Август Б., 21 год. Пациента лечила доктор Нибауэр. Она же составила историю его болезни. Пациент всегда был примерным учеником, лучшим в классе. Хотел преуспевать и быть совершенным во всем. После сдачи экзаменов стал бухгалтером, но вскоре стал замечать, что его почерк неразборчив. Начальник часто обращал на это внимание. Август пытался писать лучше. Посвятил все свое время тому, чтобы «научиться красиво писать». Пробовал перенять почерк друга. В итоге перестал понимать, как и какими буквами писать. Постоянно останавливался при письме: «Какую букву писать – ту или эту?» Со временем не смог писать, если кто-то за ним наблюдал. Появился страх, что за ним наблюдают. Страх перед страхом. Окончательно бросил работу, потому что не мог писать, когда на него смотрели, концентрировался только на почерке. Парадоксальная интенция: «Сейчас я ему тут накалякаю, я ведь только для этого и пишу, чтобы 30 раз застрять на слове». Углубление парадоксальной интенции через формирование формул намерений с помощью аутогенного тренинга. Спустя три недели пребывания в клинике пациент полностью выздоровел, даже смог «что-то накалякать» перед врачами и сестрами во время своего визита.
Мы видим: невротик с навязчивостью хочет все сделать сознательно и целенаправленно, тогда все выглядит сделанным и желанным, а не незаконченным и расплывчатым. Однако со времен Шеллинга мы знаем, что «самая благородная деятельность человека та, которая сама себя не знает». Или, говоря иначе, это деяние, которое не знает о себе, не осознает себя. Со времен Ницше мы знаем, что «всякое совершенное деяние осуществляется как раз таки без участия сознания и воли».
Мы знаем и признаём не только инстинктивное бессознательное, но и духовное бессознательное, и в этой области находится также то, что связано с восприятием человека через чувства (в отличие от интеллектуальной стороны). Чувство может быть гораздо точнее самого острого ума.
Из всего этого становится ясно, насколько необходимо в случаях невроза навязчивости воспитание доверия по отношению к бессознательному, доверия к бессознательной духовности, к когнитивному и децизивному превосходству сферы эмоций и чувств человека по отношению к сфере разума и сознания. Иными словами, доверие к не поддающейся рефлексии духовности – это то, чему мы учим невротика с навязчивостью, что в нем воспитываем и помогаем ему вернуть.
Нам известен случай, когда пациент в такой мере наблюдал за своими мыслями и речью, что стал бояться, будто это навязчивое наблюдение может привести к тому, что он не сможет следить за своей мыслью во время разговора. Возник страх ожидания, который препятствовал его профессиональной деятельности. Пациента удалось вылечить за несколько сеансов, и он смог среди прочего свободно выступить перед иностранным послом. В основе его навязчивого наблюдения лежал страх потери самоконтроля, страх того, что он потеряет власть над собой, в результате он не мог отпустить себя и довериться бессознательному.
В языке заложена мудрость, и в нем в концентрированной форме хранится дух человечества. Язык в своей мудрости говорит нам, что человек «проваливается» в сон. Точно так же мы должны позволить себе «провалиться» и в бессознательное, которое сопровождает сон[217].
Расстройства сна
Что может поделать врач (а на самом деле сам пациент) с тревожным ожиданием бессонной ночи, которое прогоняет сон? Такой страх может превратиться в так называемый постельный страх. Весь день человек с расстройством сна уставший. Но как только приходит время идти в постель, он становится беспокойным и возбужденным, и это возбуждение не дает ему заснуть. Он совершает самую большую из возможных ошибок: он следит за своим засыпанием. С напряженной внимательностью он судорожно прислушивается к тому, что в нем происходит. Чем больше он напрягает свое внимание, тем меньше он способен расслабиться настолько, чтобы смочь заснуть, ведь сон – это не что иное, как полное расслабление. А он стремится его вызвать осознанно. Сон – это как раз таки погружение в бессознательное. Всякие мысли о нем и желание заснуть и не дают человеку это сделать.
Дюбуа был прав: сон похож на голубя, который садится на руку, если ее спокойно держать, но сразу же улетает, если пытаться его схватить. Так же и сон: он ускользает, если к нему стремиться, и чем сильнее желание, тем больше он ускользает. Тот, кто с нетерпением ждет сна и с тревогой наблюдает за ним, гонит его прочь.
Мы можем обезвредить страх ожидания бессонной ночи, если во время терапии убедим пациента, что организм в любом случае обеспечит себе минимальное количества сна, которое ему необходимо. Этот факт нужно знать, и из этого знания нужно черпать доверие к собственному организму.
Действительно, этот минимум сна для каждого человека свой. При этом дело не в длительности сна, а в так называемом количестве, а оно состоит из длительности и глубины. Есть люди, которым не нужно спать долго, потому что они спят глубоко. У одного и того же человека в течение ночи меняется глубина сна, и в зависимости от графика сна существуют разные типы людей. У одних сон самый глубокий до полуночи, а другие достигают максимума под утро. Если такого человека лишить нескольких часов утреннего сна, то, соответственно, у него заберут большее количество сна, чем у того, кто глубже всего спит до полуночи и чья кривая на графике сна утром идет на убыль.
Если дело обстоит так, как я утверждал сначала, то есть судорожное стремление и осознанное желание заснуть гонят сон прочь, тогда что было бы, если бы человек просто лег и ни к чему не стремился и даже, напротив, стремился к чему-то другому, нежели ко сну? В результате он заснул бы. Иными словами, место страха перед бессонницей должно занять намерение провести ночь без сна, то есть осознанный отказ от сна. Нужно просто сказать себе: «Сегодня ночью я не хочу засыпать, я хочу просто расслабиться и подумать о том о сем – о прошлом или будущем отпуске и т. д.» Если, как мы видели, желание заснуть делает это невозможным, то желание провести ночь без сна парадоксальным образом его вызывает. Тогда человек по крайней мере перестанет бояться бессонницы и встанет на кратчайший путь, ведущий ко сну.
В духовном бессознательном наряду с этическим бессознательным, моральной совестью, существует, так сказать, эстетическое бессознательное – художественная совесть. В отношении как художественной продукции, так и репродукции художник зависит от бессознательной духовности. Вдохновение художника – это иррациональная по своей сути интуиция совести, которая вследствие этого никогда не поддается рационализации до конца. Оно тоже имеет свои корни в сфере бессознательной духовности. Из нее художник черпает идеи, и их источники остаются в темноте, которая никогда не может быть до конца освещена сознанием. Мы даже можем наблюдать, как чрезмерная осознанность способна помешать творческому процессу, «исходящему из бессознательного». Нередко форсированное самонаблюдение, воля к осознанной деятельности, которая должна происходить как бы сама по себе в глубинах подсознания, парализует творчество художника. Всякая ненужная рефлексия может здесь только навредить.
Нам известен случай, когда один скрипач все время пытался играть как можно более осознанно. Он все хотел сделать осознанно – от положения скрипки до мельчайших деталей техники игры. Он все подвергал рефлексии. Все это могло привести лишь к полному творческому провалу. Во время терапии нужно было прежде всего выключить эту склонность к чрезмерной рефлексии и самоанализу и стремиться к дерефлексии. Психотерапия должна была вернуть пациенту доверие к бессознательному, рекомендуя ему всегда помнить о том, насколько его бессознательное музыкальнее, чем его сознание. Направленная на это терапия привела к определенному высвобождению творческих сил бессознательного. Это произошло благодаря тому, что процесс, во время которого создается или воспроизводится творческий продукт и который является по своей сути бессознательным, был освобожден от сковывающего влияния чрезмерной осознанности.
Навязчивое наблюдение может быть также и ятрогенным.
Нам известен случай молодого актера, чей мальчишеский шарм сделал его знаменитым. Однако он чуть не стал жертвой гиперрефлексии. Выяснилось, что пациент регулярно ездил в Швейцарию, где посещал психоаналитика, которая пыталась с помощью анализа избавить его от мальчишества, которое истолковала как инфантилизм. В результате актер сменил свое амплуа и стал играть серьезные роли, которые не приняли ни критики, ни публика, и его карьера оказалась в опасности.
Вышеописанные случаи отражают один очень важный момент всякого психотерапевтического целеполагания. Сегодня мы ни в коем случае не должны настаивать на том, что главное в психотерапии – это осознание любой ценой. Психотерапевт должен сделать что-то осознаваемым только на время. Он должен дать пациенту осознать бессознательное – в том числе и духовное бессознательное – лишь для того, чтобы в итоге он снова вернулся к бессознательности. Ему следует превратить бессознательную potentia в осознанный actus лишь затем, чтобы восстановить бессознательный habitus. Психотерапевт в конечном счете должен вернуть естественность бессознательных процессов. Безответственное отношение к этому Ганс Урс фон Бальтазар назвал одним из непростительных недостатков психоанализа. «Только когда корни растения спрятаны под землей, – говорит он, – крона может вырасти здоровой. Истина в отношении свободного и духовного существа заключается в том, что его часть должна быть предана забвению».
Таким образом, в психоанализе особенно важно оставлять что-то бессознательным или возвращаться к бессознательности. Но мы также понимаем, что возврат в бессознательное, то есть забывание, представляет собой важный защитный механ