Как глубоко самотрансценденция человеческой экзистенции погружается в ее биологические основы, может показать один парадокс. Человеческий глаз на самом деле тоже самотрансцендентен: его способность воспринимать внешний мир находится в непосредственной связи с тем, что он не способен воспринять самого себя. Когда глаз видит себя (кроме как в зеркале) или свою часть? Когда он болен катарактой. В таком случае он видит туман, то есть помутнение хрусталика. Или же это происходит, когда глаз болен глаукомой, – тогда он видит вокруг источника света радужный ореол. Аналогичным образом человек реализует себя, когда перестает себя видеть, если отдает себя партнеру или растворяется в деле.
На самом деле редукционизм – это субгуманизм. Дедукция субчеловеческих феноменов преобразует также и человеческие феномены, одним словом, дегуманизирует их. Достаточно подумать о совести: типично редукционистская теория рассматривает этот специфически человеческий феномен просто как результат обусловленных процессов. Пес, который нечистоплотно себя вел и с поджатым хвостом забрался под кровать, демонстрирует поведение, которое, без сомнения, можно объяснить как результат обусловленных процессов. Оно продиктовано своего рода страхом ожидания, то есть тревожным ожиданием наказания. Совесть не имеет отношения к подобным страхам. Если человеческое поведение определяется страхом перед наказанием, надеждой на вознаграждение или желанием понравиться сверх-«я», тогда совесть еще не подала свой голос.
Конрад Лоренц проявил достаточно осторожности, когда говорил о «поведении животных, которое сходно с моралью». Иначе поступают редукционисты. Для них нет разницы между животным и человеческим поведением. Специфически человеческие феномены не существуют для них вовсе. Их отрицают не на основании эмпирических данных, а исключительно на основании априорных убеждений. Для редукционистов невозможно выявление в человеке чего-то такого, чего нет у животных. Они могли бы изменить знаменитое основополагающее изречение сенсуалистов и сказать: «Nihil est in homine, quod non prius fuerit in animalibus»[231].
Неправда, что природа не совершает скачков. Она совершает количественные скачки и качественные, или, как говорят марксисты, их количество переходит в качество. Существует качественная разница между человеком и животным. Но для нас действительно важно не столько отличие человека от животного, сколько признание специфически человеческого как нередуцируемого феномена. Мы ничего не смогли бы возразить, если бы выяснилось, что человек – это действительно обезьяна. Так же мало можно возразить против того, что у обезьяны обнаруживаются человеческие черты, и я бы не стал противиться называть человека обезьяной, если бы это действительно было так.
Вопрос о том, является ли человек обезьяной, связан с дезавуированием библейской истории творения, то есть он несет эмоциональную нагрузку. В этой связи мне вспоминается один старый анекдот. Один талмудист спрашивает другого: «Почему “Моисей” пишется с буквой “л”?» Другой ему в ответ: «Разве “Моисей” пишется с “л”?» Первый спрашивает снова: «Почему бы не писать “Моисей” с “л”?» Второй теряет терпение и с яростью отвечает: «Почему же “Моисей” надо писать с “л”?» «Вот об этом я тебя и спросил!» – говорит первый. На вопрос, является ли человек обезьяной, можно ответить аналогичным образом: «Почему бы ему не быть обезьяной?» И ответ на этот вопрос был бы таким: «Потому что это противоречило бы библейской истории творения». В этом и состоит вся эмоциональная нагрузка данного вопроса. Повторимся: нас интересует исключительно вопрос, есть ли качественная разница между человеческим и субчеловеческим. Иными словами, существует ли вообще что-то специфически человеческое. Этого не отрицает даже Конрад Лоренц, ведь он говорит о фульгурации[232].
Согласно Лоренцу, действительно существует нечто специфически человеческое, таким образом вопрос о качественной разнице между человеческим и субчеловеческим получает эмпирический ответ.
Я же предпочитаю говорить не о качественной, а о димензиональной разнице. Преимущество этого в том, что в различных измерениях полученные противоречащие друг другу данные, несмотря на эти противоречия, не состоят во взаимоисключающем отношении. Среди различных измерений более высокое измерение не исключает, а включает более низкое. По сравнению с онтологической моделью слоев Николая Гартмана, согласно которой более высокий слой бытия превосходит более низкий, преимущество нашей димензионально-онтологической модели заключается в том, что, несмотря на специфику феноменов более высокого измерения, сохраняется одновременное сосуществование одного феномена с другим. Для человека это означает, что, несмотря на свои специфические черты, он остается животным. Быть человеком и животным – это более не противоречие. Одно не исключает другое, одно включает другое.
И наконец, там, где есть измерения, есть и проекции. Я могу спроецировать один феномен из его собственного измерения в более низкое. Таким образом, я могу спроецировать человеческий феномен на субчеловеческую плоскость. Подобное действие вполне оправданно, ведь наука во многом строится на том, что она эвристически пренебрегает димензиональной целостностью феноменов и исходит из фиктивной реальности, лишенной димензиональности. Такая тактика становится сомнительной лишь тогда, когда она становится идеологизированной. В таком случае будет утверждаться не только то, что в человеке обнаруживаются врожденные пусковые механизмы, но и то, что человек – это нечто более, чем голая обезьяна. Редукционизм не только эвристически проецирует человеческие феномены в субчеловеческую плоскость, но и вообще отрицает существование человеческого измерения, и, что хуже, делает это априори.
Сказанное касается не только соотношения человека и животного, но и того, что превосходит человека. Стоит быть аккуратнее с необоснованным выводом, будто в рамках природы нельзя проследить никакой телеологии: то, что мы называем телеологией, нельзя проследить в рамках проекционной плоскости биологии и/или этологии. Однако делать отсюда вывод, будто телеологии вообще нет, было бы не эмпирическим результатом, а философией, притом философией априорной. В оправдание я могу сказать следующее: в рамках проекционной плоскости Конрада Лоренца просто не идет речь о телеологии, его плоскость сечения не затрагивает телеологию. Можно было бы говорить о негативной телеологии, подобно негативной теологии, которая не говорит о том, что такое Бог, но лишь ограничивается указаниями на то, чем Бог не есть. Если Конрад Лоренц когда-нибудь откажется заранее оспаривать возможность существования телеологии и решится признать ее, пусть даже выходящей за рамки измерения его науки, тогда он будет не только заслуженным обладателем Нобелевской премии за свою науку, но и станет претендентом на Нобелевскую премию, которой еще нет: за мудрость. Ведь мудрость – это знание и в то же время осознание его границ.
Заключение
Итак, мы можем сделать вывод, что существует пять областей применения логотерапии. В качестве терапии логоса, исходящей из смысла, она показана в случаях ноогенного невроза, который как таковой, как ноогенный, возникает не в последнюю очередь из-за потери смысла. В этой области применения логотерапия представляет собой специфическую терапию.
Во второй области применения, в случаях психогенного невроза, в которых она используется в форме дерефлексии и парадоксальной интенции, она действует как неспецифическая терапия, поскольку различные характерные патогенные реакции, об устранении которых она может позаботиться, не имеют ничего общего с проблематикой смысла. Это вовсе не означает, что при такой неспецифической терапии речь идет только о симптоматической терапии. Ведь в случаях, в которых действительно показаны дерефлексия и парадоксальная интенция, она работает с самим основанием невроза, именно там, где замкнутые круговые механизмы, которые нужно разорвать, стали патогенными. Таким образом, даже там, где логотерапия как таковая не является специфической, как психотерапия она все еще является каузальной, работающей с причинами.
В третьей области применения логотерапия перестает быть терапией по той простой причине, что здесь она имеет дело не только с соматогенным страданием, но и с неизлечимыми соматогенными болезнями, то есть при них речь идет лишь о том, чтобы помочь страдающему человеку в поисках смысла, реализация которого возможна в форме осуществления ценностей установки. Как мы уже говорили, тут уже не может быть речи о терапии, но никто не сможет отрицать, что такая врачебная забота о душе[233] относится как раз таки к задачам врачебного лечения и врачебных действий, в отличие от четвертой области применения логотерапии, в которой она более не является врачебным лечением (даже в случаях неустранимого страдания и болезни), но сталкивается с такими социогенными феноменами, как чувство бессмысленности, пустоты и экзистенциальный вакуум. К этим феноменам неприменима медицинская модель, поскольку сами по себе они не являются патологическими, хотя способны стать весьма патогенными в тех случаях, в которых они ведут к ноогенному неврозу.
И наконец, пятая область применения логотерапии. Сталкиваясь с сомнением и отчаянием по поводу смысла жизни, логотерапия пусть и не представляет собой врачебное лечение больных, но она действует в форме человечного сопровождения страдающих. В пятой области применения речь не идет о специфической или неспецифической терапии ноогенных или психогенных неврозов, о лечении или сопровождении соматогенных или социогенных случаев, речь идет о профилактике ятрогенных неврозов. Нам следовало бы также говорить о ятрогенных неврозах. Мы имеем в виду случаи, в которых врач (γιατρός) или психиатр способствует усугублению экзистенциальной фрустрации пациента в той мере, в которой он переносит на него субчеловеческую модель представления о человеке. В результате психотерапия volens nolens приходит к индоктринации, притом редукционистской.