Тело как рассказчик: за пределами сознания
Чтобы приобрести знания, нужно учиться, но, чтобы обрести мудрость, нужно наблюдать.
Просто наблюдая, можно многое увидеть.
8В кабинете психотерапевтаПримеры кейсов
Психотерапевт, знакомый с темой телесных ощущений, имеет привилегированный вход в глубинную жизнь психики и души. Никакое количество разговоров не может сравниться с этим подходом. Задолго до появления психиатрии французский философ Паскаль отмечал: «У тела есть свои причины, которые разум не в состоянии объяснить». Австриец Витгенштейн, в русле той же традиции, писал: «Тело есть лучшее отражение разума». А австралиец Ф. М. Александер на рубеже девятнадцатого века провел обширное исследование различных постур человека и пришел к следующему выводу: «Когда психологи говорят о бессознательном, они в реальности имеют в виду именно тело».
В наши дни отсутствие должного внимания к телу в психотерапии заставило аналитика Мусада Кана сокрушаться: «Я не встречал ни одной статьи, в которой обсуждался бы вклад, который мы вносим в собственные знания и в опыт пациента, рассматривая его или ее личность с точки зрения тела, в противоположность вербального изложения физических и эмоциональных реакций, помещенных в рамки аналитической ситуации».
Соматически ориентированные терапевты предоставляют клиентам тщательно выверенную обратную связь в форме приглашений исследовать возникающие у тех телесные ощущения. Эта обратная связь в значительной степени основана на способности психотерапевта наблюдать и отслеживать изменения в позе, жестах, выражении лица (эмоциональные) и физиологические изменения на протяжении всего сеанса с целью донести их до сознания клиента. Это позволяет как клиенту, так и психотерапевту выявлять бессознательные конфликты и травмы, находящиеся за пределами досягаемости разума. Фрейд, похоже, уловил эту концепцию в ранних работах, когда сказал: «То, что забыл ум, к счастью, не забыло тело». Да, к счастью! Хотя он, по всей видимости, отказался от этой посылки, его ученик Вильгельм Райх всю карьеру посвятил изучению, как конфликты закрепляются и проявляют себя в теле. «Если говорить о консультационном кабинете, – заметил он, – по сути, мы видим там всего-навсего двух животных и два тела».
Для иллюстрации принципов, изложенных в главах с 5 по 7, в данной главе я использую примеры кейсов, с которыми пришлось столкнуться лично. В самом начале сеанса клиент может не понимать обратную связь, которую дает психотерапевт относительно бессознательных проявлений установок клиента. Но по мере того, как начинает лучше осознавать ощущения, может использовать их для доступа к внутренним ресурсам и для углубления способности к самопознанию через тонкие сигналы тела. В первом случае (Мириам) я привожу пример выразительного, но латентного языка тела. Этот случай относительно прост и демонстрирует некоторые базовые навыки телесно-ориентированного наблюдения, которые психотерапевт может использовать с клиентами, чтобы способствовать их выходу из состояния обездвиживания и неосознанности, а также усилить интеграцию их ощущений, переживаний, восприятий и смыслов.
Мириам: бессловесным языком тела
Мириам входит в комнату, нерешительно садится и тут же скрещивает руки на груди. Такая поза создает впечатление жесткой самозащиты. Конечно, у человека может быть много причин скрещивать руки на груди: она может успокаивать себя и даже пытаться согреться. История становится ясна из контекста. Мириам взволнована, постоянно двигает скрещенными ногами. Лицо заметно напряжено, тонкие губы плотно сжаты. Мириам говорит, что чувствует неудовлетворенность и обиду из-за брака и ситуации на работе. Она «часто бывает в плохом настроении» и испытывает проблемы со сном. Когда просыпается, это часто происходит из-за спазмов в животе и беспокойства в ногах. Описывая неприятное ощущение, она ворчит: «Они будто пинаются и будят меня». Семейный врач, посчитав, что у Мириам может быть «синдром беспокойных ног» или депрессия, предложил принимать антидепрессанты. Однако женщина сначала хочет попробовать все «проговорить».
Язык тела Мириам отражает как ее дистресс, так и «сопротивление». И оно существует не просто так: это физическое выражение самозащиты. Отчасти Мириам пытается защититься от «нападения» извне. Однако в первую очередь защищается от собственных ощущений и переживаний, которые отказывается признавать. С ними нужно работать мягко и не впрямую. Лобовая конфронтация, как правило, не рекомендуется: прямая «атака» на сопротивление, скорее всего, усилит его или резко сломит. Подобное внезапное разрушение системы защиты, скорее всего, приведет к смятению, хаосу и возможной ретравматизации.
Наблюдение за проявлением сопротивления на телесном уровне позволяет психотерапевту отслеживать развивающуюся способность пациента приспосабливаться к ощущениям по ходу сеанса и оценивать эффективность и интенсивность различных терапевтических вмешательств, как вербальных, так и невербальных. Когда клиентка начинает чувствовать себя в достаточной безопасности (благодаря соответствующей рефлексии, постепенному, пошаговому продвижению и отзеркаливанию), она начинает чувствовать, что ее видят, воспринимают и уважают; и тогда, естественным образом, настороженные позы постепенно сходят на нет. С другой стороны, если она старается открыться слишком сильно (например, рассказать о себе больше того, на что она физически и эмоционально готова), тело отразит это усилением сопротивления или неконгруэнтными изменениями в невербальном и вербальном поведении. Однако если психотерапевт, видя растущее осознание пациенткой своих ощущений, одновременно оказывает поддержку в отслеживании ее соматических механизмов самозащиты (не вмешиваясь и не игнорируя), начинают проявлять себя более глубокие уровни бессознательной коммуникационной системы организма, рассказывая бессловесную историю и терапевту, и клиенту.
Пока Мириам не осознает, что обычно держит руки на груди в защитной позе, это все же относительно произвольный жест. По мере того как она чувствует себя уверенней и в большей безопасности, невысказанные нарративы становятся скорее спонтанными, а не привычными проявлениями. По мере того как она получает доступ к более глубоким уровням, где формируются чувства, на поверхность начинают всплывать основные проблемы, готовые к исследованию.
Мириам продолжает рассказывать о своих трудностях на работе и в отношениях с мужем Генри. Хотя это те же проблемы, которые были у нее несколько минут назад, на этот раз в голосе больше оживления. Она жестикулирует, слегка разводя руки в стороны перед собой. Кисти расположены почти под прямым углом к запястьям, будто она что-то отталкивает. Я проделываю аналогичное движение руками, чтобы «отзеркалить» движения и помочь ей почувствовать собственные (не признаваемые и не осознаваемые ею) движения и довериться им[72].
Я обращаю внимание Мириам на то, как она выставляет вперед руки и сгибает запястья, и предлагаю медленно повторить движения. Прошу попытаться сосредоточиться на ощущениях в руках, когда она совершает это движение, чтобы почувствовать, как оно ощущается физически, изнутри. Сначала она кажется озадаченной. Через несколько секунд останавливается, улыбается и говорит: «Такое чувство, что я что-то отталкиваю… Нет, скорее, что-то удерживаю от себя на расстоянии… Мне нужно больше пространства, вот на что это похоже на самом деле». Она разводит руки сначала перед собой, а затем в стороны, создавая амплитуду движений в 180 градусов. Глубоко и непроизвольно вздыхает: «Я больше не чувствую удушья, и живот не болит так, как когда мы только начали». Она вытягивает вперед руки, снова сгибая запястья. На этот раз держит их вытянутыми несколько секунд. «У меня эта же проблема… и на работе, и с мужем». Теперь мягко кладет руки на бедра. «Мне так тяжело, я не знаю почему, но… Я не чувствую, что имею на это право… будто у меня нет права на собственное пространство».
Я спрашиваю ее, что это больше – чувство или мысль. Она думает, хихикает и отвечает: «Ха, думаю, это действительно мысль». И смеется громче.
Соприкасаясь со своими невербальными телесными проявлениями, Мириам теперь может проникнуть под покров своих размышлений о Генри и работе, свободно исследовать историю, которую начинает рассказывать тело. Благодаря кинестетическому и проприоцептивному восприятию она начала осознавать нейромышечные установки, отражающую внутренние конфликты.
Освоившись с телесным опытом, Мириам снова начинает заводиться. Я наблюдаю за пульсом на сонной артерии и замечаю учащение сердцебиения, а также затрудненное, учащенное, поверхностное дыхание. Прошу повременить с вопросами и вновь сосредоточиться на теле. Успокоенная этим предложением, она закрывает глаза.
«Теперь я чувствую себя более устойчиво… будто меня стало больше».
Когда прошу попытаться определить, где именно в теле она ощущает эту устойчивость, она отвечает: «Я не знаю, просто так чувствую».
«Не торопитесь, – советую я. – Не усердствуйте излишне. Просто погрузитесь в тело и посмотрите, что начнете замечать».
Мириам закрывает глаза. Она выглядит немного смущенной, минуту или две молчит. «В основном в руках и ногах… Кажется, они стали более плотными… Они кажутся более прочными… Я так это чувствую».
Мириам вновь закрывает глаза и приступает к дальнейшему исследованию – на этот раз самостоятельно, без моего участия. Через минуту или две ее челюсть начинает едва заметно дрожать. Я жду, заметит ли она это сама.
«Я чувствую себя странно, – говорит Мириам, – какая-то дрожь внутри… Мне это не нравится… Чувствую себя странно… будто теряю контроль над собой, будто я сама не своя, будто это не я».
Я успокаиваю ее, объясняя, что поначалу новые ощущения часто кажутся некомфортными и чуждыми, и призываю «просто позволить этому быть… постараться на время отказаться от присваивания ярлыков и оценивать свои ощущения». Мириам говорит, что чувствует себя еще хуже, еще более некомфортно. Я даю подтверждение этого, но мягко и твердо призываю «потерпеть немного», переключить внимание на руки и ноги – на те части тела, где она совсем недавно чувствовала устойчивость.
«Ха, а вот в них нет дрожи… на самом деле, они кажутся сильными… Я чувствую, что трясется челюсть… Вот почему я чувствую дрожь… А ноги устойчивые».
Ощущение силы в руках и ногах поддерживает ее способность испытывать «дрожь», связанную со слабостью, не поддаваясь ей. Теперь дыхание глубокое, непрерывное и естественное. Кожа приобретает теплый розоватый оттенок, свидетельствующий, что начинает функционировать система социальной вовлеченности.
Я предлагаю медленно открыть глаза и оглядеться по сторонам.
«Забавно, – говорит она. – Все видится немного яснее, цвета ярче и… думаю, теплее. На самом деле, и мне стало немного теплее, дрожь уменьшилась… или воспринимается не такой страшной… У меня чувство, что теперь я могла бы вернуться внутрь себя… Вы хотите, чтобы я это сделала?»
«На ваше усмотрение, – отвечаю я, зная, насколько важен элемент выбора при работе с клиентом. – Однако могу сказать, что теперь, когда вы погружаетесь в себя, вы кажетесь менее испуганной и беспомощной».
Она мгновение смотрит на меня, а затем опускает взгляд в пол. Потом медленно поднимает и встречается взглядом со мной. Одинокая слезинка скатывается по щеке. «Да, это так, я не чувствую себя такой напуганной… Я чувствую себя словно бы немного взволнованной… Да, я хочу продолжать… Это страшно, но думаю, что смогу… Мне просто нужна помощь… ваша помощь. – Из глаз снова льются слезы. Слегка задыхаясь и запинаясь, она произносит: – Мне трудно просить… Поднимает очень много эмоций… У меня не такой большой опыт в обращении за помощью».
Это признание подтверждает мою догадку, что система социальной вовлеченности работает, и это открывает возможность более глубоких исследований. «Да, я рад оказать вам поддержку», – отвечаю я. Когда спрашиваю, есть ли у нее идеи, какая именно поддержка могла бы быть для нее полезной, она отвечает: просто делать то, что я делаю, и это все, что ей нужно. Я прошу ее быть более конкретной.
«Я не уверена, – говорит она. – На самом деле, я думаю, это связано с ощущением, что вы здесь, рядом со мной. Когда вы даете обратную связь, это помогает понимать, что я чувствую… в некотором смысле, оставаться на связи с тем, кто я есть».
«Когда вы говорите это, – и я вижу, как расслабляется ее лицо, – вы, кажется, отпускаете что-то на более глубоком уровне». Мириам улыбается, и я продолжаю: «Это отличается от того, что было несколько минут назад, когда вы говорили, что у вас нет большого опыта обращения за помощью».
«Да, – отвечает она, – это ощущается совсем иначе – просить вас о поддержке, чтобы вы помогли мне научиться быть самой собой… Так я не чувствую себя хуже вас, я чувствую себя как бы равной… Мне это нравится… Я чувствую, что если бы не хотела делать то, что вы предлагаете, могла бы тут же сказать об этом». Без подсказок с моей стороны, Мириам снова разводит руки в стороны и описывает ими полукруг. «Да, это мои границы. Я могу устанавливать свои границы – это приятно… и могу сказать вам, что мне нужно».
Мы оба улыбаемся. Мириам закрывает глаза и несколько минут сидит молча. Хотя это может показаться упрощенным выводом, фактический, кинестетический и проприоцептивный опыт формирования и удержания границ дает Мириам значительный физический опыт, который противоречит всепроникающему чувству бессилия, определяющему ее восприятие мира. Вместо того чтобы быть оборонительно скрещенными на груди, ее руки теперь покоятся на ногах, что представляет собой более открытую позу и свидетельствует о готовности смотреть внутрь себя.
Мириам продолжает: «Сначала я снова почувствовала дрожь… Она стала нарастать, а затем начала успокаиваться сама по себе». Это восстанавливался процесс саморегуляции, женщина проходила через циклы активации/дезактивации. «Я почувствовала, как у меня в животе зародилось какое-то тепло и затем стало распространяться волнами… Это действительно приятно… Я почувствовала, как тепло разливается по моим рукам и ногам… а затем желудок скрутило. Я ощутила легкую тошноту. И поняла, что думаю об Эване, первом муже. На самом деле, я увидела картинку, как он идет мне навстречу. Его убили всего через месяц после свадьбы… Думаю, я так и не смогла прийти в себя… Не могла поверить, что это произошло… В каком-то смысле до сих пор не могу… Мне часто снится Эван. Всегда один и тот же сон. Он приходит ко мне, я в отчаянии. Я спрашиваю, почему он меня бросил. Он не отвечает, поворачивается спиной и уходит. Я просыпаюсь, хочется плакать, в горле все сжимается, но не хочу, чтобы Генри знал. Я чувствую себя так ужасно, будто со мной что-то не так… Я не хочу причинять ему боль».
«Мириам, я попрошу вас кое-что сказать и обратить внимание на происходящее в вашем теле, когда вы произносите эти слова. Только помните, это мои слова. Возможно, они ничего для вас не значат. Я просто прошу вас попробовать их произнести, а затем просто обратить внимание на реакцию тела. Постарайтесь не думать об этом слишком много, просто сделайте. Хорошо?» Я говорю это не потому, что это правда (или ложь), а чтобы человек мог понаблюдать, как сказанное влияет на его телесные ощущения и переживания.
Она кивает. «Да, все в порядке. Я хочу что-то сделать с этими чувствами, с этими снами, если смогу».
«Хорошо. Итак, предложение: «Я не верю, что это произошло; я не верю, что ты действительно мертв»». Цель – донести до сознания клиента непосредственный телесный опыт отрицания, чтобы скорректировать его.
Мириам задерживает дыхание и бледнеет; пульс резко падает, примерно с 80 до 60 ударов в минуту, что указывает на то, что, возможно, сработала вагальная система неподвижности/отключения. «Вы в порядке, Мириам?» – спрашиваю я.
«Да… но меня подташнивает, все внутри сжалось… словно холодный твердый кулак сжал… Меня снова тошнит… На этот раз хуже… но думаю, что справлюсь. Я скажу вам, если будет совсем невмоготу».
Желая укрепить ее едва народившуюся способность оценивать собственные силы в переживании трудных ощущений, я спрашиваю: «Где в теле вы чувствуете, что сможете справиться?»
«Ну, в основном снова в руках и ногах. Они по-прежнему кажутся сильными, хотя и дрожат». Мириам, все еще не открывая глаз, начинает заметно дрожать.
«Все нормально, – подбадриваю я. – Просто постарайтесь быть с этим. Знайте, если понадобится, можете открыть глаза. Ничего, если я поставлю свою стопу рядом с вашей?»[73]
«Да, хорошо… Да, так лучше». Дрожь становится сильнее, затем утихает, усиливается и снова стихает, и так несколько раз. Мириам непроизвольно делает глубокий вдох и затем сидит неподвижно. Она выглядит умиротворенной; цвет рук и лица указывает на значительное повышение температуры. На лбу выступает пот.
«Как вы, Мириам?»
«Мне реально жарко… меня словно обжигают волны жара… Очень сильные ощущения, ничего подобного я никогда раньше не испытывала; может, однажды, когда я… была с… Боже мой!»
«Хорошо, просто посидите тихо, пусть все уляжется», – предлагаю я.
У Мириам текут слезы, она тихо всхлипывает. «Это так глубоко внутри меня. Я не могла чувствовать этого раньше. Когда он умер, это было слишком, слишком тяжело. Сейчас ощущается иначе… Я чувствую боль в теле, но не сдамся… На самом деле боль в животе полностью прошла… и я чувствую там тепло… мягкое ощущение тепла». Это пример создания островков безопасности (см. Шаг 2 в главе 5). Объединение ресурсов начинается с ощущения силы и устойчивости в руках и ногах Мириам, когда она поняла, что способна устанавливать границы. Затем, испытывая висцеральные ощущения тепла и расширения, она обретает растущее чувство силы и благости. Такая «цепочка» ресурсов позволяет постепенно испытывать ощущения паралича и беспомощности, составляющие основу травматического опыта. Когда удается делать это, не испытывая потрясений и перегрузки, можно сказать, что время наконец сдвигается вперед от отрицания и застывшего прошлого к настоящему. На следующем этапе сессии Мириам обращается к «незаконченным делам», связанным с гневом, потерей и виной. Переходя от неподвижности к плавному течению, она пробуждает свою чувственную жизнь.
На этом этапе предлагаю просто спокойно посидеть и почувствовать свое тело, что-то вроде медитации, и подождать появления каких-либо ощущений, чувств, образов или слов. Она сидит практически недвижимо, но не застывает, как в начале сеанса. Однако через некоторое время снова напрягается:
«На самом деле у меня нет как таковой картинки… Ну, вроде как есть, но я больше думаю о нем, о первом муже. И чувствую напряжение во всем теле».
«Послушайте, посидите еще какое-то время с вашим напряжением и посмотрите, что будет происходить с ощущением, возникающим в теле», – предлагаю я.
Она, кажется, вновь погружается в тело. «У меня так сжимается живот, словно вот-вот взорвется».
«И что произойдет, если он взорвется?» – спрашиваю я.
Она молчит, а затем вновь заливается слезами. «На самом деле у меня нет его образа, но снова все сжимается внутри… Что мне делать?»
Я предлагаю сосредоточиться на сжатии и издать звук «вуу» (см. главу 6), чтобы помочь «разжать» внутренности.
«Ты всегда внутри меня. Мне невозможно избавиться от тебя… Почему ты здесь? Я не понимаю… Хм», – произносит она, нарастает любопытство. Через несколько минут ноги снова начинают дрожать. Дрожь усиливается и распространяется по всему телу – на этот раз она слегка подергивает плечами. У нее вырывается глубокий непроизвольный вздох, и из глаз текут слезы.
Мириам неуверенно протягивает вперед руки и быстро отдергивает их. Сделав еще один вдох, она говорит так, словно обращается к первому мужу: «Эван, я держусь за тебя. Ты в каждой клеточке моего тела. Поэтому я не могу открыться Генри… Потому что продолжаю держаться за тебя». Начинает плакать, но затем продолжает: «Я думаю, что злюсь на тебя. Не могу поверить, что говорю это, но я злюсь на тебя за то, что ты ушел. Ты оставил меня одну. Я ненавижу, что ты умер». Она сжимает кулаки и кричит: «Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя!… Не оставляй меня, черт возьми!… Я ненавижу тебя!» Снова начинает плакать, на этот раз навзрыд.
Мириам хочет еще что-то сказать, но я предлагаю «просто побыть с этим, дать этому успокоиться».
«Да, я думаю, вы правы… Есть кое-что, от чего я пытаюсь убежать». Проходит некоторое время, Мириам тихо плачет, ноги слегка дрожат. «Я не открылась Генри. Я отталкивала его. Неудивительно, что мы постоянно конфликтуем. И когда он пытается стать физически ближе, мне просто хочется оттолкнуть его… Я чувствую себя виноватой из-за этого».
Ее руки снова совершают отталкивающее движение. Постепенно движения становятся мягче: она осторожно подносит руки к груди, словно заключая себя в робкие объятия.
Я ничего не говорю, Мириам продолжает: «Мне нужно было защитить себя… Я чувствовала себя такой обиженной и виноватой».
«Что вы сейчас чувствуете внутри?» – спрашиваю я, не давая ей уйти в сторону.
«Ну, на самом деле я чувствую себя очень хорошо».
«Откуда вы это знаете?»
«Ну, в основном потому, что чувствую внутри много свободного пространства».
«Где именно вы это ощущаете?» – спросил я.
«В животе и груди… У меня чувство, словно в голове тоже стало больше места, но в основном живот и грудь кажутся по-настоящему открытыми… Ощущение, будто по телу гуляет прохладный ветерок. Ноги ощущаются по-настоящему сильными, и у меня… Я стесняюсь сказать это… Я чувствую тепло и покалывание в моем, в моем… влагалище… Чувство, что я действительно хочу Генри». Она ненадолго замолкает.
«Тогда я сделала то, что должна была сделать, – продолжила она, – но пришло время отпустить. Я так боялась своей боли… но еще больше боялась гнева. Ощущение, что если бы я чувствовала то, что чувствовала, я могла бы как-то навредить Генри… Логически это не имеет смысла, все перекручено, как я и чувствовала у себя внутри. – И добавляет: – Но мне больше этого не нужно».
Мириам делает глубокий вдох и говорит с широкой радостной улыбкой: «Этот вздох вошел в меня, защекотал и рассмешил». Непринужденно смеется, оглядывает комнату, затем смотрит мне в лицо.
Сначала закрывает лицо руками, чтобы скрыть смущение, а затем осторожно и застенчиво начинает его гладить. По щекам катятся слезы.
«Я чувствую, что все… на данный момент, я имею в виду, – говорит она. – Я знаю, наверняка есть еще что-то, но я просто хочу посидеть несколько минут в вашем дворике у реки, а потом прогуляться… Спасибо… Увидимся на следующей неделе».
Бонни: забытый момент
То, что забыл ум, к счастью, не забыло тело.
Бонни человек не агрессивный, но и слабой ее не назовешь. Большинство сверстников и друзей считают ее уравновешенной и напористой. Поэтому для коллег и для нее самой было неожиданностью, когда безо всякой видимой причины она начала вдруг становиться все более безропотной и покорной и при этом непредсказуемо взрывоопасной. Когда поведение стало вредить отношениям с коллегами, она всерьез забеспокоилась.
В 1974 году я проводил тренинг в Беркли, и Бонни подняла руку, когда я попросил вызваться волонтера для демонстрационного занятия. Предполагалось, что это будет демонстрация, которая начиналась бы исключительно с симптомов или проблем в поведении, а не с воспоминаний о каком-либо важном событии. Я часто работаю без привязки к прошлому, чтобы клиент не мог обойти процесс снизу вверх и преждевременно перейти на абстрактный уровень интерпретации. Ни я, ни одногруппники Бонни не знали ее истории, когда она решила поработать со мной над симптомами перед аудиторией. Сама Бонни не видела связи между изменениями в поведении и событием, которое произошло полтора года назад и которое, как она думала, не имело никакого отношения к делу.
Я попросил Бонни вспомнить недавнюю встречу с коллегой, которая выявила внезапную перемену в ее поведении, и затем мы оба обратили внимание на телесные реакции. Бонни описала ощущение тяжести в животе. Я заметил, что у нее ссутулились плечи, и обратил на это и ее внимание. Когда я попросил ее описать, что она чувствовала в таком положении, она ответила: «Это заставляет меня ненавидеть себя». Бонни была ошеломлена внезапной вспышкой отвращения к себе. Вместо того чтобы анализировать, почему она так себя чувствовала, я вернул Бонни к ощущениям в теле[74]. После паузы она сообщила: «Сердце колотится, мысли несутся со скоростью миллион километров в час».
Затем ее начало беспокоить то, что она описала как «потное, вонючее, горячее ощущение» на спине, которое вызвало тошноту. Бонни теперь казалась более взволнованной – лицо побледнело, она почувствовала желание встать и выйти из комнаты. Получив уверения в поддержке и помощи, Бонни решила остаться и продолжила отслеживать свой дискомфорт. Он усилился, а затем постепенно уменьшился. После этого прилива и отлива Бонни почувствовала еще кое-что – напряжение в тыльной стороне правой руки и плече. Когда она сосредоточила на этом внимание, то почувствовала непреодолимое желание толкнуть локтем назад. Я предложил свою руку в качестве точки опоры и сопротивления, чтобы Бонни могла спокойно ощутить силу собственной руки, медленно отводя ее назад. После нескольких толчков локтем тело начало трястись, выступил обильный пот. Ноги начали подниматься и опускаться, словно располагались на педали швейной машинки.
По мере того, как рука Бонни продолжала медленно толкать локоть назад, дрожь в теле уменьшилась, и Бонни почувствовала, что ноги становятся сильнее. Она сказала, что в них было ощущение, «будто они хотели и могли двигаться». Она сообщила, что почувствовала сильное побуждение рвануть вперед. Внезапно перед ней вспыхнула картина – уличный фонарь и пара, которая «помогла ей». «Я сбежала… Я сбежала…» – тихо вскрикнула она. Именно тогда она вспомнила, как ее тело вжалось в тело мужчины, когда тот приставил нож к ее горлу. Она продолжала: «Я сделала это, чтобы заставить его думать, что я в его власти… Тогда тело знало, что делать, и оно сделало… Именно это позволило мне сбежать».
Затем история, которую рассказывало тело, облеклась в слова: восемнадцать месяцев назад Бонни стала жертвой попытки изнасилования. Когда она возвращалась домой после визита к подруге, живущей в другом районе, незнакомец затащил ее в переулок и пригрозил убить, если она не подчинится. Каким-то образом ей удалось вырваться и добежать до освещенного угла улицы, где двое прохожих стали звать полицию. Полиция вежливо допросила Бонни, а затем подруга отвезла ее домой. Удивительно, но она не могла вспомнить, как удалось спастись, хотя была до слез благодарна тому, что с ней ничего не сделали. После этого жизнь, казалось, вернулась в нормальное русло, однако когда она испытывала стресс или с кем-то назревал конфликт, тело все еще реагировало так же, как и тогда, когда к ее горлу приставили нож.
Бонни чувствовала себя беспомощной и пассивной, а иногда, в моменты вполне обычного повседневного стресса, легко впадала в ярость, не понимая, что ее поведение – повторение того кратковременного притворства в покорности, которое, вероятно, спасло ей жизнь. «Покорность» успешно одурачила нападавшего, предоставив в подходящее мгновение возможность инстинктивной энергии дикого животного взять верх, мобилизовав руки и ноги на успешное бегство. Однако все произошло так быстро, что у нее не осталось возможности осмыслить произошедшее. На примитивном уровне она все еще «не знала», что ей удалось спастись, и продолжала отождествлять себя с «покорностью», а не с успешным применением полной двухэтапной стратегии, фактически спасшей ей жизнь. В двигательном и эмоциональном плане это походило на то, что часть ее оставалась в тисках нападавшего.
После обработки и завершения действий, связанных с попыткой изнасилования, Бонни сообщила, что теперь у нее появилось общее ощущение расширения собственных сил и возможностей. Она «практически вернулась к ощущению себя прежней», заместившему чувства покорности и ненависти к себе. Это новое «Я» появилось благодаря тому, что она смогла физически ощутить двигательную реакцию, когда толкнула нападавшего локтем, а затем огромную силу в ногах, которые, по сути, доставили ее в безопасное место.
Это тот случай, когда симптомы не проявлялись в полной мере в течение двенадцати-восемнадцати месяцев после травмирующего события. Следовательно, не сразу было очевидно, что они – следствие произошедшего события. По неизвестным причинам симптомы нередко запаздывают на шесть месяцев, а то и на полтора-два года. Кроме того, симптоматика может проявиться лишь после очередной травмирующей ситуации – иногда спустя годы.
Сколько наших привычных форм поведения и чувств находятся за пределами сознания или давно приняты нами как неотъемлемая часть нас самих, хотя на самом деле это не так? Подобное поведение – реакция на события, давно забытые (или рационализированные) разумом, но которые точно помнит наше тело. Мы можем поблагодарить Фрейда за то, что он правильно предположил: в наших телах существуют как отпечатки ужасных переживаний, так и противоядие, скрытый катализатор трансформации.
Шэрон: 11 сентября 2001 года
У тела есть свои причины, которые разум не в состоянии объяснить.
Работа с каналом Образов
Шэрон, как всегда по утрам в офисе, просматривала электронную почту. Стоял свежий, ясный нью-йоркский осенний день – такой, когда хочется радоваться жизни. Вздрогнув от громового, оглушительного треска, она обернулась и увидела, как стены кабинета на полметра сдвинулись в ее направлении. Хотя Шэрон среагировала мгновенно, вскочив на ноги и приготовившись спасаться бегством, восемьдесят этажей медленно и методично вели вниз по лестничной клетке, заполненной удушающим, едким запахом горящего авиационного топлива и обломков. После того как час и двадцать минут спустя они наконец добрались до мезонина северной башни Всемирного торгового центра, южная внезапно обрушилась. Ударная волна подняла Шэрон в воздух, с силой швырнув на раздавленное, окровавленное тело. Детектив полиции позже обнаружил ее, ошеломленную и дезориентированную, на мертвом мужчине. Он помог ей выбраться из-под обломков и покинуть место происшествия в полной темноте. Она присоединилась к другим выжившим, сидевшим перед церковью, и они вместе возблагодарили Бога за то, что остались живы.
В течение нескольких недель, последовавших за чудесным спасением, ее словно окутывал густой желтый туман, погружая в мертвящее оцепенение. Днем Шэрон чувствовала себя безразличной ко всему, просто жила обычной жизнью, не проявляя особого энтузиазма или целеустремленности, не чувствуя удовольствия. Всего неделю назад она любила классическую музыку, а теперь «не могла ее слушать». Бо́льшую часть времени она находилась в оцепенении, периодически на нее нападали приступы паники. Сон стал врагом; по ночам она просыпалась от собственных криков и рыданий. Впервые в жизни этот некогда высоко мотивированный руководитель не мог представить себе будущего; жизнь стал определять пережитый ужас[75].
Он не был связан с чем-то конкретным; он был всеобъемлющим, проецируясь «вовне» – на мир, который казался угрожающим, даже когда все было объективно безопасно и предсказуемо. Это мешало летать самолетами, ездить в метро или находиться в общественных местах. Она постоянно была настороже, независимо от того, бодрствовала или спала. Шэрон увидела мое телевизионное интервью, разыскала адрес института, где я преподавал, а затем четверо суток добиралась на поезде до Лос-Анджелеса. 1 декабря 2001 года мы провели сессию, которую я кратко привожу ниже.
Она входит в комнату, элегантно одетая в оранжевый деловой костюм, направляется прямиком к стулу и садится, казалось, даже не замечая меня. Мне становится не по себе, когда еще до того, как я представился, она начинает рассказывать об ужасах того события, отстраненно, словно это случилось с кем-то другим[76]. Если бы я не слышал ее слов, то мог бы подумать, что она говорит о скучной корпоративной вечеринке, а не о личном столкновении со смертью и раздавленным трупом. Слушая эмоционально отстраненный рассказ, я поежился, захотелось встать и выйти из комнаты. Я пока не понимаю, что скрывается за ее спокойствием.
Моя интроспекция прерывается, когда я замечаю легкий, широкий жест, который делают руки Шэрон во время рассказа; будто она тянется к чему-то, за что можно ухватиться. Неужели тело Шэрон рассказывает другую историю, историю, скрытую от ее сознания? Я прошу ее на время отложить словесный рассказ и вместо этого сосредоточить внимание на зарождающемся послании, которое руки передают нам обоим. Я советую медленно повторять движение и концентрировать внимание на его физическом ощущении[77]. Двигаясь медленно и концентрируя внимание на движении, можно ощутить его особым образом. Когда клиенты делают так, чаще всего они ощущают, что их руки (или другие части тела) двигаются как бы сами по себе («как будто моя рука двигает мной!»). Люди часто улыбаются или смеются, потому что ощущение руки, движущейся самостоятельно, кажется им необычным[78].
Поначалу сбитая с толку, Шэрон описывает этот жест, будто она «что-то держит в руках». В теле происходит заметная перемена: выражение лица и плечи становятся менее напряженными. Неожиданно перед ее мысленным взором возникает мимолетный образ реки Гудзон, привычный вид, открывающийся из гостиной ее квартиры на другом берегу реки в Манхэттене.
Шэрон возвращается к повествованию и взволнованно начинает рассказывать, что ее преследует дым от тлеющих развалин – картина, которую она теперь видит каждый день из этого же окна. Это вызывает в памяти тошнотворно едкие запахи того дня; она чувствует жжение в ноздрях. Вместо того чтобы позволить ей и дальше «переживать» травматическую интрузию, я решительно сдерживаю ее и уговариваю продолжать сосредотачиваться на ощущениях от движений рук. Внезапно возникает образ одной из лодок, плывущих по реке. Она передает ей приятное ощущение вневременности, движения и текучести. «Вы можете разрушить здания, но не можете осушить Гудзон», – тихо произносит она. Затем, вместо того чтобы продолжать рассказывать ужасающие подробности события того дня, удивляет саму себя, описывая (и ощущая), как прекрасно было, когда она отправилась на работу тем «восхитительным осенним утром».
Этот процесс является примером «расширения апертуры» образа до его предтравматического состояния (см. описание в главе 7). До момента столкновения самолета со зданием день был прекрасным, наполненным яркими красками и нежными ароматами. Чувственные впечатления все еще существуют где-то в катакомбах сознания, но они были вытеснены травматической фиксацией. Постепенное восстановление полного спектра разрозненных частей образа – неотъемлемая составляющая исцеления травмы[79].
Тело Шэрон и приходящие образы начинают рассказывать историю, которая заметно контрастирует с тем, что передают слова, будто о событии рассказывают два совершенно разных человека. Удерживая образы реки Гудзон и связанные с ними телесные ощущения, она начинает испытывать робкое чувство облегчения. Теперь она невинно вспоминает, как радовалась приходу на работу в тот день. Ее жестикуляция становится более определенной и уверенной. Постоянное внимание к физическому ощущению жеста углубляет чувство расслабления, стимулируя почти игривое любопытство. Когда она озадаченно смотрит на свои руки, сначала на одну, потом на другую, я вздыхаю с облегчением. Такое, казалось бы, незначительное изменение имеет глубокие последствия – игривое любопытство является одним из основных «антидотов» от травмы. Заинтересованное исследование, удовольствие и травма не могут сосуществовать одновременно в нервной системе; неврологически они противоречат друг другу[80].
Эта способность испытывать положительные телесные ощущения (интерес и любопытство), оставаясь при этом в контакте со своими чувствами ужаса и беспомощности, позволяет Шэрон делать то, что она не смогла бы сделать несколькими минутами ранее. Теперь она способна отстраниться и «просто» наблюдать за этими сложными, дискомфортными физическими ощущениями и образами, не поддаваясь их влиянию[81]. Другими словами, она их держит на расстоянии. Такое двойственное осознание вызывает сдвиг, позволяющий ощущать ощущения такими, какие они есть: врожденно энергичными, жизненными, существующими в настоящем времени, а не как фрагменты, триггеры и предвестники страха и беспомощности из прошлого. Это ощутимое отличие позволяет Шэрон пересмотреть и усвоить многие детали ужасного события, не переживая его заново. Эта новая способность возвращаться к травмирующему опыту, не переживая его заново, необходима в процессе исцеления и восстановления вовлеченности, и это, что я называю, пересмотр травмы.
Человеку необходимо отделить эмоциональные и ментальные ассоциации от непосредственно физических ощущений, которые они привыкли испытывать как предвестников катастрофы, но которые в конечном счете являются ощущениями, содержащими в себе жизненную силу. Восстановление таких живительных аффектов – центральный элемент эффективного лечения травм. Интересно, что подобное встречается и в древних целительских практиках, таких как медитация, шаманизм и йога.
Сделать решительный шаг
Когда первый самолет врезался в здание, это произошло всего в десяти этажах над офисом Шэрон. Взрыв вызвал у нее шоковую волну ужаса. Первая реакция человека на такие ужасные происшествия – кратковременное замирание, ориентация и последующее бегство. Обычно при этом ощущается сильное желание убежать. Однако, оказавшись в ловушке на высоте восьмидесяти этажей над землей вместе с тысячами других людей, Шэрон пришлось подавить эту первичную реакцию. Несмотря на сильное желание бежать, она заставила себя сохранять «спокойствие» и спускаться по лестнице стройной шеренгой вместе с десятками таких же перепуганных людей, несмотря на то что тело было «заряжено адреналином», чтобы бежать изо всех сил. Несомненно, Шэрон также чувствовала, что любой из оказавшихся в ловушке офисных работников может внезапно запаниковать и тогда начнется паническое бегство, что еще больше поставит всех под угрозу. Им, как и ей, приходилось сдерживать свое мощное первобытное желание бежать. По мере того как Шэрон медленно рассказывает подробности побега из здания, момент за моментом ощущая реакцию своего тела, она вспоминает, что пережила еще одну ситуацию абсолютного ужаса, когда обнаружила, что дверь на семидесятом этаже заперта и через нее невозможно убежать.
Благодаря физическому комфорту, который она почувствовала в себе, соприкасаясь с образами реки Гудзон и своими спонтанными, открытыми жестами, я верю, что для Шэрон теперь не столь опасно обращаться к этому чрезвычайно заряженному материалу, и она теперь может сделать это, не испытывая потрясения и, следовательно, не получив ретравматизацию[82]. Следуя «истории собственного тела», в бушующем море травмы Шэрон начинают формироваться островки безопасности (см. Шаги 1–3 в главе 5). Ощущение безопасности, возникающее благодаря внутренним островкам, позволяет ей справляться с растущим уровнем возбуждения и преодолевать его без чрезмерных переживаний.
Исходя из этой оценки, я возвращаю ее к моменту взрыва, а затем прошу определить, где и как ощущается этот импринт насилия в теле. Прислушиваясь к «чувственно переживаемому смыслу», она начинает чувствовать общее возбуждение в ногах и руках, а также тугие «комки» в животе и горле. Говорит, что есть ощущение, будто она застряла. Здесь я знакомлю ее с использованием звука «вуу» как способом избавиться от этого (см. главу 6). По мере того как она сосредотачивается на неприятных физических ощущениях (с помощью звуковых вибраций), желание попытаться понять или объяснить их уменьшается. Организму нужно сначала сообщить, что «на его собственном уме», чтобы в настоящем времени возникло новое восприятие. (Это предупреждение о «преждевременном осознании» я однажды встретил на наклейке на бампере одного автомобиля: «Реальность – это вовсе не то, что вы думаете!»)
Шэрон на несколько мгновений погружается в саморефлексию. Преодолевая тягу к тому, чтобы «понять», она внезапно ощущает «прилив энергии, исходящий из глубины живота». Я спрашиваю, есть ли у этого ощущения цвет? «Да, красный, ярко-красный, как огонь». Хотя она и была явно поражена силой этого ощущения, она не отшатнулась от его мощи. Переживания переросли (как она поняла) в сильное желание бежать, сконцентрированные в ногах и руках. Однако при одной мысли о беге снова «замирает». Я чувствую, что она разрывается между реальным и необходимым желанием сбежать и «бессознательным» разумом, который ассоциирует бегство с попаданием в ловушку. Как и на лестничной клетке, ей пришлось сдержать мощный порыв к бегству и идти медленно, хотя она и была в смертельной опасности. Эта дилемма усугубилась шоком от обнаружения запертой двери на семидесятом этаже. Затем, когда она в конце концов добралась до мезонина, южная башня обрушилась, и ее с силой подбросило в воздух. Наконец, она испытала настоящий ужас, обнаружив себя лежащей в полубессознательном состоянии на мертвом теле.
Два мозга
Шэрон оказалась пойманной в конфликт между двумя совершенно разными центрами мозга: грубые, примитивные сигналы самосохранения, поступающие от ствола мозга и лимбической системы, требовали спасаться бегством, в то время как лобная кора посылала сигналы торможения и сдерживания. Она говорила, что нужно быть «разумной» и идти спокойно, соблюдая порядок. На нашем сеансе было важно отделить пугающие ожидания оказаться в ловушке от ее соматических биологических импульсов действовать и «реализовывать» эту энергию выживания. Чтобы отделить одно от другого, я спрашиваю, может ли она сосредоточиться на сильном «электричестве», которое, по ее словам, ощущает в теле, и мысленно «перевести» его в то место, где ей раньше нравилось бегать. В ответ на это предложение Шэрон застывает и говорит: «Это бы заставило меня чувствовать себя слишком тревожно». Затем я удивляю ее, спрашивая, где она испытывает беспокойство и на что это похоже (смотрите эпилог к этому кейсу). Обезоруженная, Шэрон выпаливает: «Я не знаю. О, у меня болят шея, плечи и грудь, такое чувство, что я не могу дышать… Ноги так сведены, что… Я не знаю, мне кажется, они чувствуют себя, словно…»
«Словно что?» – спрашиваю я.
«Словно хотят бежать», – отвечает она. Затем, немного успокоившись, начинает ощущать, что бежит по дорожке в любимом парке. Через несколько минут я замечаю легкую дрожь в ногах. Я спрашиваю, что она чувствует, и Шерон говорит: «Я действительно чувствовала бег, это было на пределе возможностей… и я больше не испытываю тревоги».
«Хорошо, Шэрон, – вмешиваюсь я, – но что вы чувствуете?»
«Ну, на самом деле я чувствую себя хорошо, мне стало легче… Я чувствую покалывание и облегчение; дыхание ощущается глубоким и легким; ногам тепло, они расслаблены». Слеза мягко скатывается по ее щеке. Лицо и руки приобретают ровный розовый оттенок.
Это было началом разделения мощного биологического стремления к бегству от ментального и эмоционального ожидания, что Шэрон снова окажется в ловушке и переживет ужас. Представив себе, с полным погружением в телесные ощущения, что она бежит в безопасном месте, ничем не скованная и не ограниченная, она смогла завершить заблокированное в теле действие[83]. Если бы Шэрон просто представила бег, это не возымело бы особого эффекта. Однако первое приближение к месту, где она оказалась в ловушке, далее повторное переживание (прикосновение к тому моменту ужаса) и, наконец, переживание (новой) возможности завершить данный двигательный акт, привело к терапевтической развязке.
То, что она ощутила свои сильно заряженные физические ощущения такими, какими они были на самом деле, а не такими, какими она их представляла и боялась, стало основой, чтобы отделить катастрофическое мышление, а также эмоции ужаса и паники от реального физического опыта. В процессе, который длился почти два часа и перемежался периодами легкой дрожи и потоотделения, она постепенно научилась переносить ощущения, пока те не достигли естественного завершения. Я полагаю, существуют доказательства, подтверждающие идею, что это осознанное и успешное действие «переключило» определенные важные мозговые контуры, позволив ей ощутить возможность осмысленных, эффективных действий, а не беспомощность и тревогу. Таким образом, парализующая тревога превратилась в «волну теплой энергии». Огромная энергия выживания в ситуации «жизнь или смерть» трансформировалась через циклы разрядки в виде дрожи в ощущения бодрости и благости.
После непосредственного переживания облегчения как телесного ощущения (которое прямо противоречило ее парализующему ужасу) Шэрон вновь обрела ощущение жизни и осознала реальность того, что она действительно выжила и у нее есть будущее, дарующее самые широкие возможности. Она больше не чувствовала себя в ловушке ужаса, вызванного шокирующим событием; оно начало уходить в прошлое, которому и принадлежало. Теперь можно ездить на метро в Линкольн-центр, чтобы послушать там любимую музыку. Новый и непохожий смысл жизни возник из нового и непохожего опыта на инстинктивном телесном уровне.
Это была история, рассказанная телом Шэрон. И она перекликается с прозой Антонио Дамасио, писавшего: «Мы используем разум не чтобы обнаружить факты, а чтобы скрыть их. Одна из вещей, которую эта ширма скрывает наиболее успешно, – это тело, наше собственное тело, под которым я подразумеваю все его особенности, все внутренности. Подобно вуали, наброшенной на обнаженную кожу, дабы оградить ее скромность, ширма частично скрывает от сознания внутренние состояния тела, которые и есть тот самый поток жизни, составляющий течение наших дней».
Эпилог
Наши чувства и наши тела подобны водам, перетекающим друг в друга. Мы учимся плавать в энергиях [телесных] ощущений.
Напомним, что на протяжении тысячелетий, посредством естественного отбора и социальной эволюции, человек формировался так, чтобы в процессе жизнедеятельности уметь справляться с экстремальными событиями и потерями, а также с чувствами беспомощности и ужаса, чтобы не застревать в них и не образовывать травму. Однако когда мы испытываем трудные и особенно ужасающие ощущения и чувства, мы склонны отшатываться и избегать их. Мысленно мы отделяемся или «диссоциируемся» от них. Физически тела напрягаются и готовятся к ним. Мы изнуряем умы, пытаясь объяснить и осмыслить эти чуждые нам, «плохие» ощущения. Таким образом, мы испытываем постоянную необходимость обнаружить их зловещий источник во внешнем мире. Мы верим, что, если испытаем эти ощущения, они навсегда останутся с нами. Страх быть поглощенными этими «ужасными» чувствами заставляет нас убеждать себя, что, избегая их, мы будем чувствовать себя лучше и в большей безопасности. В жизни есть много примеров: можно не ходить в кафе или избегать прослушивания определенных песен, если это напоминает о бывшем возлюбленном, или объезжать перекресток, где год назад в нас сзади въехала машина.
К сожалению, верно обратное. Когда мы боремся с неприятными или болезненными ощущениями и чувствами и/или прячемся от них, мы, как правило, усугубляем ситуацию. Чем больше их избегаем, тем больше они влияют на наше поведение и ощущение благополучия. То, что мы стараемся не ощущать, остается неизменным или усиливается, порождая каскад опасных эмоций. Это заставляет нас совершенствовать методы защиты, избегания и контроля. Так мы получаем порочный круг, создаваемый травмой. Отвергнутые чувства в форме заблокированных физических ощущений создают и усиливают наше призрачное существование. Как мы видели на примере Шэрон, когда особым образом сосредотачиваемся на физических ощущениях, за короткий промежуток времени они изменяются, при этом меняя и нас самих.
Преждевременное осознание
Ошибочные убеждения Шэрон (хотя и в значительной степени подсознательные), на самом деле, попытки понять и осмыслить свой опыт, помочь оправдать то, почему она так плохо себя чувствует.
Эти «объяснения» не помогут справиться с реакцией страха и завершить подавленные действия, которые и составляют основу ее хронической реакции на травму («как»). На данном этапе мышление лишь мешает разрешению проблемы. По этой причине я учу ее не поддаваться соблазну найти объяснение и, вместо этого, полностью сосредоточиться на том, что она в данный момент физически ощущает в теле.
Следствием «преждевременного осознания» становится отрыв от чувственного опыта до того, как он завершится и возникнет возможность генерировать новые восприятия и новые смыслы.
Восприятие тревоги не универсально
Если спросите нескольких встревоженных людей, что они чувствуют, все скажут, что испытывают «тревогу». Однако вы, скорее всего, получите несколько разных ответов, если зададите следующий эпистемологический вопрос: «Откуда вы знаете, что испытываете тревогу?» Кто-то может заявить: «Я знаю, потому что со мной точно случится что-то плохое». Один скажет, что у него перехватывает горло; второй – что сердце выпрыгивает из груди; третий – что все внутренности сжались в комок. Кто-то может жаловаться на напряжение в шее, плечах, руках или ногах; кто-то может чувствовать готовность к действию; а кто-то может ощущать слабость в ногах или сдавленность в груди. Все ответы, кроме первого, – специфические и разнообразные физические ощущения. И если бы человеку, который боится, что с ним «случится что-то плохое», предложить мысленно просканировать тело, он непременно обнаружит какое-то соматическое/физическое ощущение, управляющее этой мыслью. Немного попрактиковавшись, можно научиться отделять эмоции, мысли и убеждения от лежащих в их основе телесных ощущений. И тогда мы поразимся своей способности переносить сложные эмоциональные состояния, такие как ужас, ярость и беспомощность, и проходить через них, не будучи захваченными или подавленными ими. Если посмотрим глубже переполняющих нас эмоций и прикоснемся к физическим ощущениям, в организме произойдут глубокое изменения – возникнет ощущение потока, «возвращения домой». Это истина, лежащая в основе многих древних духовных традиций, особенно ряда традиций тибетского буддизма.
Преобразующая сила ощущений
Чтобы понять преобразующую силу непосредственного переживания чувственного опыта, необходимо «препарировать» определенные эмоции, такие как ужас, ярость и беспомощность (см. главу 13). Когда мы чувствуем (сознательно или бессознательно), что находимся в опасности, тело мобилизуется, принимая защитные позы, необходимые для самозащиты. Инстинктивно мы пригибаемся, уворачиваемся, сжимаемся или напрягаемся, готовимся к борьбе или бегству; а когда бегство кажется невозможным, цепенеем или беспомощно падаем в обморок. Все это специфические врожденные реакции, которые организм задействует при столкновении с экстремальными ситуациями. Они позволяют женщине весом в шестьдесят килограммов поднять машину, придавившую ее ребенка. Это та же первобытная сила, что заставляет газель бежать со скоростью более ста километров в час, спасаясь от преследующего ее гепарда.
Эти энергии выживания заложены и особым образом организованы в мозге, выражаясь конкретно, в виде типичных состояний мышечного напряжения, символизирующих готовность к действию. Однако когда мы активизируемся подобным образом, но, подобно Шэрон, не можем выполнить этот план действий – например, бороться или бежать, – система самозащиты переходит в режим оцепенения или коллапса, и мобилизованное напряжение фактически «застревает» в мышцах. В свою очередь, это неиспользованное или частично использованное мышечное напряжение запускает поток нервных импульсов, которые поднимаются по спинному мозгу к таламусу (центральному ретранслятору ощущений), а затем к другим частям мозга (особенно к миндалевидному телу), сигнализируя о продолжающемся присутствии опасности. Проще говоря, если наши мышцы и внутренности находятся в готовности, чтобы реагировать на опасность, разум подтвердит, что нам действительно есть чего бояться. И если не можем определить причину испытываемого дистресса, будем продолжать ее искать; хорошим примером была попытка Шэрон понять свой опыт.
Мы можем видеть это на примере вьетнамских ветеранов, которых пугают звуки фейерверков 4 июля, хотя на рациональном уровне они «знают», что им ничего не угрожает. Другим примером могут служить люди, которые боятся садиться за руль автомобиля после того, как попали в аварию, или люди, которые боятся выходить из дома, поскольку не знают, почему чувствуют эти сигналы опасности. На самом деле, если не получается найти объяснение своим чувствам, мы обязательно одно или несколько придумаем. Нередко виним супругов, детей, начальников, соседей (человека, живущего по соседству, или другую страну) или просто невезение. Ум будет постоянно находиться в напряжении, одержимо ища причины в прошлом и страшась будущего. Мы будем оставаться в напряжении и настороже, испытывая страх, ужас и беспомощность, потому что тело продолжает посылать мозгу сигналы об опасности. Ум может «соглашаться» с этим, а может и не соглашаться, но тревожные сигналы (исходящие из бессознательных частей мозга) не исчезнут, пока тело не завершит намеченные действия. Так мы устроены – это наша биологическая природа, заложенная в мозг и тело.
Телесные реакции отнюдь не метафоры; это реальные постуры, передающие наши эмоциональные переживания. Так, напряжение в шее, плечах и груди, а также спазмы в животе или горле являются основными признаками состояния страха. О беспомощности сигнализируют буквально впавшие грудная клетка и диафрагма, обвисшие плечи, слабость в коленях и голенях. Все эти «позы» – выражение потенциального действия. Если тело сможет завершить намеченный, целенаправленный ход действий, тогда все хорошо; если нет, активированные телесные реакции продолжают существование на подмостках тела.
Если пугающим ощущениям, подобным тем, что испытывала Шэрон, не уделить времени и внимания, необходимых, чтобы они прошли через тело и нашли разрешение/растворились (например, через дрожь), человек продолжит испытывать страх и другие негативные эмоции. Декорации для развития различных симптомов готовы. Напряжение в шее, плечах и спине со временем, вполне возможно, перерастет в фибромиалгию. Мигрень также распространенное соматическое проявление неразрешенного стресса. «Тугой узел» в животе может мутировать в такие заболевания, как синдром раздраженного кишечника, тяжелое течение предменструального синдрома или иные проблемы ЖКТ – например, спастический колит. Все эти состояния истощают энергетические ресурсы больного и могут обусловить синдром хронической усталости. Чаще всего такие больные – это пациенты с «каскадными симптомами», которые посещают одного врача за другим в поисках облегчения, но получаемая помощь, как правило, не избавляет от того, что их беспокоит. Травма – это гений маскарада, она – соучастник многих недугов и «немощей», от которых страдает человек. Думаю, можно смело предположить, что неразрешенная травма ответственна за большинство болезней современного человечества.
Пересмотр травмы
Концепция пересмотра травмы полностью отлична от катарсического «повторного переживания травмы», или «наводнения» – распространенной формы терапии травмы, все еще используемой после «критических событий», таких как изнасилование, стихийные бедствия и ужасные события сродни атаке на Всемирный торговый центр, которое Шарон пережила 11 сентября. Недавние исследования показывают: эти методы лечения часто мало помогают и в реальности могут привести к ретравматизации.
Один из недостатков различных методов работы с травмой – их сосредоточенность на повторном переживании травматических воспоминаний и интенсивном преодолении эмоций. В ходе этих, по сути, экспозиционных процедур пациентов заставляют пережить болезненные травматические воспоминания и высвободить эмоции, связанные с этими воспоминаниями, в частности страх, ужас, гнев и горе. Подобные катарсические методы неэффективны, поскольку нередко лишь усиливают ощущение катастрофы и чувство беспомощности.
Адам: переживший Холокост
Когда я начал работать с Адамом, ему было за шестьдесят и он был финансово успешным бизнесменом. У него были жена и семья и международная компания по производству электроники. Это спокойный, добродушный мужчина, он нравился сотрудникам и знакомым, однако у Адама не было по-настоящему близких друзей. Недавно родился его первый внук. Судя по всему, жизнь удалась. Однако самоубийство сына в возрасте двадцати семи лет сломило этого человека, обладавшего мощной, хотя и сдержанной решимостью. В результате он страдал от навязчивого самообвинения и ненависти к себе.
«Пауло всегда был особенным, – ровным голосом, словно просто констатируя факт, заговорил Адам. – Он был чувствительным ребенком, которого легко напугать. Когда ему было около четырех лет, он, по неизвестным причинам, стал просыпаться посреди ночи с криком и плачем».
В подростковые годы Пауло часто заговаривал о самоубийстве. «Жизнь слишком тяжела», – неоднократно повторял он. Адам заботился о том, чтобы сын никогда не оставался один в эти непростые моменты жизни. Он был измотан испытанием, длившимся более десяти лет, но не терял бдительности. Несмотря на все усилия, Пауло, будучи не в силах больше выносить гложущую изнутри боль, повесился в ванной. Именно там Адам нашел его безжизненное тело. После шока, вызванного самоубийством Пауло, Адам обнаружил, что впервые в жизни не может ничего делать. Вместо того чтобы чувствовать себя разбитым горем, Адам не чувствовал ничего… состояние, знакомое ему еще до потери сына. Но на этот раз оцепенение сделало его настолько замкнутым, что это начало влиять на жизнь. Она просто остановилась.
После нескольких месяцев парализующего бездействия Адам записался на прием к психиатру. К этому его подтолкнул друг семьи, посоветовавший принимать какие-нибудь лекарства, чтобы справиться с подавленным состоянием. Изучив личную историю, психиатр предположил, что прошлое Адама мешало ему скорбеть о смерти сына, и поставил диагноз «осложненная утрата». Хотя мысль, что ранний период жизни был «травмирующим», а тем более как-то связан с нынешним состоянием, озадачила Адама, он согласился поговорить со мной.
Адам рос без матери. Из-за обширного сердечного приступа во время родов потребовалось срочное кесарево сечение, чтобы спасти единственного ребенка. Она умерла в родах, случившихся на два месяца раньше срока. Поскольку отца призвали в армию, Адама отдали на воспитание дяде, брату отца, и его жене. Тетя, которая должна была заботиться о нем, оказалась женщиной жестокой, возможно даже психически ненормальной: часто била мальчика.
Помимо мучений, выпавших на его долю в раннем детстве, жестокого обращения и всепоглощающего чувства ненужности, жизнь Адама и далее стала сплошной чередой испытаний и горестей. В возрасте четырех лет дядю и двух старших сводных сестер депортировали и убили нацисты. Затем он попеременно жил в нескольких христианских семьях, где пытались скрыть его еврейское происхождение. В течение всего этого времени, по словам членов этих семей, он кричал посреди ночи – точно так же, как Пауло, когда ему исполнилось столько же лет.
Адама отдали группе беглецов, живших в лесу, в возрасте девяти лет. Ему «нравилось там», поскольку он нравился тем людям; впервые в жизни он чувствовал себя желанным. «Тот год был лучшим в моей жизни», – сказал он. Несмотря на то что он был любим «лесной семьей» и чувствовал себя защищенным, ночные припадки не только продолжались, но и усиливались. Плач и вопли не прекращались, несмотря на все попытки успокоить его. Поскольку он даже не просыпался, когда его пытались будить, шум, поднимаемый им, подвергал лесную семью серьезной опасности. К несчастью, незадолго до десятого дня рождения Адама отправили обратно в деревню, где он бесцельно бродил потерянным сиротой.
Однажды ночью Адама доставили в полицейский участок и допросили. Как его научили, он назвал нацистам христианское имя. Полицейские пригрозили, что накажут, если он соврет. Затем заставили его снять штаны на виду у всех. Чтобы скрыть стыд, девятилетний Адам уставился на стену и увидел там распятие. Это привело его в ужас, заставив поверить, что, если его поймают на лжи, он окажется на кресте. Затем мальчика отправили в концентрационный лагерь. «То, что меня живым доставили в концентрационный лагерь, – сказал он, – я воспринял как огромное облегчение; по крайней мере, я был с другими евреями».
Когда их привезли в лагерь, один из заключенных, из той же деревни, спросил Адама, как его зовут. Оказавшись среди своего народа, он назвал имя, с которым вырос, а также имена тех, кого считал родителями. Тогда мужчина воскликнул: «Нет, нет, это не настоящая твоя семья». Он раскрыл Адаму имена биологических родителей и поведал, как те погибли. Адам вспомнил, что испытал невыразимое облегчение, узнав, что жестокая женщина, которую он считал матерью, на самом деле ею не была.
В концентрационном лагере Адам был свидетелем, как людей жестоко избивали, пытали и расстреливали. Многие покончили с собой, повесившись. Во время интернирования Адам был лишен какого-либо утешения или поддержки, которые помогли бы ему справиться с этим ужасом. Для большинства из нас то, что пережил Адам, невообразимо. Если бы мы честно задумались, какое влияние это оказало бы на нас, мы были бы глубоко потрясены открытиями. И все же, если понаблюдать за Адамом и его жизнью, он, по крайней мере на первый взгляд, мало чем отличался от нас с вами, только был более успешным по современным меркам.
Будучи с рождения сиротой и пережив самые невообразимые зверства и человеческие страдания, Адам поднялся над мучениями. В возрасте девятнадцати лет он иммигрировал в Южную Америку, надеясь «убежать от прошлого». Там обосновался и построил бизнес, став влиятельным, финансово успешным предпринимателем международного уровня. И все же, обратившись ко мне за помощью, этот необыкновенный человек превратился из успешного в сломленного. Входя в кабинет, он сутулился и шаркал ногами. Его поза и движения напомнили пациентов, которых я видел в дальних палатах психиатрических больниц. Безучастный взгляд устремлен в пол, и он, казалось, даже не замечал моего присутствия. Я понятия не имел, с чего начинать. С одной стороны, он был настолько погружен в себя, что, казалось, ничто из сказанного или сделанного мной не будет им воспринято. С другой стороны, я боялся, что, если все же удастся пробудить в нем какие-то чувства, они захлестнут его настолько, что он погрузится в бездонное кататоническое отчаяние. Как достучаться до этого человека, не разрушив его? Я чувствовал себя растерянным и напуганным масштабом и сложностью задачи, стоявшей передо мной.
Словно заученный стих, Адам все твердил и твердил то, что рассказывал до меня психиатру. В его рассказе не было и следа чувства: «Все это случилось так давно», – добавил он с легким усталым вздохом. Я слушал, ощущая себя довольно неуютно от того, что весь этот ужас описывается без тени эмоций. Однако, как ни странно, испытывал и облегчение от отсутствия у него каких-либо чувств. Таким образом, мне не пришлось сопереживать. Интеллектуально я дистанцировался от чувств и от Адама. Я смог сделать это, обратившись к клиническому анализу, задаваясь вопросом, какой механизм он использовал, чтобы отгородиться от ужасных переживаний, и как ему удалось в итоге не остаться на улице или не оказаться в палате какой-нибудь психиатрической лечебницы.
Чтобы попытаться наладить хоть какой-то контакт, я расспрашивал Адама о его работе, семье и друзьях – обо всем, что, по моему мнению, могло вызвать хотя бы малейшие положительные эмоции. Из этого ничего не вышло. Я поймал себя на том, что, как ни странно, прошу его описать последние несколько часов его рабочего дня. Озадаченный, он рассказал, что пропустил рейс и в спешке арендовал машину, чтобы проехать 320 км от Куритибы до Сан-Паулу для встречи со мной. Он вспомнил, как на стоянке для проката автомобилей рядом с аэропортом видел детей, запускавших воздушных змеев, которых они смастерили из разной ерунды, найденной на мусорной свалке[84]. И тут я заметил, как что-то дрогнуло на его бесстрастном лице. Но затем, так же быстро, оно снова стало бесстрастным, а тело безвольно подалось вперед. Не желая, чтобы он совсем упал, я попросил его встать, слегка согнув колени. Данное состояние требует активации и координации проприоцептивной и кинестетической систем. Это позволяло Адаму продолжать осознавать происходящее здесь и сейчас за счет задействования отделов нервной системы, отвечающих за возбуждение. Подобное вмешательство противоположно процессам, активизирующим реакцию отключения, в результате которой клиент может упасть в обморок, закрепляя унизительное чувство стыда и поражения. Пока Адам стоял прямо, расслабив колени, я посоветовал ему «посмотреть внутрь себя» и найти какое-нибудь место в теле, где он мог бы «обнаружить образ детей, играющих со своим импровизированным воздушным змеем»[85]. Сначала Адам жаловался на повышенную тревожность (вследствие симпатического гипервозбуждения), однако, после соответствующего ободрения, он смог обнаружить небольшой теплый круг в животе. Я попросил его «просто немного познакомиться с этим ощущением».
Он резко открыл глаза, сам удивившись своим словам: «Это может быть опасно».
«Да, – соглашаюсь я. – Возможно, так и есть; вот почему важно узнавать о чувствах понемногу. Ваше тело долгое время было заморожено; потребуется время, чтобы оно оттаяло», – добавляю я. Было важно подтвердить обоснованность его страха и предложить образ (оттаивание после заморозки), который помог бы смягчить страх, пригласив тем не менее исследовать внутренний опыт.
Затем Адам сел и оглядел комнату. Я попросил его описать, что он видит[86]. Это дало мне возможность связать ощущение тепла в животе с тем, как он воспринимает внешний мир здесь и сейчас. Он выглядел озадаченным: «О, я раньше не замечал этих цветов и стола, на котором они стоят». На лице появилось выражение, похожее на любопытство человека, выходящего из комы. Адам огляделся, заметил восточный ковер и картину. «У них есть цвета, насыщенные цвета», – бесхитростно сказал он.
«Итак, пока вы смотрите на эти цвета, я хочу, чтобы вы нашли то место внутри тела, которое может ощутить, хотя бы самую малость, эти цвета»[87].
Он озадаченно посмотрел на меня, вероятно, ожидая дальнейших указаний. А затем закрыл глаза и погрузился в себя. «У меня в животе становится теплее, круг увеличивается».
Через несколько мгновений я попросил его снова встать: «Адам, хочу попросить вас сделать кое-что, что может показаться странным… Я попрошу вас представить себе детей с их воздушными змеями… Почувствуйте, как ноги стоят на земле и как они вас поддерживают. Теперь почувствуйте, как ваши руки сжимают веревку воздушного змея… и представьте, что находитесь на этом поле с детьми».
Адам ответил почти радостно: «Я чувствую это в руках и животе… Круг стал еще теплее и больше… Я вижу цвета, они яркие и теплые… Вижу воздушных змеев, танцующих в облаках».
Помолчав несколько минут, Адам сел и оглядел комнату. «Побудьте с этим столько времени, сколько вам нужно, Адам… Просто почувствуйте ритм… внутренний и внешний»[88].
Его взгляд блуждал между столом с цветами и картиной. Остановив взгляд на столе, Адам начал описывать цвет и фактуру дерева как теплые… пауза… «похожие на ощущение тепла внутри меня». Он снова закрыл глаза, на этот раз без моих указаний, немного отдохнул, а затем медленно открыл их и повернулся ко мне, без тени смущения глядя в глаза. Это первый раз, когда пробудилась и заработала система социальной вовлеченности Адама (см. главу 6).
Его тело проявило некоторую робкую живость; на поникшее лицо вернулись почти вибрирующие, живые краски, сутулая поза распрямилась. Адам был похож на туго свернутый новорожденный банановый лист, который поворачивается и тянется к солнцу, а затем, доверяя теплу, начинает медленно разворачиваться. Он был в восторге от кабинета, будто видел его впервые. Затем посмотрел на руки и нежно вложил пальцы одной руки в другую. После обхватил ладонями плечи, скрестив руки на груди. Это было так, словно он держал и лелеял самого себя. Адам удивил нас обоих, произнеся: «Я жив».
Осознав, что может чувствовать, он в тот момент стал подобен ребенку, гордящемуся чудесным парением своего воздушного змея.
Это стало началом постепенного, последовательного просвещения Адама. Теперь он мог ощущать физическое «Я», не открывая слишком широко в душе мрачную дверь насилия и ужаса. Он мог открыться ровно настолько, чтобы чувствовать – чувствовать, не будучи уничтоженным, поглощенным черной дырой ужасного прошлого и не теряясь в глубокой тени огромного горя и вины перед Пауло. Каким-то образом в этом телесном осознавании он обнаружил золотую середину. Адам нашел грань между полным подавлением и переполненностью чувствами, с одной стороны, и замкнутостью в мертвящей депрессии – с другой.
Позже он написал мне, что опыт нахождения восприимчивой, но прочной золотой середины позволил ему по-новому ощутить надежду.
В этом месте Адам смог почувствовать сострадание к себе, осиротевшему ребенку, пережившему Холокост. «Это также раскрыло во мне возможность оплакивать любимого сына, – сказал он, – и тем не менее получать удовольствие от общения с семьей».
Вопросы для размышления
Я размышлял о нашем сеансе и о том, что могло вывести Адама из его парализующей депрессии и вернуть в поток жизни. Ему удалось отождествить себя с жизнерадостностью ребенка из трущоб – жизнерадостностью, которая превышала обездоленность его судьбы. Адам смог ощутить в собственном теле невинность, волнение и радость ребенка, запускающего воздушного змея, сделанного из мусора. Подобным же образом Адам собирал обрывки разрушительного и бесчеловечного прошлого. Но на этот раз, вместо того чтобы рухнуть под его тяжестью, он нашел творческое решение. Стоя (то есть кинестетически противореча привычному состоянию упадка) и физически заземляя боль, он мобилизовал жизненные силы и присоединился к трансцендентному полету воздушного змея. Он чувствовал, как парящий образ тянет его ввысь, к возможности подлинной свободы и спонтанной игры. Образно говоря, он заново открыл для себя аллегорию, связанную с его тезкой. Библейский Адам ассоциируется с невинностью – до того момента, как горький плод ужасного знания обжег его язык горьким привкусом порочной жестокости человека. Этот некогда сломленный мужчина теперь обрел достаточно твердости духа и стойкого сострадания к себе, чтобы начать горевать и, таким образом, вернуться к жизни. Я не хотел подвергать его шоку (и, безусловно, «наводнять»[89]), переживая то, как он увидел сына, висящим в ванной. На данный момент главной задачей было вывести его нервную систему из состояния шока и начать формировать основу для жизнестойкости и саморегуляции.
Я хотел бы предложить вам, читатель, поразмыслить над следующими соображениями. Были ли безутешные крики Пауло, начавшиеся в возрасте четырех лет, и его решение повеситься простым совпадением? (Помните, жена Адама рассказывала, что муж тоже кричал и плакал по ночам, как это делал его сын?) Или же эти инциденты были некой глубокой реконструкцией переживаний и непроработанных эмоций отца, передавшихся из поколения в поколение? Все эти вероятности составляют одну из тайн травмы и человеческого духа.
У некоторых авторов, пишущих на тему Холокоста, таких как Яэль Даниэли и Роберт Лифтон, есть новаторские аналитические работы о жертвах, переживших этот ужасающий опыт. Работая с Адамом и некоторыми другими людьми, прошедшими через подобный ужас, мне пришлось лично столкнуться не только с шокирующим осознанием жестокости, на которую способны человеческие существа, но и с замечательным процессом, посредством которого организм каким-то образом способен компартментализировать[90] последствия этой жестокости и продолжать жить. И тлеющее пламя глубинного «Я» все же может чудесным образом разгореться вновь, при наличии подходящей возможности и тщательно выверенной поддержки.
Эпилог
После нашего сеанса Адам отправился в польский город, где родился, в поисках сведений о настоящей матери, умершей при его рождении. Нацисты не разрушили надгробие, однако Адам заменил его новым памятным камнем, поскольку сердце «было несказанно взволновано свидетельством ее существования».
Винс: неподвижное плечо
Сшибка[91] между собой двух противоположных процессов, одним из которых является возбуждение, а другим – торможение, одновременное протекание которых практически невозможно или является слишком необычным по продолжительности или интенсивности, или и то и другое вместе, приводит к нарушению равновесия.
Нередко среди людей, особенно среди пожарных, встречается нежелание обращаться к «мозгоправу», т. е. к психотерапевту. Это особенно верно в случае, если проблема «явно» носит физический характер. Винс посещал физиотерапевта по поводу неподвижного правого плеча. Из-за травмы он не мог выполнять работу пожарного. Лечение шло не очень успешно: после нескольких сеансов он по-прежнему едва мог оторвать руку от туловища всего на несколько сантиметров. Ортопед посоветовал хирургическое вмешательство: операцию, при которой рукой «манипулируют» (на самом деле сильно дергают) под общим наркозом в попытке высвободить ее. Подобная операция требует длительной и болезненной реабилитации и часто не сильно улучшает ситуацию.
Поскольку видимых физических повреждений не было, терапевт, в надежде избежать сложной процедуры, направил его ко мне. Симптомы появились за пару месяцев до нашей встречи. Работая в гараже, он взял стартер, чтобы установить его на машину. Подняв его, он вдруг почувствовал в руке «какую-то боль». На следующий день плечо заныло, им стало трудно двигать. Со временем боль стала острее, подвижность руки в плечевом суставе постепенно ухудшалась, проблема приобретала хронический характер. Неудивительно, что Винс объяснил «напряжение» ремонтом машины. Это похоже на ситуацию, когда человек наклоняется, чтобы поднять лист бумаги, и спину вдруг сводит судорога. Здравый смысл, а также клинические наблюдения большинства мануальных терапевтов и массажистов говорят, что спина заранее «имела предрасположенность к несчастному случаю, и это было лишь делом времени».
Очевидно, Винс смущен посещением «мозгоправа» и неохотно идет на контакт со мной. Чувствуя это, я заверяю, что не буду задавать личных вопросов, просто сосредоточусь на том, чтобы помочь ему избавиться от симптомов. «Да, – говорит он, – мое тело точно сломалось». Я прошу его показать, как он может двигать рукой в плечевом суставе, прежде чем появится боль. Он приподымает руку на несколько сантиметров, а затем взглядывает на меня: «Примерно так».
«Хорошо, теперь я прошу вас двигать ею так же, но гораздо медленнее, вот так», – демонстрирую на себе.
«Хм», – говорит он, глядя на руку. Он явно удивлен, что смог сдвинуть ее еще на несколько сантиметров, не испытывая боли.
«А теперь еще раз и еще медленнее, Винс… Давайте посмотрим, что получится на этот раз… Я хочу, чтобы вы уделили этому движению все внимание; полностью сосредоточьтесь сейчас на руке». Медленное движение позволяет это. Если поднять руку быстро, без осознанности, то, скорее всего, включится защитный паттерн удержания.
Рука начинает дрожать, и он смотрит на меня, ища поддержки. «Да, Винс, просто позвольте этому быть. Все хорошо. Просто мышцы начинают расслабляться. Постарайтесь сосредоточить внимание на руке и на том, как она дрожит. Просто позвольте ей двигаться так, как она хочет». Некоторое время дрожь продолжается, а затем прекращается; лоб Винса покрывается испариной.
По мере того как Винс приближается к границе защитного паттерна, часть «энергии», содержащейся в защитном мышечном паттерне, начинает высвобождаться. Это включает непроизвольные реакции вегетативной нервной системы, такие как дрожь, повышенное потоотделение и изменение температуры[92].
Поскольку данные действия подсознательны, у человека нет ощущения контроля над реакциями. Как следствие, это может тревожить. Моя функция здесь – роль коуча и акушерки, помогающей Винсу справиться с «чуждыми Эго» (эго-дистонными) ощущениями, тем более он совершенно не привык к непроизвольным реакциям, которые не может контролировать.
«Что это, почему это происходит?» – спрашивает Винс голосом испуганного ребенка.
«Винс, я хочу попросить вас просто на минутку закрыть глаза и мысленно погрузиться в тело. Я буду здесь, рядом, если понадоблюсь». После нескольких мгновений молчания его руки начинают вытягиваться вперед, все предплечье, плечи и кисти рук дрожат еще сильнее. «То, что происходит, это нормально, – подбадриваю я. – Просто позвольте телу делать то, что оно делает, а сами продолжайте чувствовать его».
«Чувствую холод, затем жар», – отвечает он, продолжая протягивать руку, подняв ее до сорока пяти градусов. Затем вдруг замирает. Он поражен тем, что может поднять руку так высоко, его глаза широко раскрываются. В то же время он кажется взволнованным, лицо внезапно бледнеет. Он жалуется на плохое самочувствие.
Вместо того чтобы отступить, я учу его внимательно следить за физическими ощущениями. Он начинает часто дышать. «Боже мой, я знаю, что это».
«Хорошо, – перебиваю я, – но давайте еще немного побудем с этими ощущениями, а потом поговорим, ладно?»[93] Винс кивает и начинает двигать рукой от плеча назад и вперед, будто в рапиде пилит кусок дерева. В этом медленном движении Винс начинает исследовать внутреннее движение, которое сдерживается и фиксируется в рамках защитного паттерна. Теперь он разделяет два конфликтующих импульса, один из которых – желание протянуть руку, а другой – желание с отвращением отстраниться. (Я наблюдаю это отвращение как специфическую реакцию, которая проявляется в том, что он поджимает губы и слегка отворачивает голову.)
Дрожь усиливается и снова ослабевает, затем прекращается. Из глаз обильно текут слезы. Он непроизвольно делает глубокий вдох, а затем полностью вытягивает руку вперед. «Мне совсем не больно!» Это согласуется с тем, что я обнаружил в связи с хронической болью. Как правило, в основе лежит паттерн фиксации, и, когда этот паттерн исчезает, боль проходит.
Винс открывает глаза и смотрит на меня. Очевидно, пройдя через восходящий процессинг, он способен формировать новые смыслы. Винс рассказывает мне о следующем событии. Примерно восемь месяцев назад[94] по просьбе жены он отправился за покупками.
Выходя из супермаркета, услышал громкий треск. На другой стороне улицы автомобиль врезался в фонарный столб. Он бросил сумку и побежал к месту аварии. Водитель, женщина, сидела неподвижно, очевидно, в состоянии шока. Двигатель автомобиля работал, поэтому он перегнулся через ее неподвижное тело, чтобы выключить зажигание – стандартная процедура для предотвращения пожара или взрыва.
Поворачивая ключ зажигания, он увидел на пассажирском сиденье маленького ребенка, голову которого оторвало подушкой безопасности. И тогда Винс рассказал мне, почему у него отнялось плечо: «Я был в порядке до того, как увидел этого парня… Я привык к таким вещам, к вещам, связанным с опасностью… но, когда увидел ребенка, часть меня захотела отдернуть руку и отвернуться… Меня чуть не стошнило… а другая часть просто осталась там и делала то, что должна была… Иногда действительно трудно делать то, что ты должен». – «Да, – согласился я, – это тяжело, но и вы, и ваши приятели продолжаете… Спасибо вам».
«Хм, – добавил он, уходя, – думаю, нужно научиться прислушиваться к тому, что говорит тело». Винс понял, что разум и тело – это не отдельные сущности, вместе они составляют целостную личность. Он сказал, что хочет больше узнать о себе в этой связи, и пришел еще на три сеанса. Винс научился лучше справляться со стрессовыми и конфликтными ситуациями, и, само собой разумеется, нужда в операции отпала.
При участии в спасательных операциях количество заряда и адреналина, переполняющих организм, огромно. Когда Винс пытался спасти пассажирку, попавшую в автокатастрофу, он выполнял два одновременных, но противоположных действия, связанных с выживанием: одно – сделать все возможное, чтобы спасти жизнь, а другое – убежать от этого ужаса.
В этом напряженном конфликте нервная система и мышцы Винса перенапряглись; плечо заклинило. Благодаря тому, что ему удалось «прочувствовать» произошедшее и разделить противоположные импульсы – желание тянуться вперед и одновременное с этим в ужасе отпрянуть, – огромная энергия выживания[95], вместо того чтобы действовать против самой себя, начала выплескиваться волнами дрожи, потоотделения и тошноты.
Знакомьтесь: доктор Павлов
Иван Павлов, удостоенный в 1904 году Нобелевской премии по физиологии и медицине за выдающуюся работу, посвященную условным рефлексам, изучал экспериментальное (травматическое) расстройство волею случая. Сильное наводнение 1924 года в Ленинграде привело к тому, что уровень воды в его подвальной лаборатории поднялся настолько, что оказался почти на уровне клеток с подопытными собаками. Это испугало их, однако физически они не пострадали. Когда Павлов возобновил эксперименты, то с удивлением обнаружил: собаки утратили ранее приобретенные условные рефлексы. Хотя это представляло очевидный интерес, совсем иной ряд наблюдений изменил направление его исследовательской работы. Значительная часть животных, несмотря на то, что физически не пострадали, эмоционально, поведенчески и физиологически была подавлена. Это проявлялось в том, что одни забивались в угол клетки и, съежившись, дрожали там, в то время как другие, ранее ручные, злобно нападали на хозяев. Кроме того, наблюдались физиологические изменения, такие как учащение или снижение частоты сердечных сокращений при умеренном стрессе, а также повышенный рефлекс четверохолмия[96] на незначительные раздражители (например, на звуки или приближение экспериментатора).
Затопление запустило две противоположные тенденции: как следует из определения Павлова, «сшибку между двумя [интенсивными] противоположными процессами, одним из которых является возбуждение, а другим – торможение». В другом примере одновременное желание поесть и сильный удар электрическим током (в случаях, когда удар сопровождается приемом пищи) приводят к нервному срыву у голодных животных. При наличии двух противоположных побуждений (импульсов), одно из которых – остаться и поесть, а другое – избежать крайне опасного события, скорее всего, произойдет нервный срыв.
Таким образом, моторное проявление двух интенсивных инстинктивных реакций создает конфликт и приводит к «заблокированным» состояниям, таким как потеря мобильности плеча у Винса. Обычно мышцы, которые разгибаются, работают во взаимодействии с мышцами, которые сгибаются. Однако в травматическом состоянии агонисты и антагонисты действуют друг против друга, создавая состояние оцепенения (неподвижности). Это может привести к неприятным симптомам практически в любой части тела. Энергия, связанная с подавленными (непроявленными) реакциями, настолько сильна, что способна вызвать экстремальное напряжение, часто приводящее к серьезным последствиям. Например, когда люди прыгают из горящего здания на сетку батута, находящуюся далеко внизу, кости их ног могут сломаться во время падения, а не при ударе. Это происходит потому, что мышцы-разгибатели и мышцы-сгибатели сокращаются одновременно с чрезмерной интенсивностью.
Во время войны или при стихийных бедствиях инстинктивное стремление к самосохранению часто вступает в противоречие с желанием защитить товарищей. Во время Первой мировой войны в окопах было чрезвычайно много пострадавших от контузии. Пехотинцы оказывались буквально запертыми в ловушке, их обстреливали в течение нескольких дней или недель подряд. На инстинктивном уровне хотелось бежать сломя голову, чтобы спастись, а с другой стороны, они оставались под огнем и сражались за сохранение группы. На самом деле многие солдаты погибли, неразумно попытавшись спастись бегством (или были застрелены за предполагаемую трусость). На нескольких сохранившихся пленках времен Первой мировой войны мы можем видеть контуженных солдат и мучительные последствия такого хронического пресечения инстинктивных побуждений. Интересно, у скольких солдат развилась психологическая травма и стойкие симптомы чувства вины из-за того, что они решили защитить себя, бросив раненых на произвол судьбы. В любом случае мужество – явление более сложное, чем принято считать.
Травма глазами ребенка
За всю мою карьеру работы со взрослыми пациентами меня время от времени просили поработать и с их детьми. Я часто удивлялся, как после самых непродолжительных вмешательств дети избавлялись от того, что в противном случае могло бы стать разрушительной травмой на всю жизнь. Эти дети, избавленные от гнета травмы, могли свободно развиваться, проявляя уверенность, жизнестойкость и радость. Я был соавтором двух книг по профилактике и соматическому лечению детской травмы. Одна из них предназначена для терапевтов, медицинского персонала и учителей, в то время как другая направлена в первую очередь на обучение родителей эффективным методам оказания первой эмоциональной помощи.
В этом разделе предлагаю вашему вниманию трогательные истории трех переживших потрясение детей: Анны, Алекса и Сэмми. Их истории иллюстрируют принцип «меньше значит больше» и говорят о врожденной стойкости человеческого духа.
Анна и Алекс: пикник, который не задался
У восьмилетней Анны огромные карие глаза. Она могла бы служить моделью для одной из популярных картин Маргарет Кин, на которых изображены дети с большими миндалевидными глазами. Ее только что привела ко мне школьная медсестра. Бледная, с опущенной головой и едва дышащая, девочка похожа на олененка, застывшего в свете фар приближающейся машины. Худенькое лицо ничего не выражает, правая рука безвольно свисает, будто вот-вот оторвется от плеча.
Двумя днями ранее Анна отправилась со школой на прогулку на пляж. Она и еще дюжина одноклассников резвились в воде, когда внезапно начавшийся прилив стремительно унес их в открытое море. Анну спасли, но Мэри (одна из матерей, добровольно вызвавшихся на экскурсию) утонула, успев спасти нескольких детей. Мэри была суррогатной матерью для многих соседских детей, включая Анну, и вся община была в шоке от ее трагической смерти. Я попросил школьную медсестру обратить внимание на детей, у которых вдруг проявились какие-либо симптомы (например, различные боли, в том числе головные и в животе, а также простуда). Анна в то утро трижды обращалась к медсестре с жалобами на сильную боль в правой руке и плече.
Одна из ошибок, которую часто совершают специалисты по оказанию помощи пострадавшим, заключается в том, что они пытаются заставить детей рассказать о своих чувствах сразу после события. Хотя нельзя сказать, что подавлять их полезно для здоровья, подобная практика тем не менее может оказаться травмирующей. В такие моменты дети (да и взрослые) могут быть уязвимы. После ошеломляющего события могут всплыть на поверхность предыдущие травмы, создавая сложный кейс, который может представлять собой переплетение сокрытых тайн, невыразимого стыда, чувства вины и гнева. По этой причине моя команда, прежде чем встретиться с ребенком, расспросила нескольких учителей начальной школы (и медсестру) и узнала кое-что из истории Анны. Таким образом, мы могли получить информацию, которая либо на сознательном уровне неизвестна ребенку, либо могла оказаться небезопасной при ее раскрытии во время сеанса, учитывая уязвимое состояние девочки.
Мы узнали, что в возрасте двух лет Анна присутствовала при том, как отец выстрелил в ее мать, попав той в плечо, а затем покончил с собой. Еще одна деталь, усугубившая симптоматику, была связана с событием, произошедшим с ней перед пикником. Она пришла в ярость, когда шестнадцатилетний сын Мэри – Роберт – задирал ее двенадцатилетнего брата. Существовала большая вероятность, что Анна питала неприязнь к Роберту еще до эпизода с утоплением и в то время искала, как с ним поквитаться. Это повышало шансы, что девочка могла испытывать глубокую вину за смерть Мэри – возможно, даже верить, что она несет за это ответственность (магическое мышление).
Я прошу медсестру осторожно подержать травмированную руку Анны. Это может помочь ей сдержать «энергию шока», заключенную в руке, а также повысить внутреннюю осознанность ребенка. Поддержка даст возможность медленно (то есть постепенно) оттаять и получить доступ к чувствам и реакциям, которые могли бы помочь ей вернуться к жизни.
«Как ты чувствуешь свою руку, Анна?» – мягко спрашиваю я.
«Это так больно», – еле слышно отвечает она.
Взгляд опущен, и я говорю: «Очень больно, да?»
«Да».
«Где болит? Можешь показать пальцем?» Она указывает на место в районе предплечья и произносит: «И везде тоже». Правое плечо слегка вздрагивает, потом следует легкий вздох. На мгновение осунувшееся лицо розовеет.
«Хорошо, милая. Чувствуешь себя немного лучше?» Она кивает, затем еще раз вздыхает. После легкого расслабления сразу напрягается, прижимая руку к телу, словно защищаясь. Я пользуюсь моментом.
«В каком месте было больно твоей маме?» Она указывает на то же место на руке и начинает дрожать. Я ничего не говорю. Дрожь усиливается, затем перемещается вниз по руке и вверх к шее. «Да, Анна, просто позволь телу встряхнуться, как тарелке с желе – красному, зеленому, а может, даже ярко-желтому? Ты можешь позволить ему встряхнуться? Ты чувствуешь, как оно дрожит?»
«Оно желтое, – говорит она, – как солнце в небе». Делает глубокий вдох, затем впервые смотрит на меня. Я улыбаюсь и киваю. На мгновение ее взгляд встречается с моим, затем Анна отворачивается.
«Как сейчас чувствует себя рука?»
«Боль распространяется на пальцы».
Ее пальцы слегка дрожат. Я говорю с ней тихо, нежно, ритмично.
«Знаешь, милая… Я не думаю, что во всем этом городе есть сейчас хоть один человек, который не чувствовал бы себя в какой-то мере виноватым в смерти Мэри». Она бросает на меня быстрый взгляд. Я продолжаю: «Конечно, это не так… но так чувствуют себя все… и это потому, что все ее очень любят». Теперь она поворачивается и смотрит на меня. В поведении девочки чувствуется, что к ней возвращается узнавание себя. Теперь она не сводит с меня взгляд, и я продолжаю: «Иногда чем больше мы любим кого-то, тем больше думаем, что это наша вина». Из внешних уголков глаз выкатываются по две слезинки; Анна медленно отворачивается.
«А иногда, если по-настоящему злы на кого-то, когда с ним случается что-то плохое, мы тоже думаем, что это произошло из-за того, что мы этого хотели». Анна смотрит мне прямо в глаза. Я продолжаю: «Но когда с кем-то, кого мы любим или ненавидим, случается плохое, это происходит не из-за наших чувств. Иногда плохие вещи просто случаются… а чувства, какими бы сильными ни были, это лишь чувства». Взгляд девочки проницательный и благодарный. Я чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Я спрашиваю ее, не хочет ли она сейчас вернуться к занятиям. Она кивает, еще раз оглядывает нас, а затем выходит за дверь, свободно размахивая руками в такт шагу.
У Алекса, как и у некоторых других детей, бывших свидетелями трагедии на пляже, начались проблемы со сном и приемом пищи. Отец привел его к нам, потому что за последние два дня мальчик почти ничего не ел.
Мы сидим с ним рядом, и я спрашиваю, может ли он почувствовать свой животик изнутри. Он осторожно кладет руку на живот и, шмыгнув носом, говорит: «Да».
«На что это похоже там, внутри?»
«Внутри все стянуто, будто узел».
«Есть ли что-нибудь внутри этого узла?»
«Да. Это черное… и красное… Мне это не нравится».
«Больно, да?»
«Да».
«Знаешь, Алекс, это болит, потому что ты любишь ее… но это не будет мучить тебя вечно».
Слезы градом катятся по щекам мальчика, на лицо возвращается румянец, пальцы розовеют. В тот вечер Алекс плотно поел. На похоронах Мэри он открыто плачет, при этом тепло улыбается и обнимает друзей.
Сэмми: детская игра
За час игры вы можете узнать о человеке больше, чем за год общения.
Как Винс и его лечащие врачи не связывали хроническую неподвижность плеча с ужасным событием прошлого, так же симптомы или изменения в поведении детей могут вызывать вопросы, ставящие в тупик и родителей и педиатров. Это особенно актуально, когда у ребенка «хорошие» родители, обеспечивающие стабильную заботу и безопасную домашнюю обстановку. Иногда новые поступки озадачивают. При этом сбитая с толку семья может не связывать поведение ребенка и появление той или иной симптоматики с источником его страха.
Вместо того чтобы выражать себя простыми и понятными способами, дети часто показывают, что внутри поселилось страдание, самым неприятным образом. Они делают это с помощью тела. Могут проявлять своеволие, цепляться за родителей или закатывать истерики. Или демонстрировать возбуждение и гиперактивность, страдать от ночных кошмаров или бессонницы. Что еще более тревожно, могут выплескивать тревоги и обиды, издеваясь над домашним животным или младшим, более слабым ребенком. Расстройство может проявляться в виде головных болей, болей в животе или ночного недержания мочи, или, чтобы справиться с невыносимой тревогой, могут избегать людей и вещей, которые раньше доставляли им удовольствие. А родители недоумевают: откуда взялись подобные симптомы у ребенка?
Самые «обычные» события, сопровождающие период детства, такие как падения, несчастные случаи и медицинские процедуры, когда не происходит разрядки, могут превратиться в скрытых виновников детских страхов. Так, безусловно, и было в случае Сэмми.
Поскольку дети по природе любят играть, терапевты и родители могут помочь им восстановиться, преодолеть страхи и научиться справляться с пугающими моментами с помощью управляемой игры. Когда дети выражают внутренний мир через игру, их тела напрямую общаются с нами.
Вот история Сэмми, мальчика двух с половиной лет, и игровой сессии с ним, приведшей к исцелению и победоносному исходу. После этой истории из практики вы найдете рекомендации для терапевтов, медицинских работников и родителей. Данная история – пример, что может произойти в результате обычного падения, требующего посещения отделения неотложной помощи для наложения швов. В ней показано, как несколько месяцев спустя ужасный опыт, пережитый Сэмми, был с помощью игры преобразован в новое чувство уверенности и радости.
Сэмми проводил выходные с бабушкой и дедушкой, которых я как раз навестил. Он ведет себя как невыносимый и агрессивный тиран, пытающийся постоянно контролировать свое новое окружение. Ничто не радует; ежеминутно он проявляет скверный характер. Спит беспокойно, ворочаясь с боку на бок, будто борется с одеялом. Такое поведение не является чем-то неожиданным для ребенка двух с половиной лет, родители которого уехали на выходные, – дети, переживающие страх разлуки, часто так себя ведут. Сэмми, однако, всегда с удовольствием навещал бабушку и дедушку, и подобное поведение настораживало их.
Они рассказали, что шестью месяцами ранее Сэмми упал с детского стульчика и разбил подбородок. У него началось сильное кровотечение, его доставили в местное отделение неотложной помощи. Когда медсестра пришла измерить температуру и кровяное давление, он был так напуган, что она не смогла зафиксировать жизненные показатели. Затем напуганного маленького мальчика привязали ремнями к «педиатрическому папузу» (доске с клапанами и липучками). Поскольку туловище и ноги были обездвижены, единственными частями тела, которыми он мог двигать, были голова и шея, что, естественно, он и делал со всей возможной энергией. В ответ врачи затянули ремни и обездвижили голову руками, чтобы наложить на подбородок швы.
После эмоционального события мама и папа повели Сэмми поесть гамбургеров, а затем на игровую площадку. Мама была очень внимательна, признавая и подтверждая его переживания о том, как ему было страшно и больно. Вскоре все, казалось, позабылось. Однако некоторое время спустя мальчик стал проявлять капризную властность. Могли ли истерики и контролирующее поведение Сэмми быть связаны с его ощущением беспомощности в результате того травмирующего эпизода?
Когда родители вернулись, мы решили проверить, не проявляется ли здесь остаточное травмирующее воздействие, связанное с недавним переживанием. Мы все собрались в домике, где я остановился. На глазах у родителей, бабушки, дедушки и Сэмми я положил плюшевого Винни Пуха на край стула так, чтобы он упал на пол.
Сэмми взвизгнул, бросился к двери, перебежал через пешеходный мостик в саду и спустился по узкой тропинке к ручью. Подозрения подтвердились: последний визит в больницу вовсе не был безобидным и забытым. Поведение Сэмми говорило, что игра превосходила его эмоциональные силы.
Родители привели сына обратно. Пока мы готовились к очередному этапу игры, он крепко прижимался к матери. Мы заверили его, что все будем рядом и поможем защитить медвежонка Пуха. Он снова убежал, но на этот раз только в соседнюю комнату.
Мы последовали за ним и стали ждать, что дальше. Сэмми подбежал к кровати, ударил ее обеими руками и выжидающе взглянул на меня.
«Злишься, да?» – спросил я. Он бросил на меня подтверждающий взгляд. Истолковав выражение его лица как знак продолжать, я укрыл медвежонка Пуха одеялом, а Сэмми посадил на кровать рядом с ним.
«Сэмми, давай все вместе поможем Винни Пуху».
Удерживая медвежонка под одеялом, я попросил всех помочь ему. Сэмми с интересом наблюдал за происходящим, но вскоре встал и побежал к маме. Крепко обхватив ее ноги руками, он сказал: «Мамочка, мне страшно»[97]. Не форсируя ситуацию, мы подождали, пока Сэмми будет готов и снова захочет поиграть. В следующий раз вместе с Винни Пухом под одеялом держали бабушку, а Сэмми активно участвовал в их спасении. Когда игрушку освободили, Сэмми подбежал к матери и прижался к ней еще крепче, чем раньше. Он начал дрожать от страха, затем плечи развернулись, грудь расширилась от растущего чувства возбуждения и гордости.
Здесь мы видим переход от травматической реконструкции к исцеляющей игре. В следующий раз, когда мальчик держался за маму, он уже меньше цеплялся и больше радостно прыгал. Мы подождали, пока Сэмми снова будет готов к игре. Все, кроме Сэмми, по очереди были спасены вместе с Винни Пухом. С каждым разом Сэмми становился все бодрее; он сбрасывал одеяло, под которым удерживался кто-то из членов семьи вместе с Винни Пухом, а затем мчался прятаться в безопасных объятиях матери.
Когда настала очередь Сэмми лежать под одеялом с Винни Пухом, он очень разволновался и испугался: несколько раз подбегал к матери, прежде чем смог окончательно решиться. Мальчик храбро забрался под одеяло к медвежонку Пуху, в это время я осторожно придерживал одеяло. Я увидел, как его глаза расширились от страха, но только на мгновение. Затем он схватил Винни Пуха, отбросил одеяло и бросился в объятия матери. Всхлипывая и дрожа, он закричал: «Мамочка, забери меня отсюда! Мамочка, сними это с меня!» Потрясенный отец сказал, что это были те же самые слова, которые выкрикивал Сэмми, когда его привязали к папузу в больнице. Он отчетливо помнил это, поскольку его тогда весьма удивила способность сына предъявлять такие прямые, четко сформулированные требования в возрасте двух с половиной лет.
Мы повторили сцену побега еще несколько раз. С каждым разом Сэмми проявлял все больше силы и радостного триумфа. Вместо того чтобы в страхе бежать к матери, теперь он возбужденно подпрыгивал на месте. После каждого успешного побега мы все хлопали и пританцовывали, выкрикивая: «Да, Сэмми, да! Ура, Сэмми спас медвежонка Пуха!» Мальчик, которому было два с половиной года, научился справляться с переживаниями, которые потрясли его несколькими месяцами ранее. Вызванное травмой агрессивное, дурное поведение, к которому он прибегал в попытке контролировать окружающих, исчезло, а «гиперактивность» и избегание (проявившиеся во время работы с травмой, возникшей в связи с посещением медицинского учреждения) превратились в торжественную игру.
Пять принципов, следуя которым детская игра поможет разрешить травму ребенка
Ниже приводим анализ игрового опыта Сэмми, чтобы объяснить, как применять пять принципов с использованием детской терапевтической игры.
1. Позвольте ребенку самому задавать темп игры.
Исцеление происходит постепенно, момент за моментом, время при этом замедляется. Чтобы помочь ребенку, с которым работаете, чувствовать себя в безопасности, следуйте его темпоритму. Если будете ставить себя на место ребенка (внимательно наблюдая за поведением), вы быстро научитесь находить с ним общий язык. Вернемся к нашей истории, чтобы увидеть, как именно мы это делали с Сэмми.
Выбежав из комнаты, когда Винни Пух упал со стула, Сэмми громко и ясно дал понять, что не готов участвовать в новой игре, активирующей прошлые страхи. Родителям пришлось спасать Сэмми, утешать его и возвращать на место, прежде чем мы смогли продолжить. Чтобы он чувствовал себя в безопасности, все заверили его, что будем рядом и защитим медвежонка. Предлагая поддержку, мы тем самым помогаем Сэмми приблизиться к игре – в его время и в его темпе.
После заверений Сэмми побежал в спальню, а не за дверь. Это четкий сигнал, что он чувствовал меньше угрозы и больше уверенности в нашей поддержке. Дети могут не выразить вслух, хотят ли они продолжать игру, поэтому следите за поведением и реакциями. Уважайте их желания, каким бы способом они их ни выражали. Никогда не следует торопить ребенка с прохождением какого-либо этапа игры или заставлять его делать больше, чем он хочет или способен на данный момент. Как и в случае с Сэмми, важно замедлить процесс, если заметили признаки страха, затрудненное дыхание, скованность или диссоциированное поведение. Эти реакции исчезнут, если просто подождете, тихо и терпеливо, уверяя ребенка, что вы по-прежнему с ним рядом. Обычно по глазам и дыханию малыша можно определить, когда пора продолжать.
2. Умейте различать страх, ужас и радостное возбуждение.
Переживание страха или ужаса, если оно длится дольше одного короткого мгновения во время терапевтической игры, не поможет ребенку справиться с травмой. Большинство детей предпримут те или иные действия, чтобы избежать этого. Позвольте им! В то же время постарайтесь понять, что это – избегание или бегство. Ниже приведен наглядный пример, который поможет вам развить навык понимания, когда необходим перерыв, а когда время двигаться вперед.
Когда Сэмми побежал к ручью, он продемонстрировал поведение избегания. Чтобы справиться с травматической реакцией, мальчик должен был почувствовать, что контролирует свои действия. Поведение избегания возникает, когда страх и ужас угрожают захлестнуть ребенка (то же верно и для взрослых). У детей подобное поведение обычно сопровождается какими-либо признаками эмоционального расстройства (плач, испуганные глаза, крики). Активное бегство, с другой стороны, будоражит и воодушевляет. Ребенок приходит в восторг от маленьких побед и часто демонстрирует удовольствие, расплываясь в улыбке, хлопая в ладоши или от души смеясь. В целом данная реакция сильно отличается от поведения избегания. Радостное возбуждение свидетельствует об успешной разрядке эмоций, сопровождавших первоначальное переживание. Это позитивно, желательно и необходимо.
Трансформация травмы происходит путем превращения непереносимых чувств и ощущений в желаемые. Это может произойти только на уровне активации, аналогичной той, что изначально приводила к травматической реакции.
Если ребенок выглядит радостно возбужденным, можно подбодрить его и продолжать игру, что мы и делали, хлопая в ладоши и танцуя с Сэмми.
Однако если ребенок выглядит испуганным или забитым, подбодрите его, при этом не поощряя к дальнейшим действиям. Вместо этого проявите полное внимание и поддержку, терпеливо ожидая, пока страх в основном пройдет. Если ребенок проявляет признаки усталости, сделайте перерыв.
3. Один небольшой шаг за раз.
При пересмотре травмы никогда не бывает «слишком медленно», особенно это верно в отношении маленького ребенка. Терапевтическая игра для исцеления травмы по определению носит повторительный характер. Используйте цикличность в свою пользу. Ключевое различие между пересмотром травмы и травматической игрой (реконструкцией) заключается в том, что при пересмотре происходят постепенные изменения в реакциях и поведении ребенка по мере продвижения к разрешению травмы. Ниже я расскажу, как заметил эти небольшие изменения в поведении Сэмми.
Когда он выбежал в спальню, вместо того чтобы выскочить за дверь, мальчик отреагировал другим поведением, свидетельствующим об имевшем место прогрессе. Неважно, сколько повторений потребуется: если ребенок, которому вы помогаете, реагирует иначе, – например, становится чуть более радостно возбужденным, больше говорит или совершает более спонтанные движения, – значит, он проходит через травму. Если реакции имеют тенденцию к скованности и компульсивному повторению, вместо расширения и разнообразия, возможно, вы пытаетесь выполнить пересмотр травмирующего события, используя сценарии, которые активируют слишком сильное возбуждение нервной системы, блокирующее возможность прогресса. Если заметили, что попытки осуществить пересмотр травмы в игровой форме приводят к обратным результатам, остановитесь и прежде всего отследите собственные ощущения, подождите, пока дыхание не успокоится и к вам не вернутся ощущения уверенности и свободы.
Затем замедлите темп игры, разбив ее на более мелкие этапы. Это может показаться противоречащим более раннему утверждению относительно того, что нужно следовать темпоритму ребенка. Однако сонастройка с потребностями ребенка иногда означает устанавливать ограничения, чтобы он не заводился и не терял самообладания под наплывом эмоций. Если ребенок выглядит напряженным или испуганным, можно предложить ему какие-то стабилизирующие действия. Например, при повторном пересмотре травмы, связанной с посещением медучреждения, вы могли бы сказать: «Давай посмотрим, интересно, что мы можем сделать, чтобы медвежонок Пух (Долли, Джи Джо и пр.) не испугался так сильно, когда ты (или играющий роль врача/медсестры) будешь делать ему укол?» Часто дети придумывают креативные решения, ясно показывающие, что именно им было нужно тогда, – недостающий ингредиент, который помог бы им лучше перенести неприятное событие.
Не беспокойтесь о том, сколько раз придется проходить через то, что кажется «одним и тем же». (Мы вовлекали Сэмми в игру с Винни Пухом не менее десяти раз.) Сэмми довольно быстро справился со своими травмирующими реакциями. Другому ребенку, находящемуся на вашем попечении, может потребоваться больше времени. Не обязательно делать все за один день! Отдых и время необходимы, чтобы помочь ребенку на тонком уровне перестроить внутренний опыт. Будьте уверены: если травматический эпизод не проработан до конца, ребенок, когда появится возможность вернуться к этой игре в следующий раз, вернется приблизительно к той фазе, на которой вы закончили.
4. Станьте для ребенка сосудом безопасности.
Помните: биология на вашей стороне. Возможно, самым сложным и важным аспектом при пересмотре травмирующего события с ребенком является сохранение вашей собственной веры в то, что все будет хорошо. Это чувство исходит изнутри и проецируется на ребенка, окружая его ощущением уверенности. Это может быть особенно сложно, если ребенок сопротивляется вашим усилиям по пересмотру травмы.
Столкнувшись с сопротивлением, будьте терпеливы, ободряйте его. Инстинктивная часть ребенка хочет переработать этот опыт. Все, что нужно сделать, – подождать, пока эта часть не ощутит себя достаточно уверенно и безопасно, чтобы заявить о себе. Если чрезмерно беспокоитесь, можно ли изменить травматическую реакцию ребенка, вы можете непреднамеренно выразить противоречивый посыл. Взрослые с собственными неразрешенными детскими травмами особенно часто попадают в эту ловушку.
5. Остановитесь, если почувствуете, что игра не приносит ребенку пользы.
В книге «Слишком страшно, чтобы плакать» (Too Scared to Cry) Ленор Терр, блестящий и уважаемый детский психолог, предупреждает врачей, что нельзя позволять детям участвовать в игровой «терапии» травмы, если игра воспроизводит первоначальный ужас пережитого события. Она описывает реакцию Лорен, девочки трех с половиной лет, когда та играет с игрушечными машинками. «Машинки наезжают на людей», – говорит Лорен, приближая две гоночные машинки к пальчиковым куклам. «Они тычут в людей своими острыми частями. Люди напуганы. Острые части будут попадать им в животики, в рот и на… (она указывает на свою юбку). У меня болит животик. Я больше не хочу играть». Лорен прекращает игру, когда внезапно проявляются телесные ощущения страха. Это типичная реакция. Она может снова и снова возвращаться к одной и той же игре и каждый раз останавливаться при появлении ощущения страха в животе. Некоторые психотерапевты сказали бы, что Лорен использует игру как попытку обрести некоторый контроль над ситуацией, которая ее когда-то травмировала. Эта игра действительно напоминает «экспозиционные» методы психотерапии, которые обычно используются, чтобы помочь взрослым преодолеть фобии. Но Терр предупреждает: игры в такой форме обычно не приносят большой пользы. Даже если они помогают в какой-то мере уменьшить стресс, результаты приносят довольно медленно. Чаще всего подобная игра представляет собой навязчивые повторения без разрешения самой травмы. Повторяющаяся игра ребенка, воспроизводящая травму без последующего разрешения, может усилить травмирующее воздействие, как реконструкция и катарсическое переживание травмирующего опыта могут усилить травму у взрослых.
Переработка или пересмотр травмирующего опыта, как мы видели на примере Сэмми, представляет собой процесс, в корне отличающийся от игры, воспроизводящей травму, или реконструкции. Предоставленные самим себе, большинство детей, в отличие от Лорен в приведенном выше примере, будут пытаться избежать травмирующих чувств, которые вызывает игра. Однако с помощью игры под руководством терапевта Сэмми смог «прожить чувства», постепенно и последовательно преодолевая страх. Благодаря этому поэтапному пересмотру травмирующего события и компании Винни Пуха мальчику удалось выйти из испытания победителем и героем. Чувство триумфа и героизма почти всегда сигнализирует об успешном завершении пересмотра травмирующего события. Следуя за Сэмми, мы подготовили место действия, потенциально способствующее активации его реакций, приняли участие в игре, одновременно придумывая дальнейшие эпизоды по ходу дела, и тем самым помогли Сэмми избавиться от страха. Потребовалась минимальная координация (на протяжении 30–45 минут) и поддержка, чтобы достичь негласной цели – помочь ему пережить правильный финал тревожного события.