Пришло распоряжение театру выехать из Саратова в Свердловск. Шли пароходом по Волге и Каме.
Мой отец, который много путешествовал, говорил мне: «Когда вырастешь– непременно плыви по Волге. Это самое лучшее, самое прекрасное, что я видел». И вот в какое время мне суждено было «путешествовать»! Даже в этом состоянии нельзя было не восхищаться безбрежностью волжских просторов, строгой красотой камских берегов, прозрачностью воды, в которой отражались и лес, и каменистые берега особого, неповторимого колорита и покоя. Это осталось в моей душе.
Свердловск. Опять Большой Урал. Борис Николаевич много играл, выезжая на шефские концерты…
Перед самой войной началась работа над «Гамлетом».
Борис Николаевич предложил перевод Пастернака. Он мучил Пастернака, требуя уточнений в переводе. А когда Николай Охлопков тоже стал ставить «Гамлета» в переводе Пастернака, огорчениям Ливанова не было конца: Пастернак просил у него разрешение передать их общие находки Охлопкову.
18-го июня 1941 года Пастернак подарил Ливанову вышедший в ОГИЗе свой перевод «Гамлета». В октябре 1941 года в письме к Ливанову Пастернак писал:
«Вчера я прямо с боевой стрельбы отправился к Храпченко, и тут я узнал вещи ошеломляющие. По его словам, в Новосибирске будут продолжать играть Гамлета в новом сезоне, и для его подготовки где бы то ни было никаких препятствий не встречается. Мало того. Он упрекнул меня, зачем я бросил работу по “Ромео”, а на мои слова, – кому-де нужен теперь Шекспир, ответил что-то вроде “глупости”, но повоспитаннее, я точно не помню. Как Вам это нравится, и сделали ли Вы из этого практический вывод?».
К Новому 1945 году группа английских актеров во главе с «английским Качаловым» – Джоном Гилгудом – направила своим советским коллегам подарок – пластинки с записью шекспировских монологов. Два монолога из «Гамлета» читал Гилгуд, причем свое исполнение он посвятил – так это и звучало на пластинке – «моему другу Борису Ливанову, занятому сейчас работой над “Гамлетом”».
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
В ответ Ливанов и Пастернак послали Гилгуду письмо:
«Москва, 1945 год
Джону Гилгуду,
Королевский театр Геймаркет, Лондон
Дорогой Гилгуд,
в дни, когда все человечество считает секунды, думая об истинной, достойной человека жизни, наконец завоеванной, мы получили от Вас подарок. Вы прислали нам свое дыхание, Вы произнесли слова, сказанные лучшим из нас Гамлетом: “Что значит человек…”.
Спасибо Вам.
Мы, советские художники, ощутили радость по поводу того, что в наше время мы в такой доступности, о которой могли бы мечтать наш Пушкин или Ваш Байрон, услышали голос того, кто нам душевно так близок, а пространственно так далек. Я и мой друг Пастернак великолепно способны оценить, кем Вы вошли в Гамлета и кем из него вышли и что к нему прибавили.
Вы – прекрасный артист, и мы счастливы, что судьба посвятила нас в стихию артистизма, неразрывно породняющую нас с Вами – залог нашей более широкой и длительной творческой дружбы,
С лучшими пожеланиями, искренне Ваши
Постановка шекспировской трагедии в МХАТе оказалась достойна самой трагедии. В разгар репетиций умер Владимир Иванович Немирович-Данченко, потом, когда спектакль был уже на выпуске, – сменивший его Василий Григорьевич Сахновский… Хмелев, как и Борис Николаевич, мечтал о роли Гамлета. Первоначально Немирович-Данченко именно его думал назначить исполнителем, но когда режиссерский замысел сложился, стало ясно, что Гамлет в спектакле другой – не хмелевский. После кончины Немировича-Данченко Хмелев имел серьезные основания занять в театре руководящую роль, поскольку он уже заявил о себе и как руководитель студии. События развивались поистине трагически. Прямо на генеральной репетиции пьесы «Иван Грозный», где Хмелев играл заглавную роль, он скончался. Немирович-Данченко, Сахновский, Хмелев – это были линии в традиции художественного театра, которые внезапно оборвались…
1943 год. Утром раздался телефонный звонок, подошел Борис Николаевич.
– Кто?… Николай Петрович Крымов? Коленька!.. Слушаю, слушаю… Что ты говоришь?… Правда?… Как я счастлив!.. Да, да, хочу. Я с женой приду… Знаю квартиру, бывал много раз.
Николай Петрович Крымов – художник, оформлял в МХАТе «Горячее сердце», жил в квартире Москвина, в Брюсовском переулке. Его квартира не отапливалась еще – ремонт после зажигательной бомбы.
Встретил нас, поднявшись с постели, железной, узкой, стоявшей почему-то посреди комнаты, среднего роста, с белой головой, в драповом пальто – «семисезонном», одетом на исподнее, с голой шеей и в валенках – больших, подшитых, высоких и порванных вверху, пропыленных от времени, Николай Петрович Крымов. Они с Ливановым обнялись. Мне он протянул руку, очень бледную и сухую. Борис Николаевич бросился к картинам Крымова на стенах. Хотя был день, но сквозь немытые стекла полузашторенных окон свет плохо освещал картины.
Николай Петрович сел на кровать. Мне предложил стоящий рядом стул. На другом стуле лежали очки в железной оправе и открытая книга.
Электрическая лампочка, обернутая шнуром вокруг верхнего прута кровати, горела. Я первый раз видела художника Крымова. Он спросил, есть ли у нас дети, где живем. Захотел прийти к нам на другой же день. Как условились, Борис Николаевич пошел за ним к двенадцати часам.
Так смотрел, так говорил о рисунках Ливанова – можно было сойти с ума от счастья. А позвонил он накануне потому, что увидел в газете рисунок Ливанова «К.С. Станиславский». Не знаю, кто ему разыскал наш телефон. Наверное, его жена, дочь профессора Плетнева.
Борис Николаевич пожаловался на меня Крымову, что я часто оставляю его на несколько часов, самых для него драгоценных, когда он свободен, что хожу в студию рисовать натуру.
– Покажите, – строго сказал Николай Петрович.
Я ни возражать, ни ослушаться не могла.
– Пускай ходит, Борис, терпи. Не бросайте.
(Но студию все-таки пришлось бросить – я тяжело заболела.)
С Крымовым дружил Москвин. Считалось, что некоторые повадки, манеру Москвин заимствовал у Крымова.
– Коля, у тебя такой голос! – говорил он ему. – Я хочу, чтобы тебя послушал Федор (имея в виду Шаляпина).
Крымов рассказывал:
– И вот мы в особняке у Шаляпина на Садовой. Утро. Шаляпин в саду, в шелковом роскошном халате, утомленный после вчерашнего спектакля и ужина, обрезает розы. Москвин полон нетерпения, торопит Шаляпина слушать. Рахманинов, который согласился мне аккомпанировать арию Валентина из «Фауста», по выбору Москвина, садится за рояль. Я пою.
Федор Иванович промолчал, не прерывая меня. Ободренный, я спел еще и еще что-то. Молчит.
– Ну, Федор, скажи, что ты мучаешь Колю! – сказал Москвин.
– Коля, ты лучше пей, а не пой, – сказал Шаляпин.
Понимаете, никто, даже Москвин, не замечал, что самую малость я фальшивлю.
А с Москвиным и Шаляпиным, по словам Крымова, было так.
В доме, где было много гостей, за столом Москвин рассказывал какую-то историю. Все слушали. А Шаляпин брал со своей тарелки куски и кормил собаку, которая тут крутилась.
– Федор, ты мешаешь Ване!
– Так я же это уже слышал!
Крымов страшно разозлился и обиделся за Ваню: «Думаю, погоди, вот тебя попросят петь»…
Когда Шаляпин встал у рояля, Крымов набрал полные руки мяса, да еще с костями, и решил: «Как запоет, буду бросать это собаке».
Запел Шаляпин.
Крымов так и остался с мясом в руках.
1944 год. Алексей Дмитриевич Очкин сделал мне операцию, в благополучный исход которой никто не верил, не исключая и самого Алексея Дмитриевича. В той же больнице тогда лечились В.И. Качалов и С.Я. Маршак. Все свободное время они сидели у меня в палате, разговаривая. Для меня это было лучше всяких утешений. Один диалог я помню.
– Василий Иванович, я думаю, вы – самый счастливый актер. Вы сыграли все, что хотели. Вы имели успех, и у вас не было поражений.
– Успех мне сделали женщины. Мужчинам я не нравился. А не сыграл я многого, что хотел.
– Например?
– Я всегда хотел играть комические роли. Например, в Художественном театре мне не дали сыграть Епиходова в «Вишневом саде».
Я потом передала Ливанову этот разговор.
Василий Иванович репетировал Епиходова, показывался Немировичу-Данченко. После подошел к рампе, загородился от света рукой и, отыскав взглядом в зале Владимира Ивановича, спросил:
– Смешно?
– Не смешно, – ответил Немирович.
Епиходова Качалов не играл, он играл в «Вишневом саде» Гаева, имел одинаковый успех и у женщин, и у мужчин.
Те же 40-е годы. Снимается «Иван Грозный». Глубокой ночью, после съемок, приезжает к нам Николай Черкасов. Говорит:
– Я убью этого человека! Что он от меня требует?! «Держите подбородок выше, а лоб ниже», – это об Эйзенштейне.
Первая послевоенная делегация деятелей кино едет в Индию. В том числе Черкасов и Всеволод Пудовкин.
– Что на вас произвело наибольшее впечатление в Индии? – спросили Черкасова.
– Пудовкин.
Образованность, острота взгляда, одержимость искусством – это Пудовкин.
Ленинград, его собственный, особый, в который он любил ездить, составляли для Бориса Николаевича Николай Черкасов и Николай Симонов. Все трое они должны были сниматься в «Петре Первом». Ливанов – Меншиков, но он тогда заболел. А снимались они вместе с Николаем Симоновым еще в «Кастусе Калиновском», одной из первых наших картин, которую делал режиссер-ветеран Гардин.
Над рабочим столом Бориса Николаевича – фотография А.Д. Дикого с надписью.