О Юрии Михайловиче рассказывали, что он был женихом дочери артистки Е. Она вышла замуж за другого. Он дал клятву никогда больше не быть близким с женщинами, никогда не жениться. Потом бывшая невеста овдовела. Он содержал ее детей до конца своей жизни.
– Константин Сергеевич, вам звонил Бернард Шоу. Хочет вас повидать.
– Что нужно от меня этому вздорному старику?
Когда Бернард Шоу приезжал в Москву, в его честь в доме приемов на Спиридоновке давали обед. Шоу сидел спиной к высокой стене, окружавшей сад. Во время беседы наступило вдруг замешательство. Дело в том, что на заборе появился вначале один, потом другой и вскоре – целая стайка мальчишек. Рассевшись в ряд, они молча, с любопытством разглядывали все происходящее. Сидевшие рядом с Шоу, не видя, что делается за их спиной, недоумевали, стараясь понять волнение сидевших напротив.
Вдруг Шоу быстро оглядывается, засовывает два пальца в рот и… пронзительно свистит.
Мальчишки одновременно свалились за стену, их как не бывало.
В 1938 году, когда Борис Николаевич тяжело заболел, ему многие писали в больницу. Написал Станиславский. Пришло письмо и от его жены – Марии Петровны Лилиной. Она писала: «На сцене Вы мой любимец, и Вашими данными и игрой часто напоминаете Константина Сергеевича в молодости».
Надо сказать, что Лилиной как актрисе приходилось нелегко от жестокой требовательности Станиславского.
Борис Николаевич рассказывал кое-что из старых преданий театра.
После провала «Чайки» в Александринке и триумфа в Художественном МХАТ приехал в Петербург на гастроли. На репетицию «Чайки» пришел весь театральный мир. Репетицию вел Станиславский, и как только Лилина появилась на сцене, он крикнул в полной тишине: «Сначала!». Лилина вышла вновь и – опять: «Сначала!». На третий раз после все того же «Сначала!» она прошептала: «Костя, здесь же чужие… пожарные».
– Здесь нет никакого «Кости»! Здесь Станиславский, – раздался в ответ все тот же неумолимый («белый», как говорили актеры) голос.
– Это что еще за Алексеев? – спрашивает Константин Сергеевич, просматривая список труппы в начале сезона,
– Это… это Игорь, – говорят ему о его сыне, который хотел выйти на сцену хотя бы в массовке. Станиславский вычеркивает. Но ведь и по отношению к самому себе как актеру Станиславский был (так считал Борис Николаевич) особенно – до чрезмерности – требователен и жесток.
В спектакле «Хозяйка гостиницы» каждый выход, каждая реплика Кавалера Риппафрата – Ливанова принималась зрителями аплодисментами, смехом. После нескольких спектаклей артисты-партнеры пошли к Станиславскому и объявили ему, что так продолжаться не может, что они с Ливановым играть отказываются, что он из Художественного театра делает цирк.
Это были не враги и не завистники, это были по-своему искренние охранители «системы». Художественный театр они принимали только в форме бытовой достоверности. А Борис Николаевич считал, что система Станиславского учит умению оправдать психологически естественно как «быт», так и открытую театральную условность. Разве Всеволод Мейерхольд, Евгений Вахтангов, Михаил Чехов и Алексей Дикий не были студийцами и сотрудниками Станиславского?
Мне рассказывала Е.В. Алексеева, дочь В.С. Алексеева, племянница Константина Сергеевича, артистка кино: «Дяде Косте часто говорили о Ливанове: “Играет не по системе!”. А дядя Костя, поправляя упавшее от смеха пенсне (смотрел Ливанова), отвечал: “Пусть играет”».
Когда шла «Хозяйка гостиницы», Станиславский уже не бывал в театре, врач не разрешил ему выходить дальше балкона его дома. Вместо себя он послал Марию Петровну Лилину. На утро другого дня Ливанова вызвали к Станиславскому домой. Константин Сергеевич сказал, что Марии Петровне он верит как никому другому, а она сказала, что «Вы играете лучше, вернее, чем я, игравший эту роль. Она пришла со спектакля и восторженно рассказывала о вашем Риппафрате».
Жестоким и в то же время творческим было столкновение Станиславского и Михаила Булгакова. В отличие от многих, кто, споря с Булгаковым, говорил ему: «Не делайте этого!», Станиславский настаивал: «Сделайте!».
Ливанов рассказывал: готовится булгаковский «Мольер». Устав от требований Станиславского, Булгаков начал злиться. Однажды, обращаясь к Константину Сергеевичу, сказал:
– А вы знаете, Константин Николаевич…
– Я уже много лет знаю, что я Константин Николаевич, а вот вы…
Станиславский даже не заметил, что вместо Сергеевича, Булгаков назвал его Николаевичем.
Встречаясь по утрам, до репетиций, в буфете театра, Борис Николаевич с Булгаковым обменивались остротами. Удачно состривший получал 20 копеек.
– Ливанов, получите 20 копеек, – входя, сказал Булгаков.
– За что?
– Я видел сон: я умер, а вы вошли в буфет и говорите: «Був Гаков, и нэма Гакова!». Получите!
В нашей библиотеке осталась книга Булгакова «Дьяволиада» с надписью автора:
«Актеру 1-го ранга в знак искренней любви и дружбы – Борису Николаевичу Ливанову
М. Булгаков
Актерское фойе МХАТ. В сумерках 4.XI.1931 г.».
Качалов был похож на Гете не только внешне, а всей своей «структурой», если можно так выразиться.
Василий Иванович принадлежал к тем, кто «сделал» свой образ.
«Спасибо за артистичность», – написал Василий Иванович Ливанову за исполнение им роли Аполлоса в «Унтиловске» Леонова. Артистичностью как никто другой обладал сам Качалов.
Это редчайшее свойство даже среди актеров. Артистичны были Шаляпин, Станиславский, и не только на сцене, но и в быту.
Когда впервые я была приглашена к Качаловым, меня прежде всего усадили на диван. Напротив сели Василий Иванович, его жена Нина Николаевна Литовцева и сын Вадим Васильевич Шверубович. И мне был учинен «перекрестный допрос» – кто есть кто: кто мои родители, где училась, родилась и т. д. Последний вопрос был: в какой роли мне больше всего нравятся Борис Ливанов? «В Кимбаеве»[32],– ответила я. И была принята в дом Качаловых.
В квартире Качаловых жили и старшие сестры Василия Ивановича – Софья Ивановна и Александра Ивановна. Они никогда не видали Василия Ивановича на сцене: отец, Иван Васильевич Шверубович, был протоиерей, и они были воспитаны в соответствующих традициях.
Стены в кабинете Василия Ивановича были выкрашены в синий цвет, со множеством белых точек – от вынутых гвоздей. Качалов любил перевешивать время от времени картины, фотографии, рисунки, заново забивая гвозди, больно ударял себя по пальцам, промахиваясь. Занимало это много времени и называлось «чтобы не курить».
Качалов относился к рисункам Ливанова благосклонно. Даже вешал их на стене.
– Борис, ты мне даришь этот рисунок? Ну, спасибо. Пойдем купим рамку для него.
Или:
– Вот у меня свободная рамка. Нарисуй по размеру.
Когда должны были прийти гости, обе сестры выходили на звонок открывать дверь. Одна из них, узнав в пришедшем того, кто был нарисован, быстро, пока гость раздевался, шла в кабинет и снимала со стены рисунок, считая это оскорбительным.
Нина Николаевна обладала чувством юмора, поэтому Ливанов всегда мог заслужить ее прощение.
Овальный раздвижной стол был парадно накрыт для гостей. В ожидании их прихода Василий Иванович и Борис Николаевич решили закусить. Ливанов потянулся к блюду, стоящему в центре стола – и средняя доска обвалилась, потянув все на скатерти за собой – и все упало на лежавшую под столом собаку. Раздался страшный грохот, звон посуды, собака заскулила – одновременно раздался телефонный звонок и звонок в дверь.
Нина Николаевна, открыв дверь, сказала пришедшим гостям:
– Я вас слушаю, – и:
– Борис, вы передавили мне всю собаку!
Потом много раз она рассказывала об этом, смеясь.
Борис Ливанов и Василий Качалов. 1934 г. На обороте фотографии:
«Борису Ливанову – любимому моему, которого я, – в гроб сходя, благословил, – как помнишь, Пушкина – Державин. Василий Качалов. 14/1, 1934 г.»
Перед началом сезона полагается несколько репетиций. Это называется «возобновление». Нина Николаевна – режиссер спектакля «У врат царства» – покрикивала на артистов.
– Нина Николаевна, вы как деревенский громкоговоритель.
Все затаили дыхание.
– Ничего, переживем и это, – бросила Нина Николаевна.
Ливанов в тот вечер пришел к Качаловым. Она даже не вспомнила.
Уже в последние годы жизни Василий Иванович как-то зашел к нам на улицу Горького:
– Борис, я не видел твоих новых рисунков.
Борис Николаевич положил перед ним папку. Перелистывая, Василий Иванович все время смеялся, делая меткие замечания, Вдруг он замолчал, вглядываясь: это был шарж на него. «Вот, – сказал Качалов, – можно было бы и смешнее».
На одном из ливановских спектаклей «Мертвые души», куда он был введен на роль Ноздрева, за кулисами прошел слух, что в зале Иван Михайлович Москвин – первый исполнитель роли.
В антракте брат Москвина – М.М. Тарханов спросил Ливанова:
– Иван был у тебя?
– Нет.
– Ну хорошо…
Во втором антракте:
– Иван был у тебя?
– Нет.
– Ну хорошо…
После конца спектакля, снимая ботинки, нагнувшись, Ливанов увидел ноги Москвина, стоящего в дверях.
«Долго я возился, боясь поднять глаза. Москвин курил, стряхивая пепел на плечи своего пиджака, по обыкновению».
– Вот шельма какая! Я больше играть не буду, – сказал Москвин.
Теперь это улица Немировича-Данченко.
Машина резко затормозила, открылась дверца, и, высунувшись, Алексей Толстой крикнул стоявшему на тротуаре Ливанову:
– Борис! Вчера был на спектакле. Здорово ты играешь Ноздрева! Но ведь это – ты сам.
– Странно – а я играю тебя.
Когда Борис Николаевич готовил роль Ноздрева, Бабель подарил ему книгу «Мертвые души» с надписью:
«Сыграй его, мио амико, не хуже, чем Ник. Вас. его написал…