Инстинкты в эпоху разума
Мы можем быть особенными животными, мы можем быть исключительными животными с совершенно особыми характеристиками, но тем не менее мы – животные.
10Мы ведь всего-навсего кучка животных
Мой подход к исцелению травмы в целом основывается на предпосылке, что люди по природе инстинктивны – по сути, мы являемся человеческими животными. Именно эта связь с животной природой делает нас восприимчивыми к травме и в то же время обусловливает способность восстанавливаться после угрозы жизни, благополучно возвращая нас к состоянию равновесия. В более общем плане, я считаю, чтобы по-настоящему понять связку «тело/разум» человека, психотерапевт должен сначала как следует узнать о связке «тело/разум» у животных, поскольку наша нервная система эволюционировала в постоянно меняющихся и сложных условиях.
Кто мы? Откуда взялись? Как сюда попали? Вот основные вопросы, которые задают теологи и биологи, анархисты и зоологи, уфологи и психологи. Все эти специалисты выдвигают теории с различными умозрениями на тему, из чего мы сделаны и кто мы есть на самом деле. Все они смотрят на нашу человечность через совершенно разные призмы. Но они не обязательно откровенно антагонистичны по отношению друг к другу. Все религии базируются на мифах о Сотворении мира, однако между теорией Большого взрыва и библейской идеей Сотворения мира нет такого уж резкого расхождения. И конечно же, мы не слышим об активных протестах и настойчивых призывах к преподаванию религиозной доктрины вместо физики и космографии в школах и университетах. Однако в культурной традиции нашего времени имеется довольно острый раскол. Посмотрим правде в глаза: борьба против эволюции, которую ведут сторонники «креационизма» и «теории разумного начала», на самом деле связана вовсе не с пробелами в палеонтологических хронологиях; речь, скорее, о том, являемся ли мы в основе своей животными или нет.
Чарльз Дарвин в книге «Происхождение человека» помог определить наше анатомическое и физиологическое место в животном мире. Сделав это, сегодня он стал еще более устрашающим воплощением того, что Кинси[99] представил более полувека назад в своих отчетах для пуританской Америки. Процесс Скоупса[100], яростная борьба американских «религиозных правых» с дарвинизмом – следствие глубоко укоренившегося отрицания и страха перед нашей животной природой. Подобное отрицание – отражение фундаментального разрыва между «высшим человеком» (разумом и моралью) и «низшим (сексуальным) животным». Это отрицание инстинктивной жизни разделяют и многие современные ученые-бихевиористы.
Неприятие животной природы вполне объяснимо, поскольку мы стали (чрезмерно) социализированными. Вот как по поводу этого отрицания и его дегуманизирующих последствий выразился Макс Плаумен в своем «Введении в исследование Блейка»:
В любом культурном процессе природный инстинкт – это сила, о которой труднее всего помнить и которую труднее всего принимать во внимание. Вследствие того, что наша цивилизация весьма стара, мы отдалены от своих первобытных начал точно так же, как ветви дуба – от самых глубоких корней. Мы стали настолько культурными, что не замечаем, что у нас есть канализация, пока не почувствуем из нее запах. Мы настолько утвердились в механическом использовании интеллекта, что считаем само собой разумеющимся функционирование инстинктов, вплоть до того, что считаем несущественным, находят они свое истинное и естественное выражение или нет. Со временем инстинкты начинают бунтовать против нашего желания повелевать ими… и тогда наступает ад.
Такое ощущение, что по мере продолжающегося отдаления от инстинктивных корней мы превращаемся в биологический вид, одержимый стремлением становиться все лучше и лучше, делая жизнь хуже и хуже. Мы довольно «успешно» отдаляемся от жизненной сути. Роль инстинкта в нашем руководстве и информировании, в том, что делает нас одновременно и животными, и, в высшей степени, людьми, можно проиллюстрировать следующей сценкой.
Фотограф-натуралист в ужасе наблюдал, как дикая слониха снова и снова пинает безжизненное тело мертворожденного детеныша. Пока он на протяжении трех часов наблюдал и фотографировал эту кошмарную сцену, произошло нечто поистине неожиданное. Младенец зашевелился: мать реанимировала детеныша, стимулируя его сердцебиение. Только инстинкт и единственно инстинкт мог совершить это чудо; разум здесь был бы совершенно бесполезен.
Лебединое озеро
Даже у так называемых «низших» видов поражает очевидная разумность инстинктов, управляющих сложным поведением, которое мы, как правило, ассоциируем с млекопитающими. Сидя на берегу изумрудного Виервальдштеттерзее (прозрачного ледникового озера Люцерн в Швейцарии), я смотрел, как утки и лебеди горделиво демонстрируют птенцов, проплывая с выводком мимо стола, за которым я сижу и завтракаю. Мое небольшое, но резкое движение в сторону самки может вызвать шипящую, агрессивную реакцию, неожиданную для этих в остальном степенных и царственных птиц. Когда они мирно проплывают мимо, я осторожно бросаю им несколько маленьких кусочков хлеба. Любопытно наблюдать, как взрослые птицы, оставаясь в сторонке, позволяют птенцам клевать и лакомиться, при этом внимательно надзирая за ними. Лишь после того, как птенцы набьют пушистые животики, взрослые берут несколько кусочков и для себя. Таким образом, кажется, они не только яростно защищают детенышей от внешней угрозы, но и с терпеливой сдержанностью проявляют нехарактерное почтение, защищая их от собственного обжорства. В период, когда у них нет птенцов, эти грациозные, лилейно-белые птицы ведут себя как злобные агрессивные звери, сражающиеся друг с другом за любые брошенные им крошки.
В процессе эволюции млекопитающих инстинкты защиты и заботы были значительно расширены и усовершенствованы, что привело к расцвету широкого спектра родительских форм поведения. Затем, в ходе эволюции приматов и Homo sapiens, забота о детенышах совершила грандиозный скачок; это повлекло смену парадигмы – появление разнообразного социального поведения, основанного на альтруизме и взаимной поддержке. Далее установление связи посредством прямого физического прикосновения и зрительного контакта способствовало концентрации на одном потенциальном партнере по спариванию за раз. И для закрепления подобной репродуктивной связи между мужчиной и женщиной – единственной в своем роде и превосходящей все остальные – мы имеем мощный нейрохимический всплеск в виде оргазма[101]. Таким образом, мы начинаем с вечной истории о том, как набраться смелости полюбить то, что время затем заберет себе; любовь, сексуальность и утрата навсегда и неразрывно вплетены друг в друга, став предметом бесконечной рефлексии в мировой поэзии, искусстве, музыке и прозе.
Мы, люди, не стесняемся говорить о почти сверхчеловеческой силе безусловной родительской любви. Иначе как объяснить глубокие чувства и действия, совершаемые нами по отношению к новорожденным, с их скользкими, сморщенными, как чернослив, тельцами, которые не знают ничего другого, кроме как испражняться, мочиться и издавать пронзительные крики истеричного дискомфорта? Мы смотрим на них, слушаем, воркуем с ними, вдыхаем их запах; держим их на руках и укачиваем; становимся безнадежно и нелепо влюбленными. И это, как известно любому родителю, лишь начало испытания огнем и первые шаги бесконечного родительского терпения. Эволюция наделила нас самым мощным из всех известных чувств, которое помогает направлять и организовывать важнейшие действия по уходу и воспитанию. Дарвиновские эмоции и формы поведения, связанные с «любовью», развились, по всей видимости, для защиты и заботы о детенышах у видов, рождающих только одно потомство и у которых срок беременности сократился с восемнадцати месяцев (возможно, из-за большой головы) до девяти. Чтобы выжить, этим слаборазвитым существам требовалось особое, продолжительное и, следовательно, высоко мотивированное поведение по уходу за потомством. Столь ответственная задача требовала не чего иного, как любви, – возможно, того же чувства, что побуждает солдат в пылу битвы спасать павших товарищей, вытаскивая их в безопасное место с величайшим риском для собственной жизни. И любовь в конечном счете может стать нашим коллективным противоядием – спасением для вида, склонного к бессмысленным убийствам. Любовь – это клей, объединяющий семьи, племена и – как вероятность в трудные времена – даже целые общества. Это эликсир, связывающий человеческое животное с божественными энергиями посредством высочайшего религиозного и духовного чувства единства и взаимосвязи. Был ли я, стоя на берегу озера, свидетелем ранних предвестников этой высшей любви – примитивных инстинктивных программ, которые не давали взрослым птицам проявлять обычный ненасытный аппетит и соперничество, чтобы детеныши могли насытиться первыми?
Открытое окно
Наука – наша новая религия, а ее святая вода – антисептик.
Несмотря на стойкое неприятие нашей животной природы, в двадцатом веке тем не менее был важный и насыщенный период, когда шесть Нобелевских премий в области физиологии и медицины присудили за исследования инстинктов[102]. Полтора столетия назад Дарвин подчеркнул, насколько инстинкты тонки и разумны. В «Записной книжке М» (Notebook M, 1838) он размышлял: «Происхождение человека теперь доказано. Тот, кто поймет бабуина, сделает для метафизики больше, чем Локк». В связи с этим недавно было продемонстрировано, что геномы человека и шимпанзе различаются на один или два процентных пункта (и не намного больше отличает людей от других млекопитающих). Действительно, шимпанзе могут превзойти второкурсника колледжа в довольно сложном математическом упражнении, и все же психология, которая считается естественной наукой, кажется, по-прежнему предпочитает не замечать тот факт, что в конечном счете мы животные.
Даже чувство благоговения не чуждо нашим ближайшим родственникам, обезьянам. Джейн Гудолл, ведущий приматолог, предположила, что у шимпанзе есть начальные духовные чувства, изучению которых она посвятила много лет. Здесь она описывает поведение группы шимпанзе, попавшей в особенно красивое место с водопадом и рекой:
Для меня это волшебное место, в нем есть даже нечто духовное. Иногда шимпанзе, двигаясь вдоль русла реки, демонстрируют медленные, ритмичные движения. Они поднимают и бросают большие камни и ветки. Они прыгают, чтобы ухватиться за свисающие лианы, и раскачиваются над ручьем на ветру, обдаваемые водными брызгами, пока кажется, что тонкие стебли вот-вот сломаются или оборвутся со своих высоких опор. В течение десяти минут или более они могут исполнять этот удивительный «танец». Почему? Разве мы не можем предположить, что шимпанзе реагируют на некое чувство, похожее на благоговейный трепет? Ощущение, порожденное тайной воды; воды, которая кажется живой, которая, проносясь мимо, никогда не исчезает, всегда одна и та же, но всегда разная. Возможно ли, что именно подобное чувство благоговения породило первые анимистические религии, поклонение стихиям и тайнам природы, не подвластным ничьему контролю?
По иронии судьбы, несмотря на отрицание креационистами животных корней, религиозное благоговение может быть еще одним подтверждением дарвиновской преемственности видов и нашего глубокого инстинктивного наследия.
Многим здравомыслящим ученым приписывание «религиозного благоговения» приматам, помимо человека, в лучшем случае показалось бы натяжкой. В худшем это можно рассматривать как крайний случай безумного антропоморфизма. Однако существует прочная, эмпирически обоснованная традиция изучения поведения и эмоций шимпанзе как эволюционных предшественников нравственной этики человека. Начиная с основополагающей работы Эйбл-Эйбесфельдта «Любовь и ненависть: естественная история поведенческих паттернов» (Love and Hate: The Natural History of Behavior Patterns) и заканчивая недавней, прекрасно написанной книгой Франса де Вааля «Наша внутренняя обезьяна», существуют убедительные доводы в пользу того, что определенное социальное поведение обезьян и человекообразных обезьян можно рассматривать в качестве прототипа различных этических норм поведения человека, в том числе и самых возвышенных – например, миротворчества. Эти прототипы включают взаимный груминг, поддержание социального статуса и снижение уровня насилия. Легко представить, как взрослый шимпанзе, помогающий детенышу забраться на дерево, или как шимпанзе, содержащиеся в зоопарке (которые, как известно, не умеют плавать), прыгают в ров в тщетной попытке спасти тонущего собрата. Альтруистическое поведение приводит на ум образы пожарных, входящих в охваченное пламенем здание, чтобы спасти семью, оказавшуюся в огненной ловушке, или солдат, бегущих на линию огня, чтобы спасти павшего товарища.
Взгляды де Вааля основаны на многолетнем наблюдении за проявлениями агрессии в сообществах приматов. Он заметил, что после драки между двумя шимпанзе другие, казалось, утешали проигравшего – поведение, требующее как способности к сопереживанию, так и значительного уровня самосознания. Де Вааль описывает и самок шимпанзе, с остервенением вырывающих камни из рук готовых к драке самцов, чтобы предотвратить ее или, по крайней мере, не дать им нанести смертельный вред друг другу.
Подобные усилия по «примирению» помогают сохранить групповую солидарность, тем самым уменьшая уязвимость от внешних атак.
Человеческая мораль строится вокруг вопросов добра, зла и справедливости. Согласно де Ваалю и другим, она основана на заботе о других, понимании и уважении социальных правил. Подобное можно наблюдать и у множества других групп млекопитающих. Организация такого пред-морального поведения требует сложного уровня эмоционального и социального функционирования. Марк Хаузер, биолог-эволюционист, работающий в Гарвардском университете, расширил эти представления: он полагает, что мозг обладает генетически обусловленными механизмами, функция которых заключается в усвоении моральных правил, основанных на сложных чувственно-эмоциональных состояниях.
Перед лицом столь убедительных наблюдений социальные науки тем не менее зачастую выказывают отвращение к представлению о человеке как о животном, в первую очередь путем выхолащивания терминологии вокруг понятий инстинктивного поведения. И в самом деле, вы редко встретите слово «инстинкт» в современной психологической литературе. Оно, как правило, подверглось санации и заменено такими терминами, как побуждения, мотивация и потребности. Хотя для объяснения поведения животных по-прежнему обычно используется слово «инстинкты», мы почему-то упускаем из виду, что многие паттерны человеческого поведения (хотя и поддающиеся модификации) – первичные, автоматические, универсальные и предсказуемые. Так, например, когда башни Всемирного торгового центра рухнули, люди, движимые инстинктом, бежали, пока у них не начали кровоточить ноги.
Они спасались бегством, как их предки, которых преследовали хищные кошки в древнем Серенгети. Затем перестроились и уже далее организованно прошли по мостам, ведущим в каждый из пяти районов, ища безопасности в домах и общинах.
Когда мы безутешно скорбим о смерти близкого человека, мы разделяем эту врожденную реакцию на утрату с другими высокоразвитыми млекопитающими. Одним из таких примеров является описанная Джейн Гудолл смерть матриарха Фло и последующая голодовка ее молодого отпрыска мужского пола, пока он сидел на дереве над трупом матери[103].
На ум приходит еще один аналогичный пример реакции горевания – грустные домашние питомцы, к которым мы возвращаемся после коротких, как нам казалось, выходных вдали от дома. Агрессивное поведение на дороге и сексуальная одержимость – тревожные проявления других инстинктов – в моменты горя эти инстинкты тоже идут наперекосяк. Горе, гнев, страх, отвращение, вожделение, спаривание, воспитание потомства и даже любовь (а также все сопутствующие им формы поведения) универсальны для людей. Все эти виды поведения имеют поразительное сходство с аналогичным поведением у млекопитающих.
Чарльз Дарвин лучше, чем кто-либо другой, выявил основные связи между человеком и иными видами животных. Помимо открытия эволюции форм и функций, он обнаружил сходство движений, поведенческих паттернов, эмоций и мимики у человека и животных. В своих потрясающих работах Дарвин рассматривал преемственность эмоциональных проявлений у различных видов млекопитающих. Он был поражен не только сходством физиологических и анатомических структур, но и врожденным, инстинктивным поведением и эмоциями у разных видов. В книге «Происхождение человека» Дарвин пишет:
Человек и высшие животные… имеют… общие инстинкты. Они проявляют одинаковые чувства, интуицию, ощущения, страсти, аффекты и эмоции, даже такие сложные, как ревность, подозрительность, соперничество, благодарность и великодушие; они могут обманывать и мстить; иногда способны воспринимать смешное и демонстрируют даже чувство юмора; испытывают удивление и любопытство; у них те же способности: умение подражать, внимание, умение сравнивать и выбирать, память, фантазия, ассоциативное мышление и разум… и это несмотря на то, что они располагаются на разных ступенях эволюции.
Вездесущность инстинктов поражает нас во время брачных ритуалов, таких, например, как потрясающая демонстрация перьев самцом павлина. Эта провокационная самопрезентация столь же успешно привлекает самок, сколь и красива.
Возможно, это неразрывно связано. Большинство брачных ритуалов начинаются с начальной фазы «флирта», за которой следует череда горделивых и кичливых движений. Такой напыщенный танец демонстрирует не только физическую силу самца, но и нечто менее осязаемое. Например, у некоторых видов птиц самка находит привлекательным уникальное и творческое использование самцом нот, ритма и музыкальных фраз[104]. С другой стороны, защита территорий может включать драки и даже убийства. На самом деле, 70 % самцов обезьян в обезьяньей группе никогда не спариваются и умирают в одиночестве. Эволюция – это о жизни и смерти; если любовь сюда как-то вписывается, тем лучше (для нас).
Сочетание первобытного инстинкта и искусного оформления встречается и в человеческих брачных ритуалах. Однако, очевидно, следует остерегаться так называемого «зооморфизма» – огульного распространения выводов, сделанных из поведения животных, на людей. С учетом вышесказанного, любой, кто видел хорошо выполненную постановку танца, танго или самбы, был, по сути, свидетелем утонченного ритуала спаривания, закрепленного в наших инстинктах. Если рассматривать движения отвлеченно, в отрыве от изначальной сексуальной подоплеки, они потеряют всякую жизненность и убедительность. В указанных танцах не менее важны неожиданные и творческие вариации, а также реакция партнера на них, что и делает танец одновременно инстинктивным и артистичным. Однажды я наблюдал за брачным танцем двух скорпионов, и мне пришлось посмеяться над тем, насколько он по структуре напоминал танго (включая дарение розы – в виде веточки). Представьте, что видите на разделенном пополам экране пару, страстно танцующую танго, а также двух скорпионов, соединившихся в пылком брачном танце. Вас поразит как неожиданное, невероятное сходство, так и разница в смысле нюансов и вариаций. Вспомним о миллионах влюбленных по всему миру, которые в этот самый момент смотрят друг другу в глаза. Их очарование, оригинальность, креативность и безупречность образа создают основу для совместной жизни. К сожалению, когда танец идет наперекосяк, в любовниках с разбитыми сердцами просыпаются инстинкты, рождающие гнев и ревность.
Для большинства из нас множественные первичные импульсы, как правило, скрыты от рационального восприятия. Однако настроив окуляр внимания, мы начинаем различать внутреннюю саванну, населенную древними инстинктами, которые проявляют себя в виде когерентного поведения, ощущений, чувств и мыслей. Эти первичные реакции организуются и дирижируются «встроенными» неврологическими механизмами. Совокупность физиологических процессов, известных как «фиксированные поведенческие паттерны» и «проблемно-зависимые программы» (и стимулы, которые их запускают, так называемые «врожденные пусковые механизмы», или IRMs), – наследие нашего долгого эволюционного прошлого. Стоит отметить: термин «фиксированный» рождает ощущение, будто подобное поведение является более ригидным, чем оно есть на самом деле. Вероятно, это связано с неправильным переводом изначального немецкого слова Erbkoordination, обозначающего данные реакции и которое переводится как «унаследованная (преемственная) координация». Этот термин подразумевает наличие сильного генетического компонента, который, однако, не жестко определен и подвержен изменениям.
Согласно Дарвину, 115 эмоций сопровождаются телесными изменениями и «зачаточными» телесными действиями. Он описывает, например, типичное телодвижение, сопровождающее ярость:
Тело, как правило, выпрямляется в готовности к немедленному действию… Зубы стиснуты или скрежещут друг о друга… Немногие в состоянии сильного аффекта… способны сопротивляться желанию ударить или оттолкнуть другого человека, [на которого направлена ярость]. И в самом деле, желание ударить подчас становится настолько непреодолимо сильным, что человек ударяет или разбивает озимь различные неодушевленные предметы.
Лоренц, однако, меняет этот взгляд на инстинктивные действия, указав, что «даже очень вспыльчивые люди воздерживаются от того, чтобы бить действительно ценные предметы, предпочитая более дешевую посуду». Таким образом, эмоция связана со склонностью к определенному действию или готовностью к этому действию, однако его можно удержать, выполнить вполсилы или модифицировать.
Мы можем сказать, что инстинкты, по сути, выражаются в действиях, то есть в физических побуждениях и движениях. На ранних этапах эволюции инстинктивные программы были «написаны» в первую очередь для системы, отвечающей за действия. Таким образом, инстинкты прежде всего связаны с движением – поиском пищи, укрытия и партнера, а также с самозащитой. Этим реакциям не нужно учиться. Они запрограммированы в нас, чтобы обеспечивать выживание. Один из самых основных инстинктов – реакция на большие надвигающиеся тени. Другая особенность, которая присуща даже самым маленьким существам, включая млекопитающих, птиц и, возможно, даже мотыльков, – это наш врожденный страх перед устремленными на нас сверху глазами (предположительно, глазами хищных птиц)[105]. Возможно, именно в этом причина нашего страха перед «дурным глазом», который во многих культурах находит выражение в талисманах, ритуалах и искусстве. Пример такой врожденной реакции мне как-то прислал друг в связи с эпизодом, произошедшим с их маленьким сыном:
Александру, обычно спокойному, радостному и мирному малышу, было шестнадцать месяцев; он тогда еще не ходил, только ползал и стоял. (Он начал ходить в восемнадцать месяцев.) Как-то они пошли в гости к отцовскому другу. Тот взял Александра к себе на колени и стал показывать мешочек с резиновыми глазными яблоками (если мешочек сжать, одно из них выпучится). Александру, похоже, игрушка не понравилась; он показал это, резко отвернувшись и скорчив гримасу. Позже, когда Александр сидел на полу, друг отца снова показал ему эту игрушку, на этот раз стоя и сжимая глаз сверху. Расстояние между ребенком и глазом, вылезающим из мешочка, составляло приблизительно 120–150 см. Александр за долю секунды развернулся на 180 градусов и отскочил назад, к противоположной стене, крича и размахивая руками и ногами, а затем забился в угол. Оба взрослых были поражены такой реакцией и немедленно направились к ребенку. Отец взял его на руки, и через некоторое время Александр успокоился.
Инстинктивные движения могут отличаться внушительной амплитудой и силой, как реакция Александра на «хищный» птичий глаз, или другие реакции, связанные с инстинктом «бей или беги». Или могут быть более тонкими, например когда человек тихо вздыхает или плачет про себя. Инстинктивные движения также бывают мягкими, как, например, едва заметные движения горлом, рождающие у нас самые нежные звуки, обращенные к детям и возлюбленным.
В начале, прежде Слова, было Сознание
Первичное сознание человека до-рационально и не имеет ничего общего с когнитивностью. То же мы наблюдаем у животных. И это до-рациональное, до-разумное сознание остается в нас на всю жизнь, являясь могучим корнем и одновременно стержнем сознания. Ум – это лишь последний расцветший цветок, cul-de-sac.
Почему вообще возникло сознание? Почему мы, как и все другие животные, просто не занимаемся своими делами, не заморачиваясь внутренним опытом? В конце концов, кому нужны эти чувства и страдания – побочный плод сознания? Без удовлетворительного ответа мы вынуждены будем признать наличие бреши во всей аргументации Дарвина. Разве все формы поведения или функции, что так широко распространены в царстве людей и царстве животных, не присутствуют в нас благодаря простой необходимости выживания? Чтобы приступить к ответу на этот вопрос, нужно сначала понять, в чем состоит предполагаемая функция сознания.
Дарвиновская борьба за выживание представляет собой непрерывную гонку вооружений между хищником и жертвой. Способность к успешному нападению и умному уклонению – это процесс, находящийся в постоянном развитии.
Участники боевых действий пробуют и совершенствуют (посредством генетического отбора, а также обучения) различные стратегии, повышающие способности нападения, маскировки и бегства. Все это – во имя того, чтобы обеспечить себе право на питание и избежать участи быть съеденными. Все, что поможет сохранить преимущество в борьбе за источники пищи, как правило, включается в эволюционирующую схему работы мозга и тела.
Даже в кембрийском периоде (около 500 с лишним млн лет назад) сохранившиеся окаменелости дают нам картину смертоносных челюстей, с помощью которых хищники могли расчленять добычу, а также экзоскелетов, служивших защитой от нападения врагов[106]. Кроме того, существа этого периода обладали цепкими конечностями и отростками, с помощью которых могли преследовать добычу или убегать от хищников. Таким образом, типичным modus operandi той эпохи была борьба хищника и жертвы за выживание.
Затем, примерно через 280 млн лет, животные начали перемещаться относительно физического пространства и силы тяжести. Адаптация к земным условиям потребовала более сложного поведенческого репертуара. Ориентация в новых и непредсказуемых условиях требовала от живых существ использования и интеграции внешнего чувственного восприятия (зрения, слуха, осязания, вкуса и обоняния), чтобы иметь возможность исследовать окружающую среду на предмет наличия препятствий и угроз, а также с целью добычи всего жизненно необходимого для собственного существования. В то же время инстинктивные программы требовали интероцептивной (внутренней) обратной связи от мышц и суставов относительно их напряжения и положения, что позволяло бы животному точнее определять, где оно находится в пространстве в любой данный момент времени.
Борьба хищника с жертвой требовала умения планировать заранее как нападение, так и уклонение. Обитатели этого периода должны были уметь решать сложную ньютоновскую физическую задачу о двух движущихся телах – жертве (или крадущемся хищнике) и себе самом. Иными словами, они должны были предвидеть будущее в условиях неопределенности и сложности прогнозирования. Единственным способом достичь этого было осознание пяти измерений: трех пространственных, одного гравитационного и одного временнóго. Точное определение времени требовало сопоставления событий недавнего прошлого с событиями настоящего момента. Экстраполяция в будущее стала наиболее востребованной pièce de résistance[107] в борьбе за выживание.
В отсутствие ясновидения или телепатии будущее можно предсказать только путем перестановки и рекомбинации «припоминаемого» (имплицитного) прошлого опыта. Природа, похоже, пришла к грандиозному решению сложной задачи предвидения. Имя ему – сознание. Такое «устройство» (то есть механизм) облегчает игру take-and-put[108]. То есть если я возьму текущую ситуацию и, основываясь на прошлом опыте, помещу ее (перед телесным/мысленным взором) туда, в будущем, вероятно, произойдет то-то и то-то. Способность предвидеть и прогнозировать движение – основа того, что собой представляет сознание. А оно, на самом базовом уровне, – стратегия, просто-напросто эволюционное изобретение, позволяющее животному лучше предсказывать собственную траекторию (в пространстве, а также относительно силы тяжести и времени). Оно пользуется им в отношении потенциальных источников пищи, укрытий и угроз. Именно эту роль «играет» сознание – или же то, что проявляет себя через сознание. «Игра» в вождение автомобиля, плавание на лодке, катание на лыжах, в теннис или танцы не могла бы возникнуть без участия сознания. И затем, уже в абстрактном выражении, сознание обнаруживает себя в символической логике шашек, шахмат, букв, слов и математических соотношений. В этом смысле современного шимпанзе можно считать неофитом в процессе развития сознания, в то время как собака, кошка, свинья и крыса, в порядке убывания, демонстрируют путь, который сознание прошло. Однако следует сказать: любое животное, способное к изменению поведения (в ответ на изменения ситуации), наделено той или иной формой сознания.
Таким образом, осознанность напрямую зависит от улучшения организации и выполнения движений тела в пространстве и времени. Без прогнозирующего сознания мы не смогли бы достать пакет молока из холодильника или сделать бутерброд и съесть его. Мы не могли бы решить квадратное уравнение или написать книгу. Однако все эти замечательные таланты развились благодаря тому, что архаичное сознание помогало нам не быть съеденными крадущимся хищником и проявлять хитрость в погоне за добычей. Отец современной нейрофизиологии сэр Чарльз Шеррингтон в присущей ему немногословной манере сформулировал это так: «Двигательный акт есть колыбель разума».
Наши базовые инстинкты выживания – это эволюционный двигатель, на основе которого выстроен корабль сознания. Хотя оно не является уникальным свойством человека, качественные и количественные проявления осознанности варьируются в зависимости от сложности нервной системы того или иного организма, но отнюдь не в зависимости от особенностей самого явления. Мне вспоминается «трюк», выполненный моей собакой Паунсером (исключительно смышленая помесь динго и австралийской овчарки), предполагающий довольно сложную форму осознанного поведения. Я приведу его в качестве примера.
Паунсер любил бежать рядом со мной, когда я катался на беговых лыжах; радостно прыгая по снежно-белым сугробам, он был похож на снежного дельфина. Однако когда я переключился на горные лыжи, ему пришлось большую часть времени оставаться в моем грузовичке, лишь изредка совершая пробежки по парковке. Однажды утром, собираясь покататься на горных лыжах по свежевыпавшему снежку, я принес из подвала горные ботинки и лыжи. Явно разочарованный, Паунсер растянулся на полу. Однако через некоторое время он встал, вышел из комнаты и через несколько мгновений вернулся из подвала, крепко держа в зубах мой ботинок от беговых лыж. Он потряс им у меня перед носом, как бы говоря, что у него другие планы на день. Его точка зрения была так четко сформулирована, и я был так тронут, что не мог не изменить планы соответствующим образом. Если бы даже Паунсер обладал выдающимися лингвистическими способностями, слова вряд ли могли бы донести его мысль выразительнее, чем эта бессловесная демонстрация. Как продемонстрировал Паунсер, игра в компромиссы, основанная на прогнозирующем сознании, не включает символы или абстракции, а, скорее, коренится в элементарных ценностях по принципу «плюс-минус» и целенаправленных действиях; или, проще говоря: как мне добраться отсюда туда таким образом, чтобы это дало общий положительный результат?
Как успешному нападению, так и бегству способствует базовая стратегия, при которой прошлый опыт используется для представления будущего результата. Доступный промежуток времени позволяет выбирать из воображаемых вариантов. Однако данная стратегия эффективна только тогда, когда организм полностью присутствует в настоящем. Если, с другой стороны, мы рассматриваем будущее исключительно с точки зрения прошлого – без прочной привязки к настоящему, – то, говоря словами певца в стиле кантри Винса Гилла, «в прошлом будущего нет». То есть будущее, полностью определяемое прошлым, обречено. Фиксация в прошлом, без ощущения того, что будущее может измениться, – это именно то, что происходит при травме. Если бы Паунсер не понимал, что происходит в настоящем, он, скорее всего, остался бы безучастным, а следовательно, немного подавленным. К сожалению, в отличие от наших друзей-животных, люди в состоянии стресса склонны «залипать» в прошлом. Лишь человек может с головой погрузиться в сожаления о прошлом и бояться того, что произойдет в будущем, из-за чего теряет связь с настоящим и плывет по течению. Можно даже назвать это нежелание жить настоящим современной болезнью. Думаю, можно сказать, это следствие потери связи с инстинктивной животной природой.
Поиск своего пути в этом мире: инстинкт цели
«Задача» каждого вида состоит в адаптации и сохранении своего места в сложной экосистеме. Эволюционный процесс отсева породил для каждого вида способы выживания, включающие сложные наборы действий даже в самых экстремальных ситуациях. Застываем ли мы в ужасе, подавлены и падаем духом или остаемся мобилизованными и готовыми к действию – все это во многом определяется нашей способностью ориентироваться в сложных инстинктивных поведенческих паттернах, описанных Дарвином и далее развитых его последователями. Эти сложные реакции организма в контексте социального сотрудничества зависят от гармоничной командной работы химических веществ, гормонов, нейронов и мышц. Именно эта сложная координация позволяет животным ориентироваться и предпринимать правильные действия для восстановления контроля и безопасности. Когда эти сложные системы работают слаженно, мы, люди, ощущаем, что «принадлежим» этому миру, что наше сознание достаточно широко, чтобы справиться с любыми вызовами, которые ставит перед нами жизнь. Когда системы работают нестабильно, мы чувствуем себя неуверенно, «не в своей тарелке». Таким образом, хотя наше буквальное выживание в постмодернистской среде (где практически нет хищников) не так уж сильно зависит от расширенного сознания, само выживание здравомыслия и самости зависит от него.
Давайте вернемся к истокам жизни, чтобы получить более глубокое представление о концепциях, которые мы изучали. Одноклеточный организм, такой как амеба, если ткнуть его острым предметом, сжимается, а при обнаружении токсичных веществ в окружающей среде стремится удалиться из этой области. С другой стороны, он движется к источнику пищи, следуя за химическими градиентами содержания питательных веществ в воде. Совокупность его поведения представляет собой приближение и избегание. Он движется к источникам пищи и удаляется от вредных раздражителей. Позже, когда клетки стали формироваться в колонии, а нейронные сети приобрели способность к электрическому взаимодействию, движения стали более организованными и «целенаправленными». Пример такого согласованного функционирования – высоко скоординированный пульсирующий ритм медуз, плавающих в бурном море. По мере того как организмы становились все более дифференцированными и сложными, – появились сначала рыбы, а затем рептилии и млекопитающие, – двигательные системы подверглись фундаментальному усовершенствованию, а организация вида, в процессе развития млекопитающих, постепенно становилась все более социальной.
Наши ранние предки-гоминиды были социальными существами, которым необходимо было уметь быстро предупреждать друг друга о чем-то новом, об опасности и других чрезвычайных ситуациях. Кроме того, они должны были уметь предсказывать поведение друг друга, устанавливать иерархию и развивать способность к обманным действиям и маскировке. Лучший способ отточить эти навыки – наблюдать за собственными внутренними процессами и доверять им. В книге «Клетки, которые читают мысли» (Sandra Blakeslee, Cells That Read Minds) Сандра Блейксли цитирует нейрофизиолога Джакомо Риццолатти:
Мы в высшей степени социальные существа. Наше выживание зависит от понимания действий, намерений и эмоций других людей. Зеркальные нейроны помогают нам постичь чужой разум не с помощью концептуальных рассуждений, а с помощью прямого моделирования. Чувствуя, а не думая.
Чтобы облегчить выживание во все более сложном и социально опосредованном мире, у млекопитающих развилась новая адаптация: эмоциональные состояния. Чувства никогда не бывают нейтральными; они существуют в так называемом «гедонистическом континууме», обозначающем эмоциональный спектр от неприятного до приятного. У нас никогда не бывает нейтральных эмоций. В то время как амеба либо рефлекторно сжимается, если ее уколоть (избегание), либо движется к пище (приближение), высшие животные еще могут «воспринимать» подобные движения как приятные или болезненные. Внешние органы чувств воспринимают физические стимулы и преобразуют их в нервные импульсы, регистрируя зрительные, слуховые, осязательные, вкусовые и обонятельные ощущения. Вездесущие внутренние датчики контролируют множество физиологических и висцеральных процессов и разделяют их на комфортные и некомфортные. Именно такова была мудрость, изреченная Уильямом Джеймсом: сканирование внутренних ощущений становится плавильным тиглем наших чувств.
Детенышу млекопитающего не нужно учить, что вкус сахара «приятный» и, если его сильно ущипнуть или у него заболит животик, это «плохо». Употребление сахара в пищу необходимо для выработки энергии, а значит, и для получения удовольствия; в то время как щипок может привести к повреждению тканей и вызывает болезненные ощущения, а поэтому его следует избегать. Аналогичным образом даже самое легкое прикосновение может вызвать неприятное ощущение просто потому, что в эволюционном прошлом ползучие существа, как правило, были ядовиты. Самые очевидные ощущения плохого (избегание) и хорошего (приближение) обусловлены такими внутренними ощущениями, как тошнота или тепло в животе.
Гедонистические чувства важны для сплоченности группы и, следовательно, для выживания. Например, проявляя поведение, полезное для группы, такое как забота и сотрудничество, мы вознаграждаемся хорошим самочувствием. Мы можем спасти кого-то (или отдать ему одну из своих почек), даже если это поставит под угрозу нашу собственную жизнь. С другой стороны, когда мы совершаем что-то, что может представлять опасность для группы, например вожделея партнера или имущества другого человека или подвергая опасности детей, нас стыдят и избегают. Эти чувства могут быть настолько непереносимыми, что следствием будут иметь заболевание или даже смерть. На самом деле, как показали исследования, в любой стране мира и на всех социально-экономических уровнях наиболее здоровые люди, обладающие при этом позитивной самооценкой, – это люди, имеющие сильную групповую принадлежность.
Чувства и эмоции эволюционировали, по крайней мере частично, чтобы усилить гедонистические ощущения приближения и избегания. Когда, например, мы пробуем что-то слегка горькое, сознание фиксирует «неприятное» ощущение. Однако пробуя что-то очень горькое на вкус (и, следовательно, вероятно, токсичное), мы склонны испытывать непреодолимое чувство отвращения с сопутствующим ощущением тошноты. Имея этот эмоциональный сигнал тревоги (отвращение), мы, скорее всего, будем избегать таких веществ (или тех, которые имеют подобный вкус, запах или вид). Кроме того, другие члены группы, увидев нашу реакцию, с меньшей вероятностью употребят подобную субстанцию. Поскольку второго шанса предотвратить попадание яда в организм (например, от протухшего мяса) может не представиться, эмоциональные сигнальные реакции должны быть убедительными для нас и других, надолго формируя выживательный импринт. Вот почему, если сильно заболеете, съев стейк с беарнским соусом в любимом ресторане, вы, скорее всего, начнете избегать этого блюда и даже самого ресторана в течение многих лет, а то и вовсе впадете в крайность и станете вегетарианцем.
Данная способность чувствовать и проявлять эти чувства дает нам универсальную адаптивность, ставящую нас на вершину мировой пирамиды. Однако у этого решения есть существенный недостаток, а именно то, что чувства наделены столь важной исполнительной функцией. Если системы эмоционального восприятия выйдут из строя или придут в беспорядок, как происходит при стрессе и травме, это отразится на множестве физиологических, поведенческих и перцептивных подсистем. И это делает нас заложниками фундаментальных ошибок восприятия. Тревожным примером подобного недостатка является ситуация, когда мы видим опасность там, где ее нет, или, наоборот, не видим, когда она у нас прямо перед носом. Еще один яркий пример, что наша «система чувствования» имеет обыкновение выходить из строя, – наличие всевозможных стрессов, аутоиммунных заболеваний и «психосоматических недугов», ставших проклятием современной медицины. Так, подсчитано, что от 75 до 90 % и более посещений врача так или иначе связаны со стрессом. К счастью, эволюция осознания собственных эмоциональных состояний сама по себе замечательное решение, если научиться замечать внутренние побуждения тела и адекватно на них реагировать.
Заложенные в нас программы «инстинктивных чувств» – основа того, что позволяет планировать и двигаться вперед с определенной целью и в нужном направлении. Это материя, связывающая нас друг с другом. Когда организация этой важнейшей структуры нарушается или становится дезадаптивной вследствие травмы или длительного стресса, мы просто-напросто сбиваемся с курса.
Потеря пути: обретаем серендипность
Иван Павлов родился в небольшой деревеньке Центральной России. Семья, желая, чтобы он стал священником, записала его в духовную семинарию. Однако, прочитав революционную книгу Чарльза Дарвина, он бросил учебу в семинарии, поступил в Санкт-Петербургский университет и выбрал научную карьеру, особое внимание уделяя химии и физиологии. В 1879 году получил докторскую степень. В 1904 году Павлов был удостоен Нобелевской премии по физиологии и медицине за выдающиеся исследования в области условных рефлексов. Павлов наиболее известен скрупулезно контролируемыми исследованиями процессов их формирования. Однако ключевой вклад в понимание травмы был сделан практически спонтанно, вследствие неожиданного и неконтролируемого эксперимента – стихийного бедствия, нарушившего четко структурированные лабораторные протоколы. Он почивал на нобелевских лаврах почти два десятилетия, когда его величество случай явил перед ним новую перспективу – открытие, которое до сих пор остается недооцененным, но по сути первым и, возможно, самым важным экспериментальным шагом в понимании физиологии и поведения при травме.
Сильное наводнение 1924 года в Ленинграде привело к тому, что вода затопила подвальную лабораторию Павлова, резко поднявшись до уровня, на котором находились в клетках его подопытные собаки. К счастью, ассистент вытащил собак из клеток и перенес в безопасное место. Несмотря на то что животные не пострадали физически и внешне выглядели совершенно нормальными, с ними произошли весьма странные изменения. Прежде всего, напуганные животные «забыли» или полностью изменили привычки, которые усвоили до этого события. Во-вторых, некоторые, ранее послушные по натуре, стали набрасываться на любого, кто приближался к ним, в то время как те, у кого ранее были агрессивные наклонности, дрожали и забивались в угол клетки. Кроме того, Павлов наблюдал физиологические изменения, такие как учащенное или замедленное сердцебиение при умеренном стрессе и полную реакцию испуга на незначительные раздражители, такие как различные звуки или движение приближающегося экспериментатора. В начале нового витка карьеры Павлов начал систематически изучать эти явления, происходящие с собаками. Он, должно быть, знал о психических расстройствах солдат и острой необходимости в их лечении, учитывая, что военные потери России в октябре 1916 года составили от 1,6 до 1,8 млн убитыми, помимо этого 2 млн солдат находились в плену.
Павлов в то время был сосредоточен на экспериментальном изучении проявления нервных срывов у животных в условиях стресса. Он сформулировал последовательность, согласно которой его собаки (и, предположительно, люди) «ломались» в условиях сильного или длительного стресса, теряя при этом чувство направления и цели.
На первом этапе (фаза эквивалентности) животное одинаково реагирует как на слабые, так и на сильные раздражители. Подобное можно наблюдать у людей, не спавших хотя бы пару дней. При таком типе стресса люди способны реагировать на безобидный вопрос с той же степенью раздражительности и растерянности, что и при серьезной провокации. Интересно, сколько семейных ссор по банальным пустякам возникает из-за простого недосыпа.
В парадоксальной фазе, или второй реакции Павлова на длительный стресс, у животных наблюдалась реакция, обратная условным рефлексам. Что-то происходило в их мозге, что заставляло активнее реагировать на слабые раздражители, а не на сильные. У людей обычно подобного не происходит, если только они не получили травму. Ветеран Вьетнама, пытающийся спрятаться в укрытии при выхлопе машины вдалеке, при этом спокойно проводящий вторую половину дня на стрельбище, демонстрирует как раз эту стадию. Другим примером может служить жертва изнасилования, которая вздрагивает от каждой проходящей тени, при этом околачиваясь в самых захудалых барах.
Третью и заключительную главу в истории нервного срыва, следующего за сильнейшим стрессом, Павлов назвал ультрапарадоксальной фазой, а также трансмаргинальным торможением. На этой заключительной фазе достигается критическая точка «супрамаксимальной» стимуляции. Выход за пределы приводил к тому, что многие собаки просто отключались: становились невосприимчивыми к любым внешним раздражителям в течение длительного периода времени. Павлов считал, что это биологическая защита от перегрузки нервной системы. (Таким образом, ученый заложил основу для изучения процесса «консервация энергии – замыкание в себе», который исследовал Энгл, а затем Порджес в период разработки поливагальной теории.) Кроме того, по мере того как животные «приходили в себя» после потрясения, они демонстрировали чрезвычайно странное и необъяснимое поведение. Агрессивные собаки становились послушными, в то время как робкие становились гиперагрессивными, как упоминалось ранее. Аналогичным образом дрессировщики, к кому собаки демонстрировали привязанность до наводнения, теперь сталкивались с агрессивным рычанием и нападениями. Другие, ранее недолюбливавшие дрессировщиков, приветствовали их восторженным вилянием хвоста.
Данное поведение, противоречащее здравому смыслу, аналогично поведению людей, переживших тяжелую травму. Любящий муж, проявляющий агрессию в отношении жены по возвращении с войны в Ираке, – один из возможных примеров. Другим примером могут служить заложники, у кого наблюдается стокгольмский синдром. Они не только демонстрируют сверхуступчивость, но и могут вести себя так, будто влюблены в похитителей, и даже отказываться уходить, когда прибывают спасители. Есть множество примеров, когда жертвы похищений регулярно и в течение многих лет навещали обидчиков в тюрьме и даже выходили за них замуж. Джилл Кэрролл, репортер Christian Science Monitor, почти весело описала свое похищение в Ираке, а затем, день или два спустя, призналась, что ушла в самоизоляцию из-за травмы. А еще некоторое время спустя, уже придя в себя (как мы надеемся), заявила: «Наконец-то я снова чувствую себя живой».
К тому же травмированные люди, как правило, обнаруживают, что, как и в случае с трансмаргинальным торможением Павлова, мечутся между оцепенением и закрытостью, с одной стороны, и переполненностью эмоциями, включая ужас и ярость, – с другой. Эти биполярные колебания часто непредсказуемы и неустойчивы. При посттравматическом стрессовом расстройстве у тех, кто страдает хроническим стрессом, со временем наблюдается тенденция к отключению. Это проявляется в виде симптомов алекситимии (неспособности описать или сформулировать чувства из-за недостатка эмоционального осознания), депрессии и соматизации.
Павлов, наблюдая за собаками, страдающими от изнурительных и трудноизлечимых симптомов, пришел к выводу, что они утратили способность к адаптивным реакциям приближения/избегания; по сути, «потеряли цель». Подводя итог тяжелому положению бедных созданий, он заметил, что те утратили «рефлекс» или инстинкт цели; сбились с пути. Подобный пример нервного срыва можно обнаружить и в природе. Гид по Галапагосским островам рассказал одному студенту следующую историю: «Когда происходит извержение вулкана, животные часто теряют инстинкты выживания, приходят в замешательство, а некоторые попадают прямо в поток лавы, в том числе морские львы и игуаны, способные переплыть на другой остров». Похоже, при такой форме экстремального стресса и хаоса даже дикие животные теряют ориентацию. Обладая редким даром предвидения, Павлов выявил естественные, инстинктивные механизмы, с помощью которых травмированные организмы способны вновь обрести цель и волю к жизни. В частности, он понял, что приближение и избегание связаны с тем, что он назвал защитным и ориентировочным рефлексами. В дальнейшем исследовании ориентировочного (приближения) и защитного (избегания) рефлексов Павлов дал нам ключ к установлению здорового взаимодействия между организмом и окружающей средой: оптимальный баланс между любопытством и потребностью защищаться.
Ученый обнаружил следующее: когда животные сталкиваются с чем-то новым в окружающей среде, они сначала прекращают движение. Затем направляют взгляд, голову и шею в направлении мимолетной тени, звука или нового запаха (или следуют примеру других членов группы, когда те останавливаются и реагируют на сигнал тревоги). Во время остановки происходит кратковременное замедление сердечного ритма, что, по-видимому, «настраивает» и открывает чувственное восприятие.
Павлов выявил, что эти ориентировочные реакции служат как для определения местоположения источника новизны, так и для понимания его значения (например, это источник угрозы, спаривания, пищи или убежища). По всей видимости, Павлов осознавал эту двоякую функцию. Он назвал характерную особенность, присущую ориентировочной реакции, рефлексом «что это такое» (вместо более простого «что это»). В итоге, рефлекс назвали рефлексом «Что это?». Более точный по смыслу перевод, однако, предполагает что-то ближе к «Что там такое?», «Что здесь происходит?» или «Эй, парень, что происходит?!?»[110] Это подчеркивает удивление и любопытство, присущие ему. Двоякая реакция (реагирование плюс любопытство) – доминирующая черта ориентировочного поведения. У людей, как и у других животных, она включает ожидание, удивление, настороженность и любопытство.
Закончим главу, проанализировав то, чему научил нас Павлов, на примере терапевтического применения его выводов к нашим клиентам: практически на каждом сеансе, когда (формально) травмированные люди выходят из состояния неподвижности и выключенности, они биологически запрограммированы на проявление в этот момент нарождающегося импульса сориентироваться: оценить комнату, терапевта и других людей (в групповой сессии), то, что происходит здесь и сейчас. Итак, Павлов не только показал, как мы сбиваемся с пути, но и указал, как снова обрести этот путь. Вспомним на мгновение пример из сеанса с Адамом (человеком, пережившим Холокост, из главы 8). Персонифицируя образ детей из трущоб, радостно запускающих воздушных змеев, ему удалось выйти из состояния глубокой замкнутости и начать ориентироваться в комнате, а затем по-новому и живо взаимодействовать со мной. В этот момент он вернулся к жизни на достаточный период, чтобы начать воплощать в жизнь новые возможности.
Итак, вы видите, что мы в конечном счете лишь «кучка животных» – обладающих инстинктами и при этом способных чувствовать и рассуждать. В заключение хотел бы повторить цитату Массимо Пильюччи, с которой началась глава, поскольку она как нельзя лучше подводит итог всему сказанному: «Мы можем быть особенными животными, мы можем быть исключительными животными с совершенно особыми характеристиками, но тем не менее мы – животные».
Понимание законов всемирного тяготения не освобождает нас от него… а значит, мы можем использовать его для других целей. Пока не расскажем человечеству о том, как функционирует мозг, о том, как используем его… пока не признаем, что все было, чтобы доминировать над другими, мало шансов, что что-то изменится.
Дайте мне точку опоры, и я переверну мир.