего бытия не в депрессивные, а в нормальные периоды.
Так, и отчаяние человека по поводу мнимой бессмысленности своей экзистенции, это сомнение в смысле (которое лежит в основе всякого отчаяния), само по себе не патогенно. Такое отчаяние характеризует в принципе человека, а не болезнь. Утверждать то, что человек, сомневающийся в смысле своего бытия, уже потому болен, было бы патологизмом. От нас же требуется различать humanem[197] от morbidem[198].
Даже не всякое самоубийство является патологическим. И ни в коем случае «самоубийство не должно быть завершением развития психической болезни», как написано в одной книге. Это не значит, что самоубийством человек может решить проблему или конфликт. Мы видим, что некоторым самоубийцам не хватает смелости, а некоторым – смирения; но, если первый не является героем, а второй святым, это еще не значит, что оба дураки. Они страдают не от душевной болезни, а от нужды духа: бедствия совести. Если совесть самоубийцы заблуждается, то это заблуждение свойственно человеку.
Больше всего патологизм вызывает опасения не там, где путают человеческое с болезненным, а где принимают самое человеческое, что только существует, то есть заботу о максимально возможном исполнении смысла бытия, за «слишком» человеческое – за его слабость, комплекс. Насколько мало запрос человека на смысл своего бытия является признаком болезни, настолько же мало говорит о ней воля к смыслу, и мы даже мобилизуем ее в качестве средства исцеления (в смысле психотерапии, исходящей из духовного).
Мы должны помнить не только о том, что смысловая воля представляет собой самый человеческий из всех феноменов, но и что ее фрустрация не несет в себе ничего болезненного. Человек не обязательно болен, если считает свое бытие бессмысленным, от этого даже не обязательно становятся больным. Экзистенциальная фрустрация не является ни нездоровой, ни болезнетворной. Иными словами, она сама по себе не патологическая и не обязательно патогенная. Если она и патогенна, то лишь факультативно. Когда она становится патогенной фактически (патогенный = приводящий к заболеванию) и на самом деле приводит к невротическому заболеванию, то такие неврозы мы называем ноогенными (ноогенный = возникший из духовного).
Спросим себя: «Когда экзистенциальная фрустрация становится патогенной?» Необходимым условием является отклик в виде соматопсихической аффекции[199], она должна присоединиться к экзистенциальной фрустрации. Иными словами, чтобы возник ноогенный невроз, при экзистенциальной фрустрации свою роль должна сыграть соматопсихическая аффекция. Собственно, по-другому это произойти не может, именно с точки зрения логотерапии. Согласно логотерапии, болезненный процесс с самого начала может существовать только в области психофизического организма, но не в духовном измерении личности: духовная личность не подвержена болезни. Однако человек вполне может заболеть. Когда бы это ни происходило, вовлекается психофизический организм. Говоря о неврозе, мы должны подразумевать поражение психофизического организма. В этом смысле мы осознанно говорим только о ноогенных неврозах, но не о ноэтических неврозах. Ноогенные неврозы – это неврозы «из духа», но не болезни «внутри духа». Не существует «ноозов» (ноэтических неврозов). Что-то ноэтическое не может быть патологическим и поэтому не может быть невротическим. Неврозы не ноэтические, не духовные заболевания, не болезни в духовности человека. Это всегда болезнь человека в его единстве и целостности. Из всего сказанного следует, что нужно отдавать предпочтение названию «ноогенные неврозы», а не термину «экзистенциальные неврозы». Экзистенциальной, по сути, может быть только фрустрация, а она не невроз и не патология.