оков, смородинной водки. И смех. Очаровательно, как-то по-девичьи, засмеялась Ольга Васильевна; Петр Петрович, как-то длинно, как бы сдерживаясь; громко захохотал Михаил Петрович. А Наташа тогда все никак не могла застегнуть пряжку и – улыбалась. Она и теперь, продолжая улыбаться своим мыслям, никак не может справиться с пряжкой уже в Третьяковской галерее – на известном портрете.
Петр Петрович работал с утра до ночи, даже когда не писал – он на всех смотрел, видя их уже им написанными. Эта его одержимость увлекала и подчиняла близких.
Пел Петр Петрович как профессиональный певец. Пел с Неждановой в мастерской дуэты из опер, аккомпанировали Ольга Васильевна или Голованов.
Ольга Васильевна очень ревностно следила, куда уходили из дома картины Кончаловского. А «Лейку» разрешила подарить, пояснив: «Борис Николаевич – единственный человек, который никогда не сказал в мастерской художника ни одной глупости».
Осенью, когда они возвращались в Москву из своего загородного дома, Борис Николаевич был зван в мастерскую, где Петр Петрович показывал ему все, что было написано за время, пока они не виделись. Сначала ставились картины, уже натянутые на подрамники, потом, когда Борис Николаевич просил еще и еще, холсты клались на пол, друг на друга, что обычно делал Миша. Они с Борисом Николаевичем – однолетки и познакомились еще мальчишками, встречаясь в Московском зоопарке. Петр Петрович посмеивался, Ольга Васильевна величественно молчала. Она говорила редко о живописи, но метко, Ливанову она верила. Миша все делал одновременно – показывал картины, варил прекрасный кофе, разливал красное вино. Пахло свежей краской, и атмосфера искусства, любви, согласия, единомыслия этой семьи делала вас счастливыми.
Когда не было уже Петра Петровича на свете, Ольга Васильевна приехала, мы были вдвоем. Я ей рассказала, что слышала от Петра Петровича:
– Я начинаю композицию. Мне самому все очень нравится, особенно правый угол. Приходит Оля, смотрит: «Знаешь, Петечка, вот это, в правом углу, убери, а остальное хорошо». Я с ума схожу, сейчас, думаю, спущу ее с лестницы… Проходит время, я что-то не могу понять… А!! В правом углу этого совсем не нужно!
Ольга Васильевна сказала:
– Запишите это и положите в свой стол… – и тут же рассказала:
– Мы всегда, побывав в гостях, возвращались пешком. Как-то, выпив больше, чем обычно, Петр Петрович шел со мной рядом, время от времени останавливался, поднимал кулак вверх и говорил: «Я тебе покажу!». Прожив с ним пятьдесят лет, я думала, что он поступает так, как я советую, потому что согласен со мной, а оказалось – «Я тебе покажу!!!».
Записанное я много лет спустя прочла Наталье Петровне. Она сказала:
– Узнаю родителей. Таково уж было их единственное в своем роде супружество – счастливое.
В 1938 году началась работа над «Горем от ума», а перед премьерой 24 апреля 1938 года Борис Николаевич заболел. У него был приступ гнойного аппендицита. Была долгая и страшная операция: дежурный хирург ткнул в набухший, воспаленный отросток – и проткнул. Гной разлился по брюшине. Утром – консилиум. После консилиума доктор Спасокукоцкий позвал меня в кабинет: «Перитонит. Надежды мало. Я обязан вас предупредить. Можете оставаться возле него».
Борис Николаевич терял сознание, забывался. Брюшина была открыта– после консилиума ему ее расшили. Сестры все время меняли тампоны. Он ничего не ел. Пить было нельзя, только смачивали губы. В открытую рану из кувшина наливали мазь Вишневского. Сестры сменялись, не оставляя его ни на минуту. Мне разрешалось быть возле него с 8-ми утра до 10-ти вечера. Рана не заживала. Очкин[35] сделал вторую операцию. Электрическим ножом. Зашили. Борис Николаевич стал выплевывать сгустки крови. И вновь Спасокукоцкий сказал мне, что я должна быть готова к худшему: сгусток может попасть на клапан сердца. Швы опять сняли.
К этому времени относится письмо Станиславского, пришедшее в больницу. Станиславский написал его за два месяца до своей кончины.
«Милый, дорогой Борис Николаевич!
Я давно собираюсь написать Вам это письмо, во-первых, для того, чтобы развлечь Вас, а во-вторых, чтобы поддержать Ваше терпение, от которого зависит Ваше выздоровление и дальнейшая жизнь, не только человека, но и артиста.
Мои добрые намерения совпали со многими злыми препятствиями: во-первых, я, не став еще настоящим писателем, подающим надежды, получил уже профессиональную писательскую болезнь, болезнь руки, лишающую меня возможности владеть пером. Приходится утруждать других и диктовать письмо, что я сейчас и делаю, но, когда ко мне приходит вдохновение, то нет поблизости того, кто любезно хочет помочь писанием, а когда это лицо свободно, то я бываю занят. Теперь у меня особенно много работы, так как в школе-студии проходят годовые зачеты и экзамены. Просмотр их меня очень утомляет, тем не менее, зачеты по актерскому мастерству прошли хорошо: “Три сестры”, “Вишневый сад”, “Дети Ванюшина” и опера “Виндзорские проказницы”. Остается просмотреть: сцены из “Гамлета”, сцены из “Ромео и Джульетты”, всю оперу “Чио-Чио-Сан” в нескольких составах, оперу “Иоланта” и много этюдов. Так утомишься за день, что к вечеру раскиснешь и не можешь заставить себя взяться за перо.
При всей этой большой для меня работе, мое здоровье далеко не блистательно. Все это время я чувствую себя неважно и очень утомляюсь. Новой, хотя и приятной для меня нагрузкой, является выпуск моей книги, по этому делу издательство то и дело меня подгоняет. Думаю, надеюсь, что Ваши дела идут хорошо, что здоровье Ваше восстанавливается всем нам на радость. Если любите искусство и театр, то берегите себя.
Обнимаю. Любящий Вас
К. Станиславский
Улучшение наступило неожиданно. Борис Николаевич заснул. Проснувшись утром, рассказал: ему приснился сон Андрея Болконского. Это когда ему кажется, что над ним нет ничего уже, кроме неба – высокого неба…
Третью операцию сделал доктор Гинзбург (А.Д. Очкин уехал в отпуск). Перед этим Гинзбург подолгу сидел у Бориса Николаевича и рисовал на бумаге план этой будущей операции.
Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд. 1920-е гг.
«Мастерство – это когда “что” и ”как” приходят одновременно».
В июле месяце Борису Николаевичу разрешили вставать. Нас отправили в Кисловодск, в дом отдыха Наркомтяжпрома (самая высокая точка в Кисловодске тогда). Снизу, освещенные солнцем или поливаемые дождем, каждый день, в течение двух недель, поднимались две фигуры. Женщина – устало, слегка раскачиваясь, и рядом Гамлет или матадор – так он, этот мужчина, орудовал плащом: то накидывал его на плечо, то волочил по земле. Каждую секунду он был новым образом, выразительным, пластичным и красивым. Это Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд, которые жили внизу, в санатории, приходили навещать нас.
Всеволод Эмильевич был неисчерпаем в «манере быть».
Однажды я осмелилась сказать Райх, почему она, такая яркая женщина, всегда ходит в каких-то «чужих» платьях. – «Ах так! Хорошо! Я завтра приду – и вы увидите!»
Утром мы получили телеграмму: умер Станиславский. Борис Николаевич не хотел слушать врачей, он решил ехать первым же поездом, чтобы успеть к похоронам. Он плакал. Вдруг раздался крик с улицы: «Почему вы нас не встречаете?». Я вышла на балкон – Зинаида Райх была в красном жоржетовом платье, в соломенной с полями и красными маками, шляпе. Они вошли, и Борис Николаевич дал им прочесть телеграмму. Зинаида Райх закричала, она рвала на себе платье… Доктор, лекарства ее уложили, она рыдала. А Мейерхольд? Он ходил из комнаты в комнату, заложив одну руку в карман, а указательный палец другой приложив к губам…
Мы уехали.
С вокзала поехали на Новодевичье. Борису Николаевичу стало плохо. После похорон, прямо с кладбища, он поехал в больницу, где его и оставили.
Немирович-Данченко передавал через меня записи репетиций «Горя от ума», добавляя разъяснения, чтобы Борис Николаевич был в курсе продолжающейся работы. Он надеялся, что Ливанов сможет сыграть юбилейный спектакль: «Я не хочу верить, что Борис Николаевич не будет играть». Юбилейный спектакль к сорокалетию МХАТ Борису Николаевичу врачи играть все-таки запретили. В те же дни ему присвоили звание Народного артиста РСФСР.
Среди поздравлений было и такое:
«Здорово, Борис!
Поздравляю тебя и желаю скорейшего выздоровления, а то скучновато лежать… Давай скорей, да и Швандя не тот.
Будь здоров
Целую
В начале года, 6 января, в день моего рождения, который обычно отмечался в нашем доме, мы впервые пригласили Чкалова.
Когда я отворила дверь, стоял Чкалов, запыхавшийся, в гимнастерке, с непокрытой головой, запорошенной снежинками: он через ступеньку бежал по лестнице на седьмой этаж.
И так было всегда. А приходил он к нам почти каждый день потом.
– Валерий Павлович, почему вы не на лифте?
– У меня не хватает терпения!
В тот раз были Ольга Васильевна и Петр Петрович Кончаловские, Каменский, Книппер-Чехова, Качалов, Всеволод Иванов с женой, Алексей Толстой, Чагины[36] и Пастернаки.
Чкалов очаровал всех. Внешность – редчайшая, Он был весь как отлитый из бронзы, с прекрасными, легкими, русыми волосами доброго человека. «Микула Селянинович», как называл его Каменский.
Рассказывал он о своем перелете, встрече его в Америке, цветах, которые он пожелал отвезти Линдбергу тут же[37].
Как на обратном пути из Америки, сев на пароход «Нормандия», был избран «первым пассажиром». «Первый пассажир» должен был выбрать «первую даму». Ею стала Марлен Дитрих, которая ехала тем же рейсом.
Все, что рассказывал Чкалов, было интересно. Его восприятие и отдача были как вдох и выдох.