[18], которые, по моему мнению, принесли обильные плоды. Мы обнаруживаем его в виде тревожного ожидания надвигающихся бедствий и опасностей, в виде невроза страха, а также при истерии в виде кажущихся беспричинными приступов страха и бесчисленных фобий. Наиболее поразительной чертой всех проявлений невротического страха является несоответствие между его интенсивностью и внешним обоснованием, из-за чего нам на первый взгляд чрезвычайно трудно примирить его с биологическим представлением о целесообразности аффекта страха в ответ на опасность. Все недавние исследования в отношении его возникновения почти единодушно обнаружили его тесную связь с подавленной и неудовлетворенной сексуальностью. Утверждение, что страх представляет собой выражение вытесненного бессознательного либидо, кажется мне более надежным, чем любое другое положение психопатологии; я не могу вдаваться здесь в очень обширную аргументацию и должен ограничиться ссылкой на уже опубликованные работы[19].
Наш следующий вопрос звучит так: «Какова связь между нервозным страхом, известным по неврозам мирного времени, и реальным, объективно оправданным страхом, возникающим в опасных ситуациях и так отчетливо проявляющимся при военных неврозах?» Их точкой соприкосновения является характер защиты, связанный с реакцией страха. Страх, знакомый нам по неврозам мирного времени, является защитой «я» от требований непризнанного либидо, которые – например, при фобиях – проецируются во внешний мир и трактуются как угроза извне; другими словами, это боязнь «я» перед бессознательным. Но большая разница между нервозным и реальным страхом состоит в том, что последний относится к «я» в целом и возникает только тогда, когда «я» угрожает внешняя опасность, не имея ничего общего с вытесненным либидо. Можно сказать, что это нормальный инстинкт самосохранения, лишенный всех ненормальных механизмов нервозного страха. Только здесь, как и в большинстве других случаев, граница между нормальным и ненормальным не так резка, как можно было бы подумать, и более близкое рассмотрение вопроса приводит нас к более тщательному исследованию природы реального страха. Затем мы видим, что его можно разбить на три составляющие и что реакция в целом не столь рациональна и целесообразна, как предполагалось. Нормальная реакция на грозящую извне опасность состоит в подлежащем еще более тщательному описанию душевном состоянии страха и в разнообразных, соответствующих ситуации действиях: спасаться бегством, затаиться, активно защищаться или даже нападать. На аффективной стороне мы прежде всего обнаруживаем тревожную готовность к опасности, которая выражается в сенсорном внимании и моторном напряжении. Такую ожидаемую готовность можно не задумываясь признать предпочтительной, но она часто переходит в как раз противоположное состояние боязни и ужаса, парализующее не только всякое соответствующее ситуации действие, но даже ее обдумывание, так что человек уже не в состоянии выбрать какой-то способ действий. Таким образом, реакция реального страха состоит из двух полезных и одного вредного компонента, и именно последний во всех его проявлениях можно поставить рядом с нервозным страхом. Здесь мы также находим полное несоответствие между развитием страха, степенью опасности и принимаемыми против нее защитными мерами. Так, например, бегство происходит не из-за боязни, а из-за замечания опасности; в самых опасных ситуациях люди часто ведут себя самым разумным образом: бегут, дерутся и т. д., не испытывая при этом ни малейшего страха; но у невротика может развиться выраженный страх в отсутствие всякой внешней опасности. Из приведенных соображений мы заключаем, что даже в действительно опасных ситуациях чрезмерный испуг не имеет больше ничего общего с биологическим инстинктом самосохранения, а представляет собой ненормальную реакцию, подобную нервозному страху.
В недавно опубликованной работе[20] Фрейд делает любопытное заявление, что развивающийся в опасных ситуациях страх вызывается не объектным либидо, как при нервозном страхе неврозов мирного времени, а скорее его нарциссической частью, «я»-либидо. Осмеливаюсь выдвинуть предположение, что здесь мы нашли ключ к пониманию столь знакомых по военным неврозам состояний страха. Психоаналитические исследования последних лет уделяли особое внимание различию между объектным либидо (направленными вовне сексуальными стремлениями) и «я»-либидо (направленной вовнутрь частью, себялюбием). У нас есть все основания полагать, что последняя часть первична и, даже если нам известно о ней еще меньше, более обширна, представляя собой в известной степени резервуар, избыток объектной любви. Невольно приходит на ум сравнение с перетеканием протоплазмы в ложноножки амебы, тем более что отношение ложноножек к телу напоминает отношение объектной любви к себялюбию. Давно известно, что организм может вынести без ущерба для себя лишь определенное количество либидо, в прежнем понимании объектной любви; психоаналитическое изучение психозов, особенно парафрении, показало нам, что случай с «я»-либидо ничем не отличается. В обоих случаях при превышении этого объема происходит вспышка нервозного страха, предшествующая формированию симптомов, с помощью которых связываются соответствующие энергии. Таким образом, мы приходим к утешительному выводу, что нормальный человек должен встречать даже самую грозную опасность свободным от страха, бесстрашным, как Зигфрид; кажется, таких людей, к счастью, в нашей армии в изобилии. Не исключено, что нетерпимость к нарциссическому либидо, которое в момент опасности ведет к развитию страха, связана с подавлением других проявлений страха и повышенным внутренним давлением под влиянием жизни в окопах.
Поэтому я предложил бы исходить в данном вопросе из исследований военных неврозов, особенно случаев выраженного страха. Например, многие описанные Маккарди[21] черты хорошо подошли бы к картине уязвленного себялюбия: нелюдимость, половое бессилие, отсутствие привязанности к родным и близким, ощущение брошенности, пренебрежения и непризнанности. Отсюда мы могли бы, пожалуй, понять и отношение больного к смерти. Многие исследователи интерпретируют большую часть симптомов военного невроза, и в частности сны о боях, как символическое выражение желания умереть и избежать ужасов жизни. Мне кажется, что такая интерпретация плохо согласуется со столь же широко распространенным мнением, что главной причиной этих неврозов является страх смерти. Лично я вообще сомневаюсь, что момент происхождения невроза можно найти в боязни смерти или ее желании. Даже нашему сознанию трудно представить себе полное прекращение жизни, и у нас есть все основания полагать, что наше бессознательное не способно осмыслить такую идею. Наше бессознательное мышление переводит понятие смерти на понятный ему язык: либо как сокращение самой важной деятельности в жизни, типичной формой которой является кастрация, либо как состояние нирваны, в котором может продолжить жить «я», освобожденное от помех внешнего мира.
В заключение я хотел бы добавить несколько слов о перспективах психоанализа при лечении военных неврозов. Даже если бы это было возможно, я не вижу смысла в анализе большинства случаев: исцеление может происходить гораздо более короткими путями. Но я придерживаюсь мнения, что обучение врачей психоанализу имеет при лечении таких случаев огромную ценность, поскольку дает ключ к пониманию символического значения симптомов, механизмов конфликта, действующих сил и т. д. Несомненно, существует также значительное число случаев, для которых психоанализ является лучшим – а часто и единственным – путем к излечению, речь здесь именно обо всех хронических случаях, когда чисто военный невроз перешел из-за связи конфликтов настоящего с прошлым в невроз мирного времени и закрепился.
Мы и смертьПеревод Елены Баевской
Почтенные председательствующие и дорогие братья!
Прошу вас, не думайте, что я дал своему докладу столь зловещее название в приступе озорства. Я знаю, что многие люди ничего не желают слышать о смерти, быть может, есть такие и среди вас, и я ни в коем случае не хотел заманивать их на собрание, где им придется промучиться целый час. Кроме того, я мог бы изменить и вторую часть названия. Мой доклад мог бы называться не «Мы и смерть», а «Мы, евреи, и смерть», поскольку то отношение к смерти, о котором я хочу с вами поговорить, проявляем чаще всего и ярче всего именно мы, евреи.
Между тем вы легко вообразите, что привело меня к выбору этой темы. Это череда ужасных войн, свирепствующих в наше время и лишающих нас ориентации в жизни. Я подметил, как мне кажется, что среди воздействующих на нас и сбивающих нас с толку моментов первое место занимает изменение нашего отношения к смерти.
Каково ныне наше отношение к смерти? По-моему, оно достойно удивления. В целом мы ведем себя так, как если бы хотели элиминировать смерть из жизни; мы, так сказать, пытаемся хранить на ее счет гробовое молчание; мы думаем о ней как о смерти!
Разумеется, мы не можем следовать этой тенденции беспрепятственно. Ведь смерть то и дело напоминает о себе. И тут мы испытываем глубокое потрясение, словно нечто необычайное внезапно опрокинуло нашу безопасность. Мы говорим: «Ужасно!» – когда разбивается отважный летчик или альпинист, когда во время пожара на фабрике гибнут двадцать молоденьких работниц или даже когда идет ко дну корабль с несколькими сотнями пассажиров на борту. Особенное впечатление производит на нас смерть кого-нибудь из наших знакомых; если умирает известный нам Н. или его брат, мы даже участвуем в похоронах. Но никто бы не мог заключить, исходя из нашего поведения, что мы признаем смерть неизбежной и твердо убеждены в том, что каждый из нас обречен природой на смерть. Наоборот, всякий раз мы находим объяснение, сводящее эту неизбежность к случайности. Один умер, потому что забол