И. Б.
В это время, все в том же 1934 году, мы с Борисом Николаевичем впервые увиделись у Василия Васильевича Каменского, поэта, художника и авиатора, друга Маяковского. Я с Каменским дружила очень давно, с тех пор как работала художником в редакции «Вечерней Москвы».
Борис Николаевич познакомил меня с Б. Пастернаком и Н. Тихоновым. Это было в дни Первого съезда писателей. И когда они бывали свободны от заседаний, а Борис Николаевич – от репетиций или спектаклей, мы шли куда-нибудь все вместе. В один из таких дней вечером Алексей Толстой, Пастернак и Тихонов предложили пойти поужинать в грузинский ресторан, или, как тогда называли, «шашлычную», что была на Тверской улице против телеграфа, в подвале.
Толстой начал разговор: настоящая женщина, как хороший поэт, – редкость; если бы Наталья Васильевна Крандиевская не была с ним, то он бы не стал писателем; миссия жены художника – тяжелая миссия… Потом – Тихонов. Потом – Пастернак. Разве я могла устоять перед их доводами, перед их личностями?
Да ведь все равно, я бы не могла уже жить без него, без Бориса Ливанова, хотя уже тогда чувствовала, как трудна будет эта жизнь. Но ошибка женщин – часто пытаются они переделать того, за кого вышли замуж, не понимая, что, переделав, теряют того, кого любили.
Ливанов в Ленинграде снимается в «Дубровском», я – в Москве, со дня на день мы ждем ребенка. Это был 35-й год. Борис Николаевич писал:
«Вот уже третий день, как я возвращаюсь со съемки без рук и без ног. Очень хорошая солнечная погода. Все три дня снимался. Очень устаю, очевидно, из-за того, что я одет чрезвычайно тепло. Суконный мундир, суконные брюки – это не шутка.
Приезжаю после съемки и сваливаюсь в постель, сплю, как убитый. В шесть утра – звонок, и через час приезжает машина и увозит меня в Левашово.
Вчера я должен был быть у Германа – писателя, и не мог поднять своего тяжелого тела с постели. Повернулся на другой бок и заснул опять.
Сегодня в 10 часов вечера ко мне придет К.Н. Державин – работать над статьей о Певцове И.Н. Он мне прислал стенограмму, мне не понравилось».
Статья об Илларионе Николаевиче Певцове была в конце концов отработана и потом перепечатывалась несколько раз[33]. Этого артиста тончайшей исполнительской культуры и безраздельной преданности театру Борис Николаевич необычайно ценил, тем более, что в «Страхе» мог близко как партнер наблюдать его работу, мог и сравнивать двух замечательных, но совершенно разных мастеров в одной роли – профессора Бородина: Певцова и Леонидова.
А я в это время приехала в больницу Грауермана (теперь – на Калининском проспекте). Положили меня на стол в родильном отделении. На этом столе я пролежала двое суток. Вызвали доктора Архангельского. Войдя, он спросил: «Где та, которая меня осрамила?».
Так было тяжело, что даже крикнуть была не в состоянии. А когда Вася родился, и нужно было перевезти меня наверх, в палату, вдруг слышу:
– Не на чем возить наверх женщин. Лифт испортился от этого дерева.
Это Василий Иванович Качалов прислал, действительно, «дерево» белой сирени, на радость всем лежавшим в палате женщинам. Имя сыну мы выбрали в его честь. В загсе же, когда мы пришли регистрировать рождение мальчика и сказали, что называем его Василием, девушка-канцелярист долго нас переубеждала: «Василий – это же не современное имя! Подумайте, он вам этого не простит, когда станет взрослым. Он будет единственным Василием». Была очень огорчена, что не смогла переубедить нас.
1937 год. Вышел фильм «Депутат Балтики». Борис Николаевич снялся в роли Бочарова.
Вот письмо Дмитрия Дмитриевича Шостаковича того времени:
«7/1II 1937. Ленинград
Дорогой Боря. Очень я жалею, что мне не удалось с тобой встретиться, когда я был в Москве.
Пишу же я тебе по следующему делу. Недавно я вновь смотрел фильм “Депутат Балтики”. Я редко прихожу в восторг. Такая уж во мне течет рыбья кровь. Но этот фильм (правда, не целиком) произвел на меня очень сильное впечатление. И особенно твое исполнение роли Бочарова. Это великолепный шедевр огромного таланта, тонкости, мастерства и т. п. Я тебя с этой работой поздравляю и горжусь за тебя. Эта гордость вызвана еще тем, что растет искусство и рождает такие великолепные произведения как роль Бочарова в твоем воплощении. Смотря на тебя в этом фильме, я вспоминаю слова Ленина об “Аппассионате” Бетховена: “Я горд за человечество, что оно создает такие замечательные произведения”. Текстуально это не точно я цитирую, но за мысль ручаюсь. Будь я театроведом или критиком, я, наверное, сумел бы проанализировать твою работу со всех сторон. Но я это не умею делать, а умею приветствовать.
Прими мой восторг и восхищение. Я горд за человечество, породившее такое изумительное явление, как Ты.
Д. Шостакович
P.S. К сожалению, наша пресса мало отдала должного тебе за твою игру. Это отчасти и понятно. Все кругом потрясены изумительным мастерством Черкасова. И кроме того, что является главным, все знают о том, что Черкасову 32 года, а Полежаеву 75. И этот трюк (в хорошем смысле этого слова) сильно довлеет над оценкой всего фильма. И я грешу этим. Когда я смотрю Черкасова в роли Полежаева, я все время поражаюсь его таланту, его мастерству, ни минуты не забывая о таланте и мастерстве. Когда я смотрю тебя, я обо всем забываю. И остается все время изумительно тонкая, чудесная фигура Бочарова. Возможно, что я неясно высказал свою мысль. При встрече обсудим.
В том же 1937 году состоялись французские гастроли МХАТа. В Париже было еще много белогвардейцев.
– Когда мы выходили играть «Любовь Яровую», – рассказывал Борис Николаевич (он играл Швандю), – Добронравов (Яровой) каждый раз говорил: «Прощай, милачек, тебя сегодня обязательно ухлопают. Мне что – я играю белогвардейского офицера! Скажи – что передать Евгении Казимировне?».
На первом гастрольном спектакле присутствовали наши летчики – Громов, Юмашев, Данилин (после легендарного перелета в Америку), Александр Фадеев, Алексей Толстой.
– Борька, играй хорошенько! В зале весь духонинский штаб, – придя перед началом за кулисы, сказал Толстой.
Первые слова, которые Швандя говорил, были: «Бей буржуев!». Весь зал «участвовал» в действии. Когда красные входили в город, по ходу спектакля, одновременно раздавались аплодисменты и свист. Когда белые – то же самое. Зал был накален. К концу спектакля победа была за МХАТом!
Борис Николаевич рассказывал:
– Морис Гест[34] бывал на всех спектаклях. Как-то, когда я вышел из театра после спектакля, и мы шли по направлению к отелю, где я жил, он вдруг сказал: «Борис Николаевич, вас ждет мировая слава. Вот вам билет на пароход “Нормандия”. Он отходит утром. Завтра вы не заняты в спектакле. Пока вас хватятся, вы будете уже далеко. В Голливуде Вам приготовлена великолепная роль – татарин, плохо говорящий по-английски. Потом, когда вы выучите язык, я вам обещаю головокружительную карьеру. Не обижайте старика, возьмите билет. Утро вечера мудренее, Я еду с вами. Буду ждать вас на пароходе». С этими словами, неожиданно сунув мне в руку билет, он быстро удалился. Я послал ему вдогонку свой ответ и выбросил билет в первую же урну.
Шарж Бориса Ливанова на Бориса Пастернака. 1943 г.
В Париже тогда была жара до 40°, и тут еще Всемирная выставка. Борис Николаевич рассказывал:
– Народу! Мужчина в экзотическом костюме с тюрбаном на голове, с обезьянкой на плече не привлек ничьего внимания, только я оглянулся. И вот в этой толпе мне навстречу идет цыганка, старая. Я всегда побаивался цыганок. Хотел, чтобы она меня не заметила, ушел в сторону. Она остановилась, вытянув руку, показала на меня пальцем и по-русски сказала: «Ты будешь скоро умирать, но не умрешь». И прошла мимо, ничего не попросив. Почему цыганка обратилась ко мне по-русски? Это было таинственно и неприятно то, что она мне сказала.
Но – сбылось! Борис Николаевич заболел – прямо перед спектаклем «Горе от ума».
На парижской улице шедший навстречу Борису Николаевичу человек, очень красивый, высокий, остановился, протянул руку и представился: «Граф Игнатьев». «Начинается», – подумал Борис Николаевич, «Я вчера был на спектакле “Анна Каренина”,– продолжал незнакомец. – Какое же это у вас светское общество?! – Он разговаривал громогласно, но никто не обращал внимания. – Я скоро еду в Москву, на ноябрьский парад на Красной площади».
«Заливай, заливай», – думал Борис Николаевич. «Ну, вечером увидимся в Советском посольстве». А вечером действительно наш посол давал прием Художественному театру, и Алексей Алексеевич Игнатьев был там.
Потом они подружились. Борис Николаевич был на «ты» с Игнатьевым. Вместе написали сценарий о Скобелеве. Много работали, пользуясь военным архивом. Борис Николаевич мечтал сыграть Скобелева. Как-то, на торжественном приеме, Ливанова спросили:
– А вас Скобелев интересует как артиста или как патриота?
– Как патриота и артиста, – ответил Ливанов.
Когда уже в 1956 году Художественный театр приехал на гастроли в Венгрию, главный режиссер Национального театра Майор Томаш нам с Борисом Николаевичем рассказал: «В 1937 году мы были в Париже. Пошли на спектакль “Любовь Яровая”. Когда Борис Николаевич вышел на сцену, я бешено зааплодировал и в ту же секунду получил по шее от сидящего сзади. И вот в течение 19 лет я здесь все уши прожужжал, рассказывая о вас, ставя вас в пример. Теперь они, наконец, поняли – почему. Я так рад, что вы приехали к нам, и наша труппа убедилась, какой Ливанов артист!».
У нас в доме висит картина «Лейка» (1938 год), подаренная Петром Петровичем Кончаловским.
– У меня и то нет ничего подобного, – говорила Наташа, его дочь.
С Наташей я познакомилась в мастерской у Кончаловских, где они работали и жили: Ольга Васильевна, Петр Петрович, Михаил Петрович и Катенька, Наташина дочь. Я оглядывала этот волшебный мир: среди громадной комнаты – громадный рояль, громадный стол-сороконожка, кругом картины, всюду – очень высоко и чуть ниже по стенам, на полу, лежа, стоя, шпалерами. На окнах палитры, краски и кисти. И запахи! Запах кофе, окор