Эмоции, тело и перемены
Как меняются люди?
Нейробиологи могут сказать нам, какой отдел мозга отвечает за те или иные эмоции. Однако они мало говорят о том, как изменить «нежелательные» эмоции, такие как печаль, гнев и страх. Они проливают мало света на то, как именно меняется человек в целом.
Признаемся мы в этом или нет, каждый хотел бы изменить что-то существенное в себе. Хотя, скорее всего, чисто по-человечески, мы в первую очередь стремимся изменить того, кто рядом. Мы ищем способы заставить других измениться – будь это наш супруг, работодатель, дети или родители – и ищем способы уговорить их или принудить «следовать линии партии». Однако, обладая некоторой проницательностью, мы, вероятно, осознаем: для начала глубокие перемены должны произойти внутри нас самих. Тем не менее остается неясным, как именно происходит этот долгосрочный процесс изменений.
В попытке улучшить жизнь мы можем подбадривать себя привычными фразами: «Просто приложи старания… Начни заниматься спортом завтра… Откажись от сладостей, выпивки, шопинга… Возьми себя в руки… Давай, приводи себя в форму, тренируйся… Ты можешь это сделать, если действительно захочешь». И затем вновь и вновь то же самое, по кругу. Все эти увещевания и благие намерения – не что иное, как наши достойные восхищения усилия, направленные на достижение того, что мы называем «самоконтролем». Хотя данная способность – важный жизненный навык, ее возможности зачастую довольно скромны и чреваты очевидными недостатками. Эта стратегия, как правило, срабатывает лишь в краткосрочной перспективе, нередко заводя нас при этом в пучину вины и самообвинений. Как ни странно, бывают дни, когда записаться на прием к стоматологу или организовать ежегодное медицинское обследование ощущается как непосильная задача.
Рассмотрим следующий пример постановки целей. В понедельник Джон и его жена пришли к выводу, что не помешал бы дополнительный доход на оплату брекетов для зубов дочери. Джон, чтобы добиться повышения зарплаты, призывает на помощь свою способность к самоконтролю. Помня о ценности для фирмы, он выжидает стратегически выгодного момента. Когда получает щедрый комплимент от босса во время традиционной пятничной летучки, это дает ему возможность деликатно затронуть тему повышения зарплаты. Чтобы удержать информацию под контролем до нужного момента, его мозг должен задействовать произвольную память, которая сохранит тайные намерения в целости и сохранности в течение четырех дней. Это не так сложно, но и не просто. Любой, кто когда-либо говорил себе в середине недели: «В эти выходные я пойду в спортзал и позанимаюсь спортом», знает, как трудно сохранить намерение действенным к выходным. Встать в субботу, достать из шкафа кроссовки для бега и отправиться в спортзал до того, как семейные обязанности подомнут под себя драгоценное личное время, – немалое достижение.
Достижение более масштабных и долгосрочных целей, таких как похудение, «сделать себя более привлекательной» или обретение большей свободы в жизни, может показаться настолько грандиозной задачей, что мы можем рано сдаться или вообще никогда не пытаться ее выполнить – даже ценой серьезных потерь для здоровья и благополучия. Именно в этом случае самоконтроль сам по себе оказывается недостаточным. Решимость ослабевает, как только испытываем стресс или отвлекаемся на множество повседневных задач. Для достижения более устойчивых и значимых целей недостаточно волевой памяти. Самоконтроль не способен в долгосрочной перспективе поддерживать достаточно устойчивую (то есть стабильно удерживаемую в памяти) мотивацию для достижения больших планов. Для реализации грандиозных проектов и устремлений нам необходим доступ к более надежному ресурсу – внутренней системе памяти, которая задействует эмоциональный компас и направляет наши реакции без явных сознательных директив.
Для достижения долгосрочных целей (например, похудеть, сменить профессию, привести себя в форму или завязать прочные отношения) нужно задействовать эмоциональную опытно-обусловленную память. Этот тип непроизвольной памяти с помощью эмоциональных сигналов захватывает внимание и постоянно мотивирует нас даже после того, как воспоминания, хранящиеся в декларативной памяти («список дел»), полностью забыты. Когда цели в области здоровья, которые мы ставили перед собой несколько месяцев назад, давно и не вспоминаются, эмоциональная память вдруг приходит на помощь, когда мы меньше всего этого ожидаем. Напоминание иногда возникает в виде особенно яркого сна или неожиданного импульса. Например, когда случайно забредаем на фермерский рынок и наше внимание привлекает витрина с яркими фруктами и овощами. По мере того как органы чувств воспринимают этот вкусный ассортимент полезных продуктов, мы начинаем выбирать некоторые из них. Это вызвано не сознательным стремлением похудеть, а скорее тем, что сигналы из примитивных инстинктивных областей мозга (запрограммированных на поиск питательных веществ) больше не подавляются и не игнорируются. Мозговые механизмы сигнализируют о позитивности нашего выбора продуктов питания, вызывая определенные субъективные ощущения, определяющие то, что мы выбираем (привлечение или избегание). Аналогичным образом выбор сексуального партнера, ранее, вероятно, компульсивный и рискованный, в этом случае основывается на склонности к нежным, заботливым чувствам, эротической нежности, доброте и безопасности.
В отличие от произвольной памяти, основанной на воле, память, основанная на ощущениях, хранит весь переживаемый опыт имплицитно (пример: обучение езде на велосипеде) и оценивает их по эмоциональной тональности, который этот опыт вызывает. Именно эта, захватывающая внимание реакция побуждает нас сохранять или активизировать мотивацию и поддерживает решимость пройти путь, необходимый для осуществления изменений. Один из примеров – женщина, желающая похудеть по состоянию здоровья (мыслительный замысел – неспособность достичь цели), прибегает к (эмоциональной) стратегии, представляя себя в сексуальном платье, идущей на вечеринку и привлекающей всеобщее внимание. Оставляя в стороне возможность, что одной из причин избыточного веса могло быть желание не привлекать повышенного внимания к телу, стратегия визуализации разумна. Дело в том, что осознанное рассуждение легко забывается и оказывается похороненным среди обломков и хлама повседневной жизни. Однако когда речь заходит об ощущениях и чувствованиях, мы обходим данную уязвимость. Возможно, причина, что «слоны никогда ничего не забывают», заключается в том, что их воспоминания носят эмоциональный характер.
В отличие от волевой памяти, эмоциональная часто работает за пределами осознания. Вместо того чтобы удерживать в сознании словесную идею («Я должен дождаться встречи в пятницу» или «Не забыть съесть салат на обед, чтобы похудеть»), эмпирическая память использует так называемые соматические маркеры. Это эмоции или физические ощущения, сообщающие о том или ином событии на основании прошлого опыта или чувства. Ими могут быть трепещущие «бабочки» в животе, когда мы встревожены, румянец на щеках, когда смущены, широко открытые глаза, когда слышим об интересующей нас идее, расслабление мышц тела как реакция на испытанное облегчение по выполнении важной задачи или появившаяся легкость и непринужденность дыхания, когда наконец высказали то, что лежало на сердце.
Телесные ощущения обладают способностью творчески влиять на поведение именно потому, что они непроизвольны; чувства не вызываются волевыми актами. Они дают нам информацию, которая не поступает из сознательного разума. «Эмоциональный интеллект» и «эмоциональная грамотность» передаются через чувственные ощущения / соматические маркеры и чрезвычайно важны для нашей жизни. Писатель Дэниел Гоулман утверждает: на долю эмоционального интеллекта приходится 80 % нашего успеха в жизни. Однако эмоции могут сбить нас с пути истинного.
«Карусель» психотерапии
Когда психологи говорят об изменении, они часто отождествляют это с озарением. Подобное допущение, хотя часто и подсознательное, оказало глубокое влияние на теории и методы лечения, призванные помочь людям справиться с «психическими» и «эмоциональными» расстройствами. Однако при более детальном исследовании мы видим, что понимание, разговор и изменение часто имеют мало общего друг с другом. Вуди Аллен, которого спросили, ушли ли у него симптомы, язвительно заметил, что он лишь на «пятнадцатом году» психоанализа. Если бы он знал, что процесс перемен связан в первую очередь со способностью изменять внутренние эмоциональные состояния и «психологические» проблемы возникают, когда эти состояния становятся привычными или «застревают». Хронические эмоциональные состояния, в свою очередь, доминируют в мышлении, воображении и поведении. Понимание, как можно изменить эти глубоко укоренившиеся чувства, лежит в основе любой эффективной терапии. Это особенно важно, чтобы травмированные люди начали освобождаться от многочисленных поведенческих реконструкций и периодически повторяющихся состояний страха, оцепенения, ярости, ужаса, беспомощности и отчаяния.
Роль ощущений, чувств и осознания в разное время оценивалась в терапии по-разному. Иногда эмоциями пренебрегали, в то время как осознание высоко ценилось. В других случаях осознание игнорировалось, в то время как эмоциям чуть ли не поклонялись. И в большинстве случаев, за очень редкими исключениями, терапевтическая роль ощущений оставалась в тени. Сбалансированное внимание к ощущениям, чувствам, осознанию и élan vital (жизненной энергии) остается наиболее перспективным терапевтическим направлением для целостной трансформации личности.
Фрейд, следом за талантливым учителем Шарко, первоначально полагал, что для излечения от невроза пациент должен «вновь пережить» болезненные (травмирующие) воспоминания, которые «подавлял». Кроме того, повторное переживание должно было включать сильный эмоциональный компонент, драматический катарсис, связанный с провоцирующим событием. Используя данный метод, Фрейд пришел к выводу, что провоцирующим событием часто являлось растление, пережитое в детстве, обычно совершаемое отцом по отношению к дочери. (Подавляющее большинство пациенток Фрейда были так называемыми «истеричными» женщинами.)
Излишне говорить, что теорию Фрейда профессиональное сообщество восприняло неблагосклонно, многие его члены были врачами, банкирами и юристами. Большинство также были отцами. Из того, что сейчас известно о статистике сексуального насилия, некоторые почти наверняка сами были виновны в инцесте. По этой и иным причинам Фрейд отказался как от «теории соблазнения» (как ее иронически называли), так и от своего терапевтического метода раскрытия подавленных воспоминаний, при котором пациент должен вновь пережить их через сильный эмоциональный катарсис. Фрейд начал интерпретировать симптомы не как результат сексуального насилия, а как результат коренящихся в них детских «эдиповых» желаний, фантазий о сексе с родителем противоположного пола, что можно считать значительным предательством по отношению ко многим его пациентам. Фрейда, возможно, нервировало, что во время интенсивного катарсического переживания пациенты нередко переносили эти (предполагаемые) эдиповы влечения на него. Он, сам испытывая дискомфорт в отношении собственной сексуальности, по-видимому, не мог сохранять присутствие «здесь и сейчас» при проявлениях запутанной, изменчивой сексуальности пациентов и, таким образом, предавал их и другим способом. Можно предположить, что по этим и целому ряду других причин Фрейд отказался от техник гипноза в пользу свободных ассоциаций, чтобы «помочь» пациенту осознать свои эдиповы желания, а затем (тем или иным образом) сублимировать инфантильные влечения. Таким образом, Фрейд верил, что при осознании пациентами своих фантазий их неврозы могут трансформироваться в «обычные страдания». Однако его современник (Пьер Жане) и ученик (Вильгельм Райх) смотрели на вещи иначе.
Психиатр австрийского происхождения Вильгельм Райх был убежден, что учитель совершил ужасную ошибку по двум причинам. Во-первых, неврозы возникают как в результате реальных событий, так и в результате глубоких внутренних конфликтов. Во-вторых, он был непреклонен в том, что излечение возможно лишь тогда, когда при воспоминании пациентом травмирующего события одновременно происходит мощная эмоциональная разрядка. При этом Райх пошел дальше Фрейда в своем лечении. Он ясно осознавал, что болезненные эмоции, вызванные повторным переживанием травмы, нужно заменить (в ходе лечения) интенсивными приятными ощущениями, чтобы восстановить и поддержать здоровье пациента. Райх также верил, что подавление эмоций – как негативных, так и приносящих удовольствие – физическая реальность, которая проявляется в хроническом напряжении и спазмах мышц. Эти телесные спазмы вызывали затрудненность дыхания, а также неуклюжие, нескоординированные или роботизированные движения. Он назвал мышечную ригидность «телесной броней», или броней характера, и рассматривал ее как механизм, выполняющий две неразрывные функции. Подавляя эмоционально некомфортную составляющую воспоминаний, она еще и подавляла способность испытывать приятные ощущения.
Райх совершил другой концептуальный прорыв, осознав, что не обязательно копаться в травматических воспоминаниях, как полагал Фрейд. (Подобная экскавация была центральной частью фрейдовского метода лечения с помощью свободных ассоциаций.) Терапия Райха касалась, скорее, «брони тела/характера», которая замораживала эмоции при сохранении невротических проявлявшихся симптомов. Его терапия активно работала на двух фронтах. Он обращал внимание пациента на характерные защитные механизмы, ставя того лицом к лицу с собственным поведением, таким как подобострастная вежливость или пассивно-агрессивная враждебность. Кроме того, «атаковал» мышечную броню напрямую, посредством энергичных манипуляций и массажа напряженных мышц. Райх также считал, что подавление (блокирование) взрослой сексуальности само по себе одна из основных причин невроза. Это не противоречит раннему убеждению Фрейда, что «актуальный невроз» – результат определенных сексуальных отклонений, таких как мастурбация или «прерванный половой акт».
Конец жизни Райха можно считать поистине национальным позором. В эпоху маккартизма его книги сожгло ФБР. Из-за радикальных взглядов на сексуальность Райх был заключен в тюрьму по сфабрикованному обвинению в нарушении законов о торговле между штатами. Он умер в 1957 году в федеральной тюрьме Пенсильвании озлобленным фантазером. С его смертью и отказом Фрейда признавать как «реальность» травмы, так и пользу эмоционального катарсиса терапевтический интерес к эмоциональности в целом угас. Тем временем набирало силу движение в сторону бихевиоризма и рациональности. К 1950-м годам методы лечения, такие как скиннеровское обусловливание и рационально-эмоциональная терапия Альберта Эллиса (РЭТ), доминировали в психотерапии. (Кстати, эта терапия имела мало общего с эмоциями.) Синергизм подходов в настоящее время широко известен как когнитивно-поведенческая терапия (КПТ). Однако к 1960-м годам маятник качнулся в противоположном направлении. Эмоции вновь возвращались в сферу интересов терапевтического сообщества.
Двумя пациентами Райха (позже ставшими его студентами) были Александр Лоуэн и Фриц Перлз. Первого он называл «заносчивым портным с окраины», а второго – «грязным старикашкой из Бауэри». Оба параллельно развивали идеи Райха, включив в свои разработки различные аспекты его идей и методов. В то время как Лоуэн продолжал подчеркивать важность эмоционального самовыражения и выделял функцию ног для «заземления» эмоций, Перлз придерживался более сложного взгляда на организм. Его терапевтический подход вобрал в себя многие идеи, заимствованные из гештальт-психологии 1930, 1940 и 1950-х годов, в том числе Вольфганга Келера и Курта Гольдштейна. Однако в 1960-е с их анархией и революционным пренебрежением к рациональности и статус-кво эмоциональный катарсис возродился как верный путь к «освобождению».
Однако этот процесс эмоциональной разрядки может стать самовозобновляющимся механизмом, заставляющим пациента постоянно стремиться ко все большему «эмоциональному освобождению». К сожалению, он закручивается во все более тугую спираль, часто приводя к терапевтическому тупику. Так было, например, в 1970-х годах, когда Артур Янов продвигал свою первичную терапию. (Райх предостерегал современников от бездумного использования эмоционального катарсиса, уничижительно называя его сторонников «торговцами свободой».) «Нео-райхианские пульсации», «группы общения» (группы-встреч), «первичная терапия», «ребефинг» и другие драматические методы лечения сочетают в практиках неизменное превосходство «лечения разговором» пополам с буйной экспрессией. В настоящее время, в начале третьего тысячелетия, мы наблюдаем зарождающийся синтез, движение в сторону более сбалансированного акцента на эмоциях и разуме. В частности, появляются эмпирические методы терапии, подобные тем, которые описаны Дианой Фоша и другими. К ним относятся в том числе диалектическая поведенческая терапия и терапия принятия и ответственности (ACT).
Способность эффективно удерживать и перерабатывать экстремальные эмоциональные состояния – один из ключевых элементов как эффективной, по-настоящему динамичной терапии травмы, так и полноценной жизни. В то время как любовь может сбить нас с ног, такие сильные эмоции, как ярость, страх и горе, могут выбить из-под ног почву. Ярость может свести с ума, страх – парализовать, а горе – утопить в печали. Однажды вызванные, эти сильные эмоции могут подчинить себе все наше существование. Вместо того чтобы испытывать свои эмоции, мы становимся ими; они поглощают нас. Это может превратиться в серьезный вызов, поскольку эмоции должны информировать нас о нашей жизни, но не доминировать в ней. Они могут переполнять или вовсе отсутствовать; могут обрушиться на нас, как проливной дождь, или выжечь, оставив безжизненными, словно пустыня. Они могут вдохновлять идти в позитивном направлении или причинять невыразимые страдания. Могут вызывать творческое воодушевление или провоцировать на пагубные поступки и неверные решения. Они могут поднять нас на недосягаемые высоты и низвергнуть в бездну. Как бы то ни было, большинство из нас понимают: эмоции (какими бы ни были) играют центральную роль в нашей жизни.
Ключ к тому, чтобы не поддаться чрезмерным эмоциональным состояниям, – уловить их до того, как они разожгут пожар. У буддистов есть для этого выражение: «остудить и погасить тлеющие угли, прежде чем они разгорятся во всепожирающее пламя». Сдержанность позволяет нам укротить эмоции и сделать их друзьями, чтобы они могли подсказывать верные решения. Это способ, с помощью которого мы можем осознать, какие скрытые эмоции пришли в движение до того, как они выйдут из-под контроля. Инструменты, позволяющие это делать, – сестры-близнецы: осознание и телесная проявленность.
По мере того как человек учится управлять эмоциями, он начинает обуздывать лежащие в их основе импульсы, побуждающие к действию. Так, например, в основании эмоций ярости и гнева лежат импульсы агрессии. Здоровая агрессия направлена на то, чтобы защитить себя и тех, кто нам близок. А также на установление четких границ и получение всего необходимого, включая еду, кров и партнера для спаривания. Это то, что усиливает жажду жизни. И страсть к жизни должна подкрепляться способностью к осознанному и целенаправленному воплощению целого ряда эмоций. А пока задержимся здесь и зададим следующий вопрос: что же такое эмоция, в конце концов?
Что такое эмоции?
Бине предложил этот весьма провокационный вопрос на заре двадцатого века. Прозвучавший подобно орудийному залпу, он открыл дискуссию, которая не утихает и по сей день, а вопрос не находит ответа, несмотря на самые серьезные аргументы. Простой в постановке и сложный в ответе, вопрос остается открытым: что такое эмоция, черт возьми?
Теории эмоций, многочисленные и разнообразные, имеют долгую, запутанную и зачастую противоречивую историю. С этим вопросом пытались разобраться философия, психология и эволюционная биология. Каждая дисциплина старалась определить, облагородить или, попросту, понять эмоции.
«Эмоции как научная концепция, – писала Элизабет Даффи, матриарх современной психофизиологии, – более чем бесполезны». Основываясь на обширных физиологических данных, она пришла к выводу, что не существует способа отличить одно эмоциональное состояние от другого. Иными словами, распознать эмоцию исключительно на основе физиологических показателей (например, частоты сердечных сокращений, кровяного давления, дыхания, температуры, электропроводности кожи и т. д.) оказалось невозможным. Таким образом, эмоции, с ее точки зрения в 1936 году, недостойны научного изучения. В последнее же время, внутри развивающейся области под названием «аффективная нейробиология», появилось множество исследований, отчетливо демонстрирующих различные системы мозга, участвующие в выражении различных эмоций (например, страха, гнева и печали). Однако вопрос о чувствуемом эмоциональном опыте (в противоположность выраженному) практически не рассматривался. Психология, озадаченная вопросами респектабельной «объективности», попыталась вычистить субъективизм из своей среды. В процессе она невольно выплеснула вместе с водой пресловутого младенца (субъективное чувственное переживание), сосредоточившись перво-наперво на изучении выражения эмоций.
Большая часть философии и ранней психологии придерживалась логического, основанного на «здравом смысле» убеждения относительно последовательности возникновения эмоций. Сегодня, подобно ранним философам, мы прибегаем к аналогичным рассуждениям. Например, если бы с Рене Декартом случилось что-то провокационное (кто-то, возможно, занес кулак и назвал его придурком или, наоборот, похлопал по плечу и сказал: «Ты отличный парень»), он, возможно, мог предположить, что его мозг распознал провокацию как заслуживающую эмоциональной реакции – гнева, страха, печали или восторга. Если бы физиология в его время была более развитой, он бы предположил, что следующим шагом было указание, данное мозгом телу о том, что нужно делать: увеличить частоту сердечных сокращений, кровяное давление и частоту дыхания; напрячь мышцы, выделить пот и/или покрыться гусиной кожей. Это реакции, которые контролируются вегетативной (бессознательной) нервной системой и подготавливают организм к различным действиям, связанным с рефлексом «бей или беги». Для Декарта, как и для большинства из нас, данная последовательность имеет совершенно логичный смысл и, по-видимому, может являться адекватным описанием того, как мы испытываем эмоции.
Однако на рубеже девятнадцатого века Уильям Джеймс, учившийся у психологов-экспериментаторов своего времени, применил эмпирический, а не философский и спекулятивный подход к изучению эмоций. Джеймс создавал воображаемые ситуации (например, что за ним гонится медведь), а затем с помощью эмпирической интроспекции пытался выявить цепочку событий, в результате которых возникла такая эмоция, как страх. В ходе экспериментов он старался почувствовать внутренние ощущения тела, а также отмечал мысли и образы. В конце концов он пришел к довольно неожиданному выводу. Здравый смысл подсказывает, что, когда мы видим медведя, мы пугаемся, а затем, движимые страхом, убегаем. Однако в результате скрупулезных и вдумчивых наблюдений Джеймс пришел к выводу: мы бежим не потому, что боимся, а боимся, потому что убегаем (от медведя). Как пишет Джеймс,
Моя теория… заключается в том, что телесные изменения следуют непосредственно за восприятием возбуждающего факта, и наше ощущение этих самых изменений при их возникновении и является эмоцией. «Здравый смысл» говорит, что, теряя нажитое состояние, мы сокрушаемся и плачем; при встрече с медведем мы пугаемся и убегаем; нас оскорбляет соперник, мы в гневе наносим удар. Гипотеза, которую мы здесь отстаиваем, гласит: такой порядок следования неверен, одно психическое состояние не сразу вызывается другим, сначала между ними могут возникать телесные проявления, и более рациональным (точным) утверждением является то, что мы чувствуем сожаление, потому что плачем; гнев, потому что бьем; страх, потому что дрожим.
Эта парадоксальная (восходящая) точка зрения бросила вызов картезианской/когнитивной (нисходящей) парадигме, согласно которой сознание сначала распознает источник угрозы, а затем приказывает телу реагировать: бежать, сражаться или сдаваться. Предположение Джеймса, что мы испытываем страх, потому что убегаем от угрозы, хотя и верно лишь отчасти, все же делает важный вывод об иллюзорной природе восприятия. Например, мы, как правило, верим, что, прикасаясь к горячему предмету, отдергиваем руку, поскольку нам больно. Однако реальность такова: если бы мы ждали, пока почувствуем боль, чтобы убрать руку, мы могли бы повредить ее безвозвратно. Каждый изучающий элементарную физиологию знает: сначала происходит рефлекторное отдергивание руки, и лишь затем следует ощущение боли. Она вполне может служить напоминанием, что не следует во второй раз доставать из очага потенциально горячий камень, но не имеет ничего общего с тем, что мы отдергиваем руку, впервые обжегшись. Точно так же каждый студент, изучающий основы химии, выясняет, – надеюсь, ограничившись первым подобным опытом, – что горячие пробирки выглядят точно так же, как холодные. Однако то, что мы ложно воспринимаем и принимаем за факт, – это то, что боль заставляет нас отдернуть руку. Джеймс смог осознать: страх не является первичным когнитивным процессом, сначала в теле происходит мышечная и висцеральная реакция, и именно восприятие этой телесной реакции порождает эмоцию страха. Он заметил, что когда мозг вычисляет наличие опасности, то делает оценку так быстро, что у человека не хватает времени осознать все на уровне сознания. Вместо этого, по словам Джеймса, происходит то, что мозг анализирует тело, чтобы понять, как оно реагирует в данный момент. В ходе ревизии, ставшей откровением, Джеймс перенес осознание ощущений из разума в тело. При этом продемонстрировал редкое предвидение того, что неврология начала открывать только сто лет спустя.
Бен Либет, нейрохирург и нейрофизиолог из медицинской школы Калифорнийского университета в Сан-Франциско, более тридцати лет назад провел ряд показательных, но малоизвестных исследований. Он, по сути, подтвердил цепочку наблюдений Джеймса. Вот небольшой эксперимент, который можете провести прямо сейчас. Вытяните одну руку перед собой ладонью вверх. Затем, когда захочется (по собственной «свободной воле»), согните ее в запястье. Проделайте это несколько раз и понаблюдайте за происходящим в сознании. Вам, вероятно, казалось, что сначала вы сознательно решили совершить движение, а затем, следуя намерению, совершили его. Вам кажется, что сознательное решение вызвало действие.
Либет просил испытуемых сделать именно это, в то время как сам систематически измерял время выполнения трех действий: (1) «Сознательное» решение испытуемых о совершении движения отмечалось на специальных часах. (2) Начало (так называемого) потенциала готовности в моторной коре головного мозга измерялось с помощью ЭЭГ-электродов, закрепленных на голове. (3) Начало фактического действия измерялось с помощью электродов на запястье. Итак, что, по вашему мнению (основываясь на вашем опыте в предыдущем эксперименте), появлялось первым? Было ли это решение о движении, активность в моторной коре или само движение? Ответ, бросающий вызов принятому убеждению, резко противоречил здравому смыслу. Активность мозга начиналась примерно за 500 миллисекунд (полсекунды!) до того, как человек осознал, что решил действовать. Осознанное решение приходило слишком поздно, чтобы быть инициатором действия. Казалось, будто сознание было чем-то вроде запоздалой мысли – способом «объяснения себе», т. е. само действие вызвано не сознанием. Каким бы странным это ни выглядело, все согласуется с предыдущими экспериментами, которые Либет проводил на открытом мозге в рамках нейрохирургической процедуры. Он продемонстрировал, что человеку требуется около половины секунды непрерывной стимуляции сенсорной коры головного мозга, чтобы осознать сенсорный стимул. У меня была возможность наблюдать за одной из процедур, и я был потрясен, увидев ее на осциллографе.
Вкратце: Либет обнаружил, что «сознательное» решение выполнить простое действие (например, нажать кнопку) предшествовало самому действию. Однако это сознательное решение принималось после того, как «премоторная» область головного мозга впервые запускала электрическую активность. Иначе говоря, люди решают действовать после того, как мозг подсознательно подготовил их к этому.
Дэниел Вегнер из Гарвардского университета недавно развил и усовершенствовал это предположение. В одном из исследований с помощью ряда зеркал создали иллюзию: испытуемые думали, что смотрят на собственные руки, но на самом деле видели (в зеркале) движения рук экспериментатора. Когда они двигались (в соответствии с инструкциями другого исследователя), испытуемые сообщали, что это они совершали движения и, следовательно, хотели этого (а на самом деле даже не двигали руками)!
Вильгельм Вундт (считающийся одним из основателей экспериментальной психологии) следующим образом говорит о нашей привязанности к понятию свободы воли: «Нам кажется, будто ничто столь значимо не определяет нашу личность и настолько неотъемлемо не принадлежит нам, как наша воля». Тем не менее результаты Либета и Вегнера, взятые в совокупности, бросают серьезный вызов (если не опровергают) общепринятому пониманию сознания и нашей зацикленности на свободе воли. Упразднение свободы воли, предложенное Вегнером в своей книге, противоречит тому, что мы считаем основой нашего существования как самостоятельных и автономных человеческих существ. Это бросает вызов таким убеждениям, как способность к планированию, предвидению и ответственным действиям. Кем или чем мы являемся без определяющей силы свободной воли? Этот спор, занимавший почетное место в западной мысли на протяжении трех тысяч лет, теперь не просто спор мнений философов, а скорее результат множества беспристрастных лабораторных исследований. Эйнштейн, перефразируя философа Шопенгауэра, переформулировал дилемму свободы воли со свойственной ему сдержанной мудростью: «Человек вполне может делать то, что хочет, но не может своею волей желать то, чего он хочет».
Уильям Джеймс сто лет назад утверждал: изменчивые состояния сознания человека создают ложное ощущение, что «Я», или Эго, правит бал. Нейробиолог Вегнер развил мысль, добавив, что вера обычных людей в то, что у них есть «Я», сознательно контролирующее действия, – это просто иллюзия. Является ли это прощанием с «Эго» Фрейда и «cogito ergo sum» Декарта? Хотя в свое время появление кредо: «Я мыслю, следовательно, я существую» стало важным началом в освобождении людей от жестких рамок церковной доктрины, надо признать: в наше время оно остро нуждается в пересмотре. Сегодняшнее кредо должно звучать примерно так: «Я готовлюсь к движению, я действую, я ощущаю, я сознаю, я рефлексирую, я мыслю, и, следовательно, я существую». Итак, что же на самом деле происходит в сознании? И можно ли как-то переформулировать идею свободы воли?
В совокупности исследования Джеймса, Либета и Вегнера показывают: перед совершением «произвольного» движения имеет место бессознательное пред-движение. Поскольку мы, как правило, не осознаем данный импульс, предшествующий движению (аналогично тому, как отдергиваем руку от горячего предмета до того, как почувствуем боль), то ошибочно полагаем, будто мы (наше Эго) непосредственно желаем этого движения. Так откуда берется движение?
Давайте рассмотрим следующий эксперимент, проведенный капризной матерью-природой, который позволит нам исследовать размытую границу между сознательными и бессознательными стимулом и реакцией. В настоящее время известно, что существует множество зрительных (и других сенсорных) систем, регистрирующих нервные импульсы в областях мозга, ответственных за бессознательное восприятие. Эти области в стволе головного мозга – дополнение к осознающей области, расположенной в задней части (затылочной области) коры головного мозга, известной как поле Бродмана 17.
Есть показательное заболевание, как слепозрение. Странный феномен связан с повреждением части зрительной коры с одной стороны мозга. Это приводит к появлению слепой области на противоположной стороне поля зрения. Если там появляется какой-либо объект, пациенты его не замечают. Может мигать свет, могут двигаться предметы и даже появляться надписи, а такие пациенты будут настаивать, что абсолютно ничего не видят. При этом развернутые эксперименты показывают: несмотря на отрицание визуального восприятия, они тем не менее могут указывать на местоположение вспышки света или различать движение вверх или вниз, вертикальные или горизонтальные полосы и различные объекты. Оливер Сакс в многочисленных трогательных и мудрых эссе о трагических и в то же время убедительных последствиях неврологических расстройств описывает случай с Вирджилом. Вся зрительная кора его головного мозга не функционировала вследствие перенесенной кислородной недостаточности, что сделало его полностью слепым. Однако Сакс описывает необъяснимые наблюдения жены Вирджила: «Вирджил говорил, что он совершенно слепой, однако она замечала, как он тянется к предметам, обходит препятствия и ведет себя так, будто зрячий». Такова загадка данного вида «имплицитной» обработки информации.
Общепринятое объяснение этого феномена заключается в том, что при разрушении зрительной коры несколько других (примитивных, подкорковых) зрительных проводящих путей остаются нетронутыми. Сенсорные данные, поступающие к ним, каким-то образом регистрируются в виде основной информации, обычно выполняющей функцию управления движениями глаз для получения большего количества данных. Однако они также дают лишь поверхностный набросок, о котором мы в значительной степени не подозреваем. Именно эта бессознательная информация вызывает готовность к движению (т. е. пред-движение). Эта примитивная схема и делает возможными достаточно точные «догадки», которые можно наблюдать у людей с нарушением зрения. Поэтому еще раз с признательностью оценим наше побуждение реагировать на события до того, как начнем их осознавать. Подумайте о своей реакции на мимолетную тень, легкий жест другого человека или на отдаленный звук. Каждое событие может вызвать в нас реакции выживания, даже если мы не осознаем, что что-то в нашем окружении вызвало их. Примечательно, что, пережив травму, мы особенно чувствительны к подобным мимолетным раздражителям (активируется гипервозбуждение). Наши органы зрения, слуха и обоняния – проводники бесчисленного множества стимулов, заставляющих нас остро реагировать даже в том случае, если мы не осознаем присутствия самих стимулов, воздействующих на уровне подсознания, и наших премоторных реакций на них. В результате можно приписывать (и мы приписываем) свои действия нерелевантным или искусственным причинам. Эта атрибуция причинно-следственной связи сродни объяснениям испытуемых в экспериментах Вегнера, ошибочно полагавшим, что они волевым образом двигают руками экспериментатора.
Именно из-за того, что мы не осознаем, что наше пред-движение вызвано окружающей средой, мы ошибочно полагаем, будто сознательно инициируем и конструируем движение. Более того, когда (неосознаваемое) побуждение к пред-движению сильно, мы можем ощущать необходимость полностью выполнить последовательность движений. У людей, получивших травму, возникают две проблемы с причинно-следственной связью. Первая заключается в неосознавании причины, спровоцировавшей движение. Вторая – в степени реакции. Представьте ужас человека, попавшего в ловушку полномасштабной, жестокой реконструкции выживательной реакции. Возьмем, к примеру, ветерана войны во Вьетнаме, который, проснувшись, обнаружил, что душит перепуганную жену, не подозревая, что его странное поведение и крайне преувеличенную реакцию спровоцировал выхлоп проехавшей под окном машины или легкие шаги маленького ребенка в коридоре. Много лет назад, когда он спал в бамбуковых зарослях под огнем вьетконговцев, его немедленная реакция на попытку убийства была необходимым действием, спасающим жизнь. Теперь достаточно слабого стимула, чтобы резко запустить туго сжатую пружину (реакцию выживания «убей – или будешь убит») и спровоцировать интенсивный, неконтролируемый эмоциональный взрыв.
Я знаю один способ разорвать подобные компульсивные циклы и в процессе расширить сознание в направлении большей свободы – осознать пред-движение, прежде чем оно перерастет в полноценную последовательность движений. Это делается, чтобы погасить искру до того, как она разожжет трут, как говорится в буддийских учениях.
В прошлом я много раз гулял со своей собакой в горах Колорадо.
Паунсер, помесь динго, был наделен сильным инстинктивным стремлением преследовать оленей и других быстроногих обитателей горных лесов. Как я ни старался, не удалось нейтрализовать эту «привычку», постоянно делая ему выговор. Я пытался звать его обратно или по глупости ругал, когда он возвращался, запыхавшись после погони, и все было бесполезно. Однако если, видя впереди оленя, в тот самый момент, когда его стойка менялась (намекая на готовность рвануть вперед), я твердо, но спокойно говорил: «Нет, Паунсер. К ноге», он спокойно продолжал прогулку, с энтузиазмом шествуя рядом. Далее следует история о дерзком молодом самурае, мастере меча, и почитаемом мастере дзен.
Две стороны дилеммы
Жизненно важное умение балансировать между самовыражением и сдержанностью требует, чтобы мы, испытывая сильное эмоциональное чувство, не обязательно действовали в соответствии с ним, о чем нам рассказывает следующая поучительная история.
Молодой, дерзкий самурай, в совершенстве владевший мечом, обратился к почитаемому мастеру дзен с требованием: «Я хочу знать правду о существовании рая и ада».
Мастер в ответ мягко поинтересовался: «Как так получилось, что такой уродливый и бесталанный человек, как ты, смог стать самураем?»
Разгневавшись, молодой самурай немедленно выхватил меч и занес его, готовый ударить старика и разрубить пополам. Без тени страха, не теряя спокойствия, мастер дзен взглянул на него и тихо произнес: «Это ад». Самурай замер с занесенным мечом. Затем руки опустились, словно плети, а сердитый взгляд смягчился. Он погрузился в размышления. Вложил меч обратно в ножны и почтительно поклонился учителю. «А это, – снова так же спокойно заговорил учитель, – рай».
Здесь самурай, занесший меч на пике чувства ярости (в момент перед исполнением заранее подготовленного действия), учится сдерживать ярость вместо того, чтобы бездумно выражать ее. Воздерживаясь (под чутким руководством мастера) от обычного эмоционального самовыражения – нападения, он превратил «ад» гнева в «рай» умиротворения.
Здесь можно порассуждать, какие подсознательные мысли (и образы) возникали у самурая в ответ на провокацию мастера. Возможно, самурай был поражен и поначалу даже согласился с характеристикой, что он уродлив и бесталанен. Сильная реакция на оскорбление (как можно предположить) могла быть обусловлена пережитыми в детстве унижениями со стороны родителей, учителей и других людей. Возможно, он вспомнил, как его стыдили перед всем классом. И тут же появляется «встречная мысль» – никто больше не посмеет так его называть и заставлять чувствовать себя маленьким и никчемным. Эта мысль и связанная с ней (внутренняя) картинка вкупе с мгновенным физическим ощущением ошеломления вызвали ярость, которая повела его по компульсивному, накатанному пути к погибели. Так было, по крайней мере, пока «дзен-терапевт», на самом пике ярости, не удержал его от привычного выражения «защитной» эмоции (на самом деле это защита от снедавшего его чувства никчемности и беспомощности), заставив осознать реальную силу и сложить оружие.
В примерах с Паунсером и мастером дзен выбор был сделан в критический момент непосредственно перед атакой. Благодаря мудрому вмешательству мастера дзен самурай сдержался и почувствовал, что готовится нанести удар мечом. В этом напряженном состоянии он сделал паузу и смог обуздать и преобразовать неистовую ярость в интенсивную энергию и состояние ясности, благодарности, присутствия и благодати. Именно способность сдерживать сильные эмоции позволяет человеку творчески направить заключенную в них энергию в нужное русло. Сдерживание (соматическое воплощение фрейдовской «сублимации») выигрывает нам время и, благодаря самосознанию, позволяет отделить то, что мы воображаем и о чем думаем, от физических ощущений. И эта секундная сдержанность, как мы только что видели, и есть разница между раем и адом. Если сохраняем «творческий нейтралитет», мы начинаем избавляться от эмоционального принуждения реагировать так, словно жизнь зависит от реакций, которые по большей части неуместны. Отделение ощущения от образа и мысли – это то, что позволяет рассеять сильно заряженные эмоции и плавно трансформировать их в шкалу чувств, основанных на ощущениях. Это совсем не то же самое, что подавлять их. Для всех нас, и особенно для человека травмированного, способность трансформировать «негативные» эмоции страха и гнева и составляет разницу между раем и адом.
Силу и устойчивость эмоциональных компульсий (отыгрывание гнева, страхов, стыда и горя) не следует недооценивать. К счастью, существуют практические средства против этого каскада страданий. Осознавая тело, можно «деконструировать» эмоциональные фиксации. В качестве отступления взглянем на внутреннюю работу мозга по мере того, как освобождаемся от тирании обусловленных эмоций, таких как страх и ярость. Тонкая полоска мозговой ткани, отвечающая за сознание, находится в префронтальной коре, передней части лобных долей. В частности, здесь два участка. Тот, который расположен сбоку, называется «дорсолатеральной префронтальной корой». Эта часть определяет сознательное отношение к внешнему миру. Вторая часть, расположенная ближе к середине, называется «медиальной префронтальной корой». Это единственная часть коры головного мозга, способная, по-видимому, изменять реакцию лимбического, или эмоционального, мозга – особенно миндалевидного тела, отвечающего за интенсивные эмоции выживания. Медиальная префронтальная кора (в частности, островковая доля и поясная извилина) получает прямые сигналы от мышц, суставов и внутренних органов и регистрирует их в сознании. Осознавая эти интероцептивные ощущения (то есть отслеживая телесные ощущения), можно получать доступ к эмоциональным реакциям и изменять их, тем самым соединяясь с истинным «Я».
Первый шаг в процессе – отказ поддаваться соблазну (содержанию) наших негативных мыслей или сильному побуждающему воздействию эмоций и возврат к основным физическим ощущениям. Поначалу это может тревожить и даже пугать. В основном так происходит потому, что для нас это ново – мы привыкли к вторичным, привычным эмоциям страдания и к (негативным) повторяющимся мыслям. Мы также привыкли искать источник дискомфорта вне нас самих. Мы просто не привыкли воспринимать что-либо таким, какое оно есть, не включая при этом анализ или оценочные суждения. По мере того как связка «ощущение-мысль-эмоция» распадается, переживание собственного опыта движется вперед, к более тонким и свободным контурам чувств. Юджин Джендлин, создатель термина «телесно-ощущаемый смысл», очень просто передает это, когда говорит: «Никогда и ничто из того, что ощущается нами как неприятное, не бывает последним ощущением». Данный эмпирический процесс включает способность сдерживать эмоцию, не позволяя ей проявляться в привычном виде. Это сдерживание ни в коей мере не является актом подавления. Скорее способом формирования вместилища большего размера – сосуда для нашего опыта, который позволял бы удерживать и дифференцировать ощущения и чувства. Эмоциональное самовыражение часто становится способом «снять» испытываемое напряжение, при этом не трогая более глубокие чувства. Это похоже на то, как чайник со свистком выпускает пар, что на самом деле не оказывает существенного влияния на его способность содержать возбужденный заряд (в виде пара). С другой стороны, если представить прочный резиновый шар, наполняемый паром, вы увидите, что размер пузыря увеличивается по мере увеличения «заряда», чтобы его вместить. При сдерживании эмоции на уровне ощущений приобретают другой «контур», при котором чувства становятся мягче и трансформируются в более глубокое, чувственное осознание того, что «все в порядке». В этом суть эмоциональной саморегуляции, самопринятия и перемен.
Возьмем для примера гнев. Чувство гнева проистекает из (постурального) намерения наброситься и ударить. Однако если начать нападать – бить, пинать, рвать, кусать, – чувство гнева быстро трансформируется в чувство удара, пинания и пр. Другими словами, вопреки распространенному мнению, в процессе исполнения действия, к которому вы готовились, лежащие в основе чувства ослабевают, если не пропадают вовсе. Так, например, когда мы плачем, печаль часто «волшебным образом исчезает». Однако это может быть больше похоже на то, как если бы чайник просто выпускал пар, не меняя лежащую в основе этого печаль. Некоторые виды «экспрессивной» терапии могут попасть в эту ловушку, пытаясь осушить эмоциональное болото, чрезмерно увлекшись привычным методом дренажа. При этом, если прикоснуться к самым глубоким источникам печали, можно увидеть затаившуюся одинокую слезинку.
Что касается гнева, вспомните случай, когда погрозили кулаком другому человеку или сами оказались реципиентом подобного поведения. Был ли это момент, когда вам действительно требовалось защитить себя, или, скорее, это способ выпустить пар или запугать другого? Такого рода запугивание часто встречается при домашнем насилии. Как повлияли ваши действия на поведение другого человека, а его поведение – на ваше? В любом случае, когда мы позволяем себе поддаться безудержному эмоциональному самовыражению, в нас может произойти фактическое отделение от того, что мы чувствуем. Мы становимся заложниками привычных эмоций, не осознавая, что их трансформация возможна, если мы сознательно сдерживаем их и сопротивляемся тому, чтобы они были компульсивно запущены в фазу экспрессии. Самурай утратил ложное «Я» и обрел спасение благодаря кратковременной паузе.
Сдерживание дает возможность выбора между несколькими возможными реакциями, в то время как раньше это были лишь реакции страха, ярости, стремление защититься и беспомощность. В первобытной жизни нам требовалось быстро оценить, является ли человек, встреченный нами в лесу, другом или врагом, безопасен он для нас или опасен. Будет ли нападать? Должны ли мы нападать первыми, чтобы защититься, или лучше тихо отойти в сторону? Однако в наше время все чаще приходится прибегать к социальным навыкам, чтобы определить: нравится нам этот человек или нет и что он для нас значит? Вместо того чтобы вступать в кулачную схватку, мы, как правило, сначала пытаемся пообщаться с человеком; можно постараться «обезоружить» его искренней улыбкой. Мы действуем не под влиянием эмоций, а скорее руководствуемся ощущаемыми чувствами – нравится или не нравится? И самое главное, мы делаем это до того, как начнем непосредственно действовать, – до того, как, например, разразимся гневными словами. Таким образом, мы повышаем способность определять приоритетность возможных двигательных действий; мы можем выбирать, какие действия при данных условиях наиболее подходящие.
Что чувства делают для нас
С биологической точки зрения выражение эмоций служит, прежде всего, жизненно важной сигнальной функцией. Так, например, когда мы напуганы, лицо и поза дают окружающим понять, что мы чувствуем опасность, таящуюся где-то в лесу или кустах. Когда на Олимпийских играх в Атланте в 1996 году взорвалась бомба, выражение лица пловчихи Джанет Эванс – «олень в свете фар», «заберите меня отсюда» – стало сигналом для всех (и на стадионе, и смотревших по телевизору) об опасности. Если бы она побежала с места происшествия, вполне вероятно, многие последовали бы ее невербальному указанию. Выражение страха на ее лице ни с чем не спутаешь. Глаза широко раскрыты, брови приподняты. Рот полуоткрыт, уголки губ сильно опущены, уши словно подались назад.
Стадо пасущихся маралов, за которым, медленно приближаясь, наблюдает волчья стая, использует собственный метод. Даже зная о присутствии хищников, маралы продолжают пастись – пока один из их членов не почувствует, что волк проник за периметр условной линии «готовность к нападению». Всхрапнув и замерев, он тем самым подает остальным сигнал последовать его примеру и затем вместе броситься в безопасное место.
Однако страх нередко может вызвать панику. Люди часто получают травмы или умирают из-за того, что остаются в оцепеневшем состоянии «оленя в свете фар». Эмоции в этом случае, безусловно, нельзя назвать адаптивными. Если мы оцепенеем, переходя улицу или ведя машину, катастрофа практически неминуема. Аналогичным образом тошнота и сопровождающее ее чувство отвращения сигнализируют и нам самим, и окружающим о том, что проглоченное вещество употреблять в пищу не следует. Однако такая реакция контрпродуктивна (даже пагубна), когда речь идет о чьем-то постоянном поведенческом паттерне по отношению к еде, которая испорченной не является. Подобного рода неадекватные реакции способны проявляться и по отношению к другим людям. Отвращение, как привычная реакция на соответствующее сексуальное прикосновение или теплые объятия, может разрушить отношения и даже жизнь человека.
Еще один пример эмоционального оповещения – плач ребенка. Это призыв к вниманию матери и вопль о жизни или смерти, поскольку, если ребенку не удастся заставить ее помочь ему, может случиться непоправимое. Младенец подает отчетливый сигнал о потребности, необходимой для сохранения его жизни, и звук этот таков, что мать не может его проигнорировать. Однако когда, став взрослыми, мы плачем из-за того, что нас бросили, жалобный плач мало помогает вернуть любимого человека, полюбившего другого. На самом деле, укоренившееся в нас горе может лишить нас энергии и помешать двигаться дальше по жизни, а также налаживать связи с новыми людьми. Во всех трех приведенных случаях жизнь поддерживается сигнальной функцией эмоций, однако польза может сводиться на нет вследствие неослабной и неуместной перманентности.
Похоже, мы сталкиваемся с неразрешимым противоречием. В случае утраты может случиться, что, только преодолев (прочувствовав) горе, удастся обрести терпимость и мужество, которые позволят снова полюбить, при этом в нас сохранится неотступное осознание, что время может присвоить себе и новую любовь. Точно так же определенное количество гнева способно помогать устранять препятствия в жизни, в то время как компульсивный, взрывной гнев почти всегда разрушает отношения, влияя на наше стремление к тому, чего мы действительно хотим и в чем нуждаемся в жизни. Это часто ставит даже боксера или солдата в неловкое положение. Для разрешения очевидного парадокса нужно прежде всего понять: эмоции (которые являются реактивными) и чувства (которые основаны на динамических внутренних ощущениях) – это совершенно разные вещи. Они различаются по функциям и по тому, как окрашивают нашу жизнь.
С функциональной точки зрения телесно ощущаемые чувства – это компас, который мы используем, чтобы ориентироваться в жизни. Они позволяют определить ценность тех вещей, к которым мы должны приспособиться или которые должны включить в жизнь. Наше влечение к тому, что поддерживает нас, и наше избегание того, что вредно, – вот суть функции наших чувств. Все чувства восходят к древним предшественникам – приближению и избеганию; они в различной степени позитивны или негативны.
Чувства, основанные на ощущениях, определяют адаптивную реакцию и ее (оцененную) ценность. Эмоции, с другой стороны, возникают именно тогда, когда поведенческая адаптация (основанная на этих оценках) не удалась! Вопреки тому, что думали Дарвин и Джеймс, страх – это не то, что побуждает к бегству; и точно так же страх не рождается оттого, что мы убегаем от источника угрозы. Человек, свободно убегающий от угрозы, не испытывает страха. Он чувствует опасность (избегание), а затем испытывает действие бегства. Страх есть тогда, когда побегу что-то воспрепятствовало. Точно так же мы испытываем гнев, когда не можем нанести удар врагу или иным образом успешно разрешить конфликт. Я не жду, что вы примете это утверждение как истину, прошу лишь сохранять непредвзятый пытливый ум. Вы можете спросить: а что произошло с нашими инстинктивными эмоциями, описанными Дарвином? Ответ заключается в том, что они все еще существуют. Однако важнейшие промежуточные этапы, которые Дарвин не смог распознать, обнаружили позже носители его наследия – этологи.
Следующая сцена на горном лугу помогает проиллюстрировать дифференциацию чувств и эмоций. Вы неторопливо прогуливаетесь по открытому лугу, и вдруг на периферии вашего зрения появляется тень. Инстинктивно все движения замедляются (возникает ощущение испуга); вы рефлекторно приседаете, несколько согнувшись. После мгновенной «реакции остановки» голова автоматически поворачивается в направлении тени или звука. Вы пытаетесь локализовать и идентифицировать источник. Мышцы шеи, спины, ног и ступней координируются так, что все тело поворачивается, а затем вытягивается. Глаза сужаются, таз и голова смещаются горизонтально, что обеспечивает оптимальное наблюдение за окружающей обстановкой и возможность панорамного обзора. Этот первоначальный двухфазный паттерн действий – инстинктивная ориентация, которая готовит вас к гибкому реагированию на многие возможные непредвиденные обстоятельства; он создает ощущение «выжидательного любопытства». Первоначальная реакция, когда вы пригнулись и чуть присели, замерев, сводит к минимуму возможность вашего обнаружения «хищниками» и, возможно, обеспечивает некоторую защиту от падающих предметов. Однако в первую очередь это вызывает судорожный рывок, прерывающий любые задействованные на тот момент двигательные паттерны. Затем, с помощью сканирования, данный паттерн подготавливает вас к точно выверенному поведению на исследование (источников пищи, укрытия и партнера для спаривания) или защиту от хищников (воспринимается как опасность, а не как страх).
Если бы это была тень взлетающего орла, скорее всего, произошла бы дальнейшая ориентация отслеживания-исследования. Регулировка осанки и лицевых мышц координируется неосознанно. Новое чувство «заинтересованности» вкупе с контуром картинки поднимающегося орла воспринимается как чувство возбуждения. Это эстетически приятное чувство, известное как чувство радости, зависит от прошлого опыта. И оно же может определяться одной из многих мощных архетипических предрасположенностей или латентных представлений, развившихся у каждого вида за тысячелетия эволюции. Большинство коренных американцев, например, имеют совершенно особые, духовные, мистические отношения с орлом. Простое ли это совпадение, или же в структурах мозга, тела и души человеческого вида глубоко запечатлено нечто такое, что внутренне реагирует на образ орла с соответствующим волнением и благоговением? Большинство организмов обладают предрасположенностью, если не специфическими реакциями приближения/избегания, к большим движущимся контурам[125].
Если бы первоначальная тень исходила от разъяренного медведя гризли (а не от взлетающего орла), реакция была бы совершенно иной: мы бы приготовились к бегству. Джеймс обнаружил: это не потому, что мы думаем «медведь», оцениваем это как опасное и затем убегаем. Это происходит потому, что контуры и смутные очертания крупного, надвигающегося на нас животного создают особый световой рисунок на сетчатке глаза. Это стимулирует нейронную активность, которая регистрируется в филогенетически примитивных областях мозга. «Распознавание образов», в свою очередь, запускает подготовку к защитной реакции до того, как она фиксируется в сознании[126]. Эти бессознательные реакции проистекают из генетической предрасположенности (а также из результатов предыдущего личного опыта общения с подобными крупными животными). Активируются примитивные, бессознательные схемы, запускающие заранее заданные установки или тенденции к принятию защитной позы. Мышцы, внутренние органы и вегетативная нервная система совместно готовятся к бегству. Эта подготовка ощущается кинестетически и внутренне связана, в виде гештальта, с образом медведя. Подготовка к защитному движению и образ сливаются воедино и регистрируются как ощущение опасности. Движимые этим чувством, а не страхом, мы продолжаем искать дополнительную информацию (роща деревьев, скалы), одновременно обращаясь к банкам нашей наследственной и личной памяти. Вероятности просчитываются неосознанно и основываются как на опыте подобных встреч за миллионы эволюции вида, так и на том, что, по личному опыту, работает или не работает в таких случаях. Мы готовимся к следующему этапу разворачивающейся драмы. Не задумываясь, мы ориентируемся на большое дерево с низкими ветвями. Возникает желание убежать и взобраться на дерево. Если бежим, свободно ориентируясь, по направлению к дереву, возникает чувство целенаправленного бега. За стремлением бежать (ощущаемым как чувство опасности) следует успешный бег (ощущаемый скорее как спасительное бегство, чем как страх или тревога).
С другой стороны, рассмотрим ситуацию, когда побег невозможен – вы в ловушке. На этот раз вы случайно сталкиваетесь с голодным или раненым медведем, он стоит на пути и преграждает вам путь к отступлению (например, при выходе из крутого каньона). В этом случае защитная готовность к бегству, сопровождаемая чувством опасности, нарушается. Оно резко сменяется эмоциональным состоянием страха. Реакция теперь ограничивается не целенаправленным отчаянным бегством, гневом-контратакой или оцепенением-коллапсом. Последний вариант позволяет уменьшить желание медведя нападать. Если медведь не загнан в угол и не ранен, а способен четко определить, что человек беспомощен и не представляет угрозы, он обычно не нападает и продолжает идти своей дорогой.
Греческий корень немецкого слова angst (страх) несет в себе весьма содержательное значение. Он означает «крепко сжимать» или «душить». Как мы видим на культовой картине Эдварда Мунка «Крик», вся наша физиология и психика внезапно сжимаются в тревожном ужасе. Хотя страх может стать последней выживательной стратегией, он убивает жизнь. Вот что рассказывает нам Пи (в книге «Жизнь Пи») об этой «ахиллесовой пяте»:
Он – единственный настоящий враг жизни. Только страх может победить жизнь. Он – хитроумный, коварный противник, уж я-то знаю. Ему неведомы приличия, законы, традиции, он беспощаден. Страх выискивает у вас самое слабое место – и находит его легко и точно… На вашу сторону встает разум. И вы снова обретаете уверенность в себе. Разум сполна вооружен самыми современными технологиями борьбы. Но, к вашему удивлению, невзирая на тактическое превосходство и число былых безоговорочных побед, разум терпит поражение. Вы чувствуете, как теряете силы и твердость духа. Тогда-то тревога и перерастает в страх. Вслед за тем страх овладевает всем вашим телом – а это уже сигнал, что с вами далеко не все в порядке. Дыхание превращается в птицу, взмахнувшую крыльями и улетевшую прочь, живот – в змеиное гнездо. Язык падает замертво, как опоссум, а зубы начинают отбивать дробь, словно ретивые скакуны. Уши глохнут. Мышцы дрожат, точно в лихорадке, колени ходят ходуном, словно в пляске. Сердце разрывается, сфинктер расслабляется. То же и с остальными частями тела. Каждая клеточка так или иначе распадается. Только глаза не сдают. Они всегда внимательно выслеживают страх. [Они постоянно находятся в поиске новых объектов страха.]
Вспомните историю Шэрон (в главе 8). Это женщина, пережившая ужасный опыт 11 сентября 2001 года, работая на восьмидесятом этаже Всемирного торгового центра. Во время сеанса я постепенно вел клиентку через переживание того, как сотрудник администрации вел ее вниз по лестнице, и на семидесятом этаже она наткнулась на запертую дверь. Когда она внезапно оказалась в ловушке и не имела возможности совершить побег, ее сковал страх. Работая над этим опытом, восстановившим беговые рефлексы, она открыла глаза (ближе к концу сеанса), посмотрела на меня и сказала: «Я думала, именно страх помогает преодолевать трудности… но это не так… Это нечто более мощное, нечто гораздо большее, чем страх… Это нечто, что превосходит страх». Какую глубокую биологическую истину она раскрыла этими словами!
Итак, чувство опасности – это осознание оборонительной позиции. Оно подготавливает нас к самозащите с помощью бегства или маскировки. Важно, что, когда агрессия не пресекается, а четко направлена на объект угрозы, мы не чувствуем гнева, вместо этого испытывая чувство активной, наступательной защиты, воинственности и самоутверждения, принимая соответствующую позу. Гнев – это пресеченная агрессия, в то время как (ничем не сдерживаемая) агрессия – воплощение самозащиты. Здоровая агрессия направлена на то, чтобы получить необходимое и защитить то, что у вас есть. Это хорошо видно на примере поведения соседских собак. Собака 1 находится дома, в своем дворе, а затем появляется собака 2. Обе поднимают заднюю лапу и помечают мочой границу территории. Если каждая останется на своей стороне, проблем не возникнет. Однако если собака 2 нарушит помеченную границу, собака 1, вероятно, начнет задними лапами рыть грязь в качестве предупредительного залпа. Если собака 2 примет во внимание сигнал, ситуация снова успокоится. Однако если собака 2 сигнал проигнорирует, то собака 1, скорее всего, начнет рычать. Наконец, если собака 2 продолжит упорствовать в своем поведении, последует жестокая кусачая атака.
Подводя итог, можно сказать: только когда обычная ориентация и методы защиты не помогают разрешить ситуацию, в дело вступают беспорядочное бегство, паралич или коллапс. Ярость и ужас-паника вторичные эмоциональные состояния тревоги, возникающие в том случае, когда процессы ориентации и готовности к бегству или нападению (которые первоначально воспринимались как опасность) не увенчались успехом. Это происходит лишь тогда, когда первичная агрессия не разрешает ситуацию, блокируется или подавляется.
Изменить то, как мы чувствуем
Одним унылым дождливым январским днем на теплых, кое-где покрытых плесенью стеллажах библиотеки для выпускников в Беркли я перебирал бесчисленные книги по теории эмоций. Это было задолго до появления компьютеров и Google, и моя стратегия поиска заключалась в том, чтобы найти в этих литературных катакомбах нужный стеллаж, а затем провести день, просматривая соответствующие материалы. Казалось, что количество теорий эмоций приблизительно равно количеству их авторов. С помощью эвристической «поисковой системы» я наткнулся на настоящее сокровище – провидческую работу женщины по имени Нина Булл. Эта книга под названием «Теория эмоций» (Attitude Theory of Emotion) прояснила то, что я наблюдал у первых клиентов. Она дала мне четкое концептуальное представление о процессе эмоционального изменения.
Работая в Колумбийском университете в 1940-х и 1950-х годах, Булл провела выдающиеся исследования в эмпирических традициях Уильяма Джеймса. В ходе исследований испытуемых вводили в легкий гипнотический транс и в этом состоянии внушали различные эмоции. К ним относились отвращение, страх, гнев, депрессия, радость и триумф. Были учтены самоотчеты испытуемых. Кроме того, разработали стандартную процедуру, согласно которой за субъектами исследования наблюдали другие экспериментаторы. Этим наблюдателям вменялось замечать и фиксировать изменения в постурах испытуемых. Постуры, о которых сообщали сами испытуемые и которые наблюдали экспериментаторы, удивительным образом совпадали. Паттерн отвращения, например, сопровождался внутренними ощущениями тошноты – позывами к рвоте, при этом человек отворачивался. Паттерн в целом был обозначен как «отвращение» и мог варьироваться по интенсивности от более легкой формы неприязни до почти неудержимого желания отвернуться и извергнуть содержимое желудка. Последняя реакция может быть расценена как попытка избавиться от чего-то токсичного или как средство против того, чтобы человека «кормили» чем-то, что ему не нравится. Подобное наблюдается, например, когда над детьми издеваются или заставляют делать что-то против их воли – что-то, чего они не могут «переварить». Это может быть что угодно – от принудительного кормления из бутылочки до принудительной фелляции или зачастую чего-то такого, что они не могут переварить в переносном смысле[127].
Булл проанализировала реакцию страха и обнаружила, что та состояла из аналогичного стремления избегать или убегать и проявлялась как напряжение всего тела или замирание. Также было отмечено, что испытуемые часто сообщали о желании убежать при одновременно ощущаемой неспособности двигаться. Такая противонаправленность побуждений к действию приводила к параличу всего тела (в меньшей степени выраженному в области головы и шеи). Однако отворачивание, наблюдаемое при реакции страха, отличалось от отворачивания при отвращении. При страхе появлялся дополнительный компонент – человек, как правило, поворачивался к потенциальным ресурсам безопасности и защиты.
Булл выяснила, что эмоция гнева включает фундаментальный внутренний раскол. С одной стороны, присутствовало первичное побуждение к нападению, что проявлялось в напряжении спины, рук и сжатии кулаков (как при подготовке к нанесению удара). С другой, наблюдался сильный вторичный компонент – напряжение челюсти, предплечья и кисти. Испытуемые сами сообщали об этом, а экспериментаторы наблюдали, трактуя данные проявления как способ контроля и подавления первичного импульса к удару.
Кроме того, в этих экспериментах изучались телесные аспекты грусти и депрессии. В сознании испытуемых депрессия характеризовалась как хронически подавляемое побуждение – как что-то, чего они хотят, но не могут выполнить или достичь. Эти состояния часто сопровождались чувством «усталости и тяжести», головокружением, головной болью и неспособностью ясно мыслить. Исследователи наблюдали ослабление позывов к слезам (будто их подавляли), а также сгорбленную позу, свидетельствующую о поражении и очевидной инертности и апатичности.
Мы все признаем, что существует фундаментальная разница между негативными и позитивными эмоциями. Когда Булл изучала паттерны восторга, триумфа и радости, она заметила: эти позитивные аффекты (в отличие от негативных – депрессии, гнева и отвращения) не имели сдерживающего компонента; они переживались как чистое действие. Испытуемые, чувствовавшие радость, сообщали о «расширении в груди», которое ощущали как подъем и которое сопровождалось свободным глубоким дыханием. В наблюдениях за постуральными изменениями отмечались высоко поднятая голова и выпрямление позвоночника. Эти тесно взаимосвязанные действия и ощущения способствовали более свободному дыханию. Большинство испытуемых, испытывавших радость, сообщали, что чувствуют себя «готовыми к действию». Эта готовность сопровождалась энергией, целеустремленностью и оптимизмом в отношении достижения целей.
Понимание противоречивой основы негативных эмоций и их структурного контраста с эмоциями позитивными важно для понимания обретения целостности. Все изученные негативные эмоции состояли из двух противоречивых импульсов: один побуждал к действию, другой препятствовал этому действию. Кроме того, когда испытуемый «погружен» в состояние радости с помощью гипнотического внушения, контрастное настроение (например, депрессия, гнев или печаль) не могло быть вызвано, пока не изменена поза (радости). Верно и обратное: когда испытуемого вводили в состояние печали или депрессии, он не мог почувствовать радость, пока предварительно не изменяли позу.
Реакции лицевых мышц, дыхания и осанки, сопровождающие положительные аффекты, противоположны тем, что наблюдаются при депрессии. В этой истине есть своя трогательность и горечь, раскрытые много лет назад в простом диалоге между Чарли Брауном и Люси (из комикса Чарльза М. Шульца Peanuts). Во время совместной прогулки Чарли, ссутулившись и шаркая ногами, жалуется на депрессию. Люси предлагает ему попробовать выпрямиться, на что Чарли отвечает: «Но тогда у меня пропадет повод жаловаться на депрессию», – и продолжает путь, сутулясь, обреченный и повергнутый в прах. А что же делать нам, если нет вечно бдительной Люси, способной прямо указать на очевидное? Как бы ни была права Люси в метафорическом смысле, изменение настроения нельзя свести к простому добровольному изменению позы (например, принятие гордой позы военного генерала). Изменение психологического настроя человека – гораздо более сложный и тонкий процесс, в основе своей включающий спонтанное и подсознательное изменение позы посредством осознания своего тела.
Масштабная работа психолога Пола Экмана подтверждает роль выражения лица в формировании эмоциональных состояний. Он обучил ряд испытуемых сокращать лишь те мышцы, сокращение которых наблюдал во время выражения определенной эмоции. Примечательно, что, когда испытуемым удавалось выполнить задание (без указания, какие эмоции они имитировали), они часто испытывали эти чувства, в том числе соответствующие состояния вегетативного возбуждения.
В ходе необычного эксперимента Фриц Страк из Вюрцбургского университета, Германия, предложил двум группам людей оценить, насколько забавными им показались те или иные карикатуры. В первой просили при этом держать карандаш между зубами, не касаясь его губами. Эта процедура заставила их улыбнуться (попробуйте сами). Вторую группу попросили держать карандаш губами, на этот раз не используя зубы. Это заставило их нахмуриться.
Результаты подтвердили выводы Экмана, показав, что эмоции, которые испытывают люди, связаны с выражением лиц. В экспериментах Страка даже те, у кого улыбка была вызвана искусственно, чувствовали себя счастливее и находили карикатуры более смешными, чем те, кто был вынужден хмуриться.
Есть еще более причудливые эксперименты. Ричард Вайзман на одном юмористическом веб-сайте опубликовал серию шуток. Основной шаблон состоял в том, что в поле пасутся две коровы. Одна говорит: «Му», а другая отвечает: «Я как раз собиралась это сказать». Когда эту шутку переделывали с участием разных животных, самой смешной была история о двух утках в пруду. Одна из уток говорит: «Кряк», а другая отвечает: «Я как раз собиралась это сказать». Особенно забавным людям казался звук «к», который слышался в словах «кряк» (quack) и «утка» (duck). И снова, возможно, именно положение лицевых мышц (как в эксперименте с карандашом) вызвало особенную радость.
Николаас Тинберген в своей речи по случаю получения Нобелевской премии, озаглавленной «Этология и болезни, вызванные стрессом», описал и превознес благотворное воздействие метода коррекции осанки, называемого методом Александера. И он, и его семья, проходившие курс лечения у Александера, почувствовали, что сон значительно улучшился, кровяное давление стабилизировалось, появилась бодрость, возросла устойчивость к общему стрессу. Другие известные ученые и просветители также писали о пользе методики. Среди них были Джон Дьюи, Олдос Хаксли, такие ученые, как Дж. Когхилл, Рэймонд Дарт и даже великий физиолог, лауреат Нобелевской премии сэр Чарльз Шеррингтон. Хотя восхищение со стороны столь выдающихся личностей соблазнительный фактор, оно вряд ли может сойти за строгое научное доказательство. С другой стороны, маловероятно, что все люди с таким высоким уровнем интеллекта могли быть одурачены.
Ф. М. Александер и Нина Булл осознали, какую важную роль играет телесное напряжение в поведении человека. Александер, актер шекспировского репертуара австралийского происхождения, сделал открытие совершенно случайно. Однажды, исполняя роль Гамлета, он потерял голос. Пришлось обратиться за помощью к лучшим врачам Австралии. Когда те не помогли, он в отчаянии отправился к самым влиятельным врачам Англии. Не имея возможности вылечиться и учитывая, что актерское мастерство – его единственная профессия, Александер вернулся домой в полном отчаянии.
Как гласит история, голос вернулся спонтанно, но затем снова пропал. Александер начал рассматривать себя в зеркале в надежде, что сможет заметить что-то, что соотносилось бы с состоянием голоса. И заметил: возвращение голоса было каким-то образом связано с осанкой. После многочисленных наблюдений он сделал поразительное открытие: существуют совершенно разные позы – одни связаны с голосом, другие – с его отсутствием. К своему удивлению, он обнаружил, что поза, связанная с сильным голосом и отчетливой артикуляцией, казалась ему неправильной, в то время как поза, соответствующая слабому голосу или его отсутствию, ощущалась как правильная. Александер придерживался этого метода наблюдения в течение почти девяти лет и пришел к выводу: поза, соответствующая немоте, комфортна лишь потому, что ощущается знакомой, в то время как поза, соответствующая наличию сильного голоса, некомфортна потому, что ощущается незнакомой. Александер выяснил, что напряжение определенных мышц может вызывать передавливание оси голова-шея-позвоночник, что приводит к проблемам с дыханием и, как следствие, к потере голоса. Уменьшение напряжения этих мышц уменьшит и давление, что позволит позвоночнику вернуться к естественному, полностью выпрямленному положению. Осознание этого несоответствия позволило Александеру излечиться от недуга. Таким образом, благодаря улучшению взаимодействия разума и тела он смог в значительной степени вернуть естественную легкость движений, что привело к экономии усилий, а также к повышению тонуса. Поняв, что у него есть все предпосылки для новой карьеры, Александер оставил актерскую деятельность и начал работать с коллегами-актерами и вокалистами, у которых были похожие проблемы. А еще с музыкантами, чьи тела были скрючены и испытывали боль от напряженных поз, которые, по их мнению, требовались для игры на их инструментах. Великий скрипач Иегуди Менухин был одним из его учеников. Многие известные поп-звезды и актеры, в том числе Пол Маккартни, Стинг и Пол Ньюман, проходили курс лечения по методу Александера и не скупились на хвалебные слова. Однако даже сегодня этот метод остается довольно малоизвестным, отчасти потому, что требует тщательного изучения[128].
Терапевтический метод Александера (описанный в его книге «Как использовать себя» (The Use of the Self)) состоит из очень деликатных манипуляций, направленных сначала на исследование себя, а затем на коррекцию. По сути, это перевоспитание всей мышечной системы человека. Лечение начинается с головы и шеи, а затем распространяется на другие области тела. Он обнаружил, что не существует такого понятия, как правильное положение, но есть правильный вектор.
Теперь объединим наблюдения Александера (о влиянии положения тела на функции организма) с мудрым замечанием Люси о причинах ненужных страданий Чарли Брауна. И здесь мы приходим к глубокому пониманию роли самоосознания тела в процессе трансформации. Прямой и эффективный способ изменения функциональности и настроения человека – изменение постурального положения и, следовательно, изменение проприоцептивной и кинестетической обратной связи с мозгом. Напомним: медиальная префронтальная кора (получающая большую часть информации от организма) является единственной областью неокортекса, которая способна изменять лимбическую систему и, соответственно, эмоциональное состояние. Следовательно, осознание телесных ощущений имеет решающее значение для изменения функциональных и эмоциональных состояний. Нам еще раз напоминают: именно благодаря осознанному восприятию внутренних ощущений можно укротить гложущих нас драконов негативных эмоциональных состояний. Вспомните, как, вместо привычного выражения ярости, личный ад самурая был остановлен, разоблачен и доведен до сознания благодаря безупречному расчету мастера дзен. И только когда дерзкий самурай научился всего на мгновение сдерживаться и «вникать» в себя, он смог превратить гнев в блаженство. Такова алхимия эмоциональной трансформации.
Постура: примиряя эмоции и чувства
Как же постура, или положение тела в пространстве, влияет на настроение человека и приводит к долговременным изменениям? Вспомните, как Нина Булл продемонстрировала, что сильные эмоции возникают тогда, когда эмоциональное действие сдерживается. Или, говоря иначе, именно сдерживание позволяет положению тела стать осознанным и в дальнейшем превратиться в чувство-осознание. Это частично согласуется с утверждением известного невролога Антонио Дамасио, что эмоции «порождают телесную осознанность». Эта точка зрения согласуется и с периферийной теорией эмоций Уильяма Джеймса, согласно которой «мы испытываем страх, поскольку убегаем от медведя». Однако, как мне кажется, оба упустили из виду то, что глубоко осознала Нина Булл, – между выражением эмоций и их чувственным восприятием существует взаимосвязь. Когда мы «бездумно» выражаем эмоции, это именно то, что мы на самом деле и делаем. Эмоциональная реактивность почти всегда препятствует осознанному восприятию. С другой стороны, сдерживание эмоционального импульса позволяет осознать лежащую в его основе постуральность. Следовательно, сдерживание превращает чувство в осознанность. Изменения происходят только там, где есть осознанность, а осознанность возникает лишь там, где есть телесные ощущения (то есть осознание положения тела).
Глубоко чувствующий человек вовсе не тот, кто привычным образом дает выход гневу, страху или печали. Мудрые и удачливые люди переживают эмоции в тишине внутреннего мира, учатся на своих чувствах и руководствуются ими, действуя интуитивно и разумно. Кроме того, они делятся чувствами, когда это уместно, а также чутко реагируют на чувства и потребности других. И, разумеется, поскольку все же являются людьми, они время от времени выходят из себя; однако ищут причину данных взрывов в первую очередь не в других, а в дисбалансе или беспокойстве внутри них самих.
Хотя физические чувства и количественно и качественно отличаются от эмоций, в конечном счете и те и другие имеют свое происхождение в инстинктах. Пять категориальных эмоциональных инстинктов, описанных Дарвином, – страх, гнев, печаль, отвращение и радость. Однако чувства, как результат осознания телесной постуральности, практически безграничны и к тому же способны смешиваться друг с другом. Здесь мы можем упомянуть горько-сладкую тоску по отсутствующему другу или тихую радость по поводу непосредственности ребенка. Дарвиновские эмоции соответствуют определенным инстинктам, в то время как чувства выражают смешение (чувственно-обоснованных) нюансов и комбинаций. Кроме того, телесные ощущения отражают взаимосвязь между объектом или ситуацией и нашим благополучием. В этом смысле они представляют собой разработку базовых аффективных схем приближения и избегания. Чувства – основной способ, которым мы прокладываем дорогу в этом мире. Напротив, эмоциональные состояния (фиксированные) возникают из-за неудовлетворенных побуждений или из-за крайней необходимости мобилизоваться в чрезвычайных ситуациях (бить/бежать/замереть). Учитывая малочисленность саблезубых тигров, эта критическая реакция в качестве последнего средства выживания редко имеет смысл в современной жизни. Однако мы вынуждены сталкиваться со множеством самых различных угроз: автомобили, мчащиеся на повышенной скорости, чрезмерно ретивые хирурги, для борьбы с которыми нам не хватает современных, эволюционно обоснованных протоколов.
Эмоции – наши постоянные спутники, они как обогащают нашу жизнь, так и отвлекают от нее. То, как мы ориентируемся в лабиринте эмоций, – определяющий фактор нашей жизни, к лучшему это или к худшему. Вопрос, при каких условиях эмоции становятся адаптивными и, наоборот, когда превращаются в дезадаптивные? В целом чем больше эмоция имеет характер шока или взрыва или чем больше подавляется, тем более дезадаптавной становится. Действительно, часто эмоция зарождается как полезная, а затем, поскольку мы подавляем ее, оборачивается против нас в виде физических симптомов или запоздалого и гипертрофированного взрыва. Гнев и обида, когда их отрицают или подавляют, могут вырасти до взрывоопасного уровня. Здесь уместно вспомнить популярное выражение: «То, чему мы сопротивляемся, продолжает существовать». Какими бы разрушительными ни были эмоции, их подавление лишь усугубляет проблему. Однако следует отметить разницу между пресечением/подавлением и воздержанием/сдерживанием, весьма существенную, хотя и трудноуловимую. Вспомните, как воин-самурай деликатно, но решительно сдержал желание нанести удар, что позволило ему ощутить (прежнюю) убийственную ярость просто как чистую энергию – и в конечном счете как блаженство от ощущения себя живым.
Как известно всякому успешному родителю, эта стратегия хорошо работает с детьми. Вместо того чтобы подавлять гнев ребенка, вырабатывая тем самым привычку к подавлению, эти родители помогают ему, обеспечивая своевременное прерывание, и при этом дают ему возможность почувствовать свой гнев и осознать свои потребности и желания. Вот что такое здоровая агрессия. С другой стороны, у нас есть снисходительный родитель, позволяющий ребенку терять контроль и впадать в истерику, как это собирался сделать самурай с возможными летальными последствиями. Однако правильные родители направят агрессию ребенка в полезное русло. Они делают это, позволяя ему почувствовать свой гнев, а затем помогая понять, из-за чего он злится.
Если эмоции не бьют через край, они, при определенном подходе, могут направлять поведение к позитивным целям. Вот пример, с которым большинство может себя отождествить. Боб приходит домой с работы и обнаруживает бардак. Он в ярости, хочет накричать на Джейн и детей, но сдерживает гнев. Перед сном он не может расслабиться, у него начинается острый приступ рефлюкс-эзофагита. Его жена, у которой тоже был тяжелый день, хочет поговорить с мужем. Она хочет, чтобы он рассказал что-нибудь о своем дне или о том, как себя чувствует, и спрашивает, все ли в порядке. Он произносит: «Я просто устал», – и чувствует резкий, кислый, обжигающий вкус желудочного сока в горле. Джейн возмущается, обвиняя супруга в том, что он холодный и отстраненный. Затем жалуется, что не может понять, где он витает; «не чувствует его». Боб замыкается еще больше.
Как вариант, между ними может возникнуть перепалка, во время которой она припомнит то, что он сделал, расстроив ее, два года назад… На это обвинение он ответит, что даже не помнит, о чем она; и, как ему кажется, этого вообще никогда не было. «Что с тобой не так?» – бормочет он себе под нос. Он не знает, что, (1) когда женщина эмоционально заводится, она остается в состоянии стресса гораздо дольше, чем мужчина. У женщины дольше сохраняется учащенное сердцебиение, лихорадочные мысли постоянно вертятся вокруг одного и того же. И (2) среди лихорадочных мыслей Джейн пытается найти объяснение бешеному сердцебиению, полагая: если найти причину (определив ее как реальную внешнюю угрозу – как и задумано биологически), удастся успокоиться. Просматривая банки памяти в этом активированном состоянии, она натыкается на то время, когда (как она почувствовала) Боб причинил ей боль. Ухватившись за это «объяснение» своего страдающего состояния, она чувствует необходимость действовать в соответствии с ним, «бросая его Бобу в лицо». Таким образом, Джейн делает то, к чему вынуждает ее физиология, а с его точки зрения, «она обвиняет его ни за что». Этот «танец с саблями» усиливает бурлящий гнев мужа и готовность защищаться. Сцепившись в смертельной схватке, оба тянутся за валиумом. Когда валиум (который расслабляет мышцы) начинает действовать, они чувствуют себя лучше – обоим кажется, что ссора произошла из-за пустяка. Боб надеется, что завтра все начнется с чистого листа, а Джейн недоумевает, с какой стати приплела событие двухлетней давности, тем самым огорошив Боба. Однако, проснувшись на следующее утро, супруги чувствуют себя далекими друг от друга – физически, эмоционально, психологически и духовно. Более того, исследования показывают, что такого рода неразрешенные конфликты ослабляют иммунную систему супругов, угнетая ее и снижая способность к заживлению ран в течение следующих нескольких дней[129].
Перемотаем назад и повторим сцену. Боб входит в дом. Увидев бардак, он злится, но не подавляет себя и не взрывается. На этот раз, поддерживаемый спокойным присутствием жены, он осторожно сканирует тело. Замечает, что сердце учащенно бьется, а мышцы рук, плеч, спины, шеи и челюсти напряжены. После того как Боб делится ощущением с женой, у него возникает мимолетное ощущение бомбы, готовой взорваться. Он чувствует желание ударить кулаком; гнев на мгновение усиливается, а затем утихает. Тиски, сжимающие мышцы, начинают ослабевать. (Как продемонстрировала Нина Булл, эти мышцы задействованы для подавления первоначального желания ударить.) Боб облегченно вздыхает, ноги начинают слегка дрожать. Он настраивается на спокойную поддержку жены, а затем внезапно вспоминает: «О, вот в чем дело. Перед тем как я ушел из офиса, мы с Алексом, моим супервайзером, обсуждали маркетинговый план для нового виджета. У нас совершенно разные мнения на этот счет, мы просто не могли прийти к согласию. Во мне было чувство соперничества. Мы были настроены по-боевому, но в хорошем смысле слова. Я чувствовал себя сильным, ясно видел цель и пути ее достижения. Полагаю, мы могли бы договориться. И вдруг я вспомнил, что Алекс встречается с дочерью босса. Я подавил чувство силы и креативность и тогда, да, именно тогда почувствовал, что прихожу в ярость. Я хотел придушить Алекса, но потом отступил. Я просто хотел уйти и вернуться домой. Остаток дня я молча кипел от злости. Потом, когда увидел, что дома, как всегда, бардак, захотелось взорваться. Я почувствовал ту же бурлящую ярость, что и на работе. Наверное, когда переступил порог и оказался в знакомом бардаке, это стало последней каплей. Мне захотелось выпустить пар. Я был… ну, на самом деле побоялся, что могу причинить вред тебе или детям. Так что вместо этого просто ушел читать газету и тихо сидел, отгородившись бумажной стеной. Я не хотел срываться на вас. На самом деле, хотелось спокойного общения, которое получаю от тебя сейчас». Это состояние спокойствия, в отличие от временного облегчения в результате приема валиума в первом сценарии, – реальный сдвиг в его восприятии безопасности, причем долговременный. Он достигается с помощью процесса саморегуляции и социальной вовлеченности, а не временной маскировки симптомов, предлагаемой транквилизаторами, хотя и то и другое помогает расслабить напряженные мышцы. Это совместное переживание сближает супругов.
Чувство боевой готовности, пережитое Бобом в офисе, было мощным, целенаправленным и мотивирующим. Если бы он не остановил себя, то, возможно, провел бы продуктивные переговоры с Алексом. Однако когда он затормозил процесс (из-за предполагаемой угрозы, которая могла существовать, а могла и не существовать на самом деле), направленное чувство здоровой агрессии (стремление получить то, что нужно, и защитить то, что у него было) переросло в (бессильную) ярость. Этот резкий переход – от плавного, организующего самоощущения к дезорганизующему, непродуктивному, реактивному эмоциональному состоянию – был блестяще изучен Ниной Булл.
Так почему же мы зацикливаемся на негативных эмоциональных состояниях, привычно надевая их как единственный комплект одежды? Одни люди (например, молодой самурай) используют ярость для запугивания и устрашения. Другие предаются привычной грусти и остаются в состоянии беспомощной жертвы. Что касается Боба и Джейн (в первоначальном сценарии), их эмоции привели к тому, что они отдалились друг от друга.
В 1978 году, после завершения докторской диссертации, я взял оплачиваемый отпуск и провел его в качестве преподавателя в институте Эсален, расположенном над бурным морем на захватывающем дух изрезанном побережье Биг-Сура. В рамках своих обязанностей я проводил так называемый форум открытых дверей. Это означало, что члены сообщества Эсалена могли приходить и участвовать в бесплатной групповой терапии. Я должен был выполнять обязанности по понедельникам и четвергам во второй половине дня. Спустя несколько недель я был озадачен интригующим явлением. По четвергам было довольно спокойно, а стихийные клиенты, как правило, работали продуктивно. Однако по понедельникам ситуация кардинально менялась – словно фейерверки массово взрывались на День независимости. Один человек за другим приходили и вдруг ни с того ни с сего либо разражались судорожными рыданиями, либо били кулаками по подушкам в приступе неуправляемой (и бессильной) ярости.
Возможное объяснение этому странному феномену пришло ко мне неожиданно. Однажды, проходя мимо доски объявлений возле офиса, я заметил записку, извещавшую о том, что в среду вечером отменена встреча группы, где занимались гипервентиляцией и «катарсическим очищением». Занятия должны были возобновиться на следующей неделе. Хм, подумал я, будет ли этот обычно спокойный четверг таким же сумасшедшим, как понедельник? И да, так и было.
Ранее в том же году мой брат Джон опубликовал важное исследование в медицинском журнале Lancet. Там он вводил с помощью внутривенной капельницы группе пациентов, восстанавливающихся после операции на челюсти, морфий или плацебо, представлявшее собой физиологический раствор. Обеим группам сказали, что им дают сильное болеутоляющее. У двух третей пациентов, получавших плацебо в виде физиологического раствора, обезболивающий эффект был таким же сильным, как и у группы пациентов, получавших солидную дозу морфина, – золотого стандарта в области обезболивания[130].
Результаты Джона, поразительные сами по себе, стали еще выше на следующем этапе исследования. Когда пациентам давали плацебо плюс налоксон, эффект плацебо полностью сводился на нет. Налоксон – это лекарство, не оказывающее абсолютно никакого эффекта на человека, не находящегося под воздействием наркотиков (примерно так же действует виагра на человека, после приема которой он выходит на неспешную прогулку с собакой). Однако когда его вводят в отделении неотложной помощи наркоманам с передозировкой героина, он за считаные секунды делает их совершенно трезвыми. Налоксон действует как антагонист опиатов. Это означает, что препарат связывает опиоидные рецепторы по всему мозгу, тем самым блокируя действие как экзогенных опиатных препаратов, включая морфин и героин, так и собственных эндогенных (вырабатываемых самим организмом) опиатов, называемых эндорфинами. Этими экспериментами Джон и его коллеги продемонстрировали, что мозг обладает собственной системой регуляции боли. Обезболивающий эффект эндогенных эндорфинов может быть таким же мощным, как у самых сильных известных опиоидных препаратов, таких как морфин!
В Эсалене мне пришло в голову, что во время наших сеансов по понедельникам я, возможно, был свидетелем последствий отмены опиатов. Это резко контрастировало с четвергами, когда опиатная оргия предыдущим вечером, спровоцированная головокружительным катарсисом, приводила к появлению «обдолбанной» группы участников. Мои группы по четвергам заполнялись членами сообщества, недавно (в среду) принявшими дозу наркотиков, и им не требовалось принимать еще одну. Я задался вопросом: были ли интенсивные эмоциональные реакции, которые я наблюдал по понедельникам, тем способом, с помощью которого участники высвобождали внутренние опиаты (эндорфины), по сути, обеспечивая себе дозу, схожую с уколом морфия?
Воодушевленный своей гипотезой, я позвонил брату. Поскольку тогда еще не было известно, что участки мозга и нейронные проводящие пути, ответственные за физическую и эмоциональную боль, практически идентичны, ответ Джона не внушал оптимизма. «Питер, – сказал он, сочувствуя моей наивности, – не будь глупцом», умудрившись тем самым нанести очередной удар старшему брату, возобновив наше соперничество. Однако несколько лет спустя Бессел ван дер Колк повторил эксперимент Джона. На этот раз основное внимание уделялась блокированию налоксоном эндорфинов, высвобождаемых при эмоциональной, а не физической боли. Он изучал распространенный метод лечения посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), который применялся в то время к ветеранам Вьетнама в государственных военных госпиталях. Несчастных солдат неоднократно провоцировали на то, чтобы они «заново переживали» ужасный опыт на поле боя. В ходе «терапии» их заставляли, например, смотреть кровавые фильмы о войне, такие как «Взвод», привязав руки к стулу. Подобные сцены часто вызывали у ветеранов сильные эмоциональные реакции. Однако когда перед этими «катарсическими» сеансами им вводили налоксон (лишая их возможности прилива эндорфинов), они теряли интерес к участию в дальнейших «терапевтических» сеансах.
Наблюдая за немалым количеством участников семинаров на протяжении многих лет (которые возвращались снова и снова), я не мог не задаться вопросом, не индуцировали ли они сами свой химически обусловленный кайф. Их неоднократные катарсические драматизации, крики на родителей или избиение подушек в нескончаемом гневе, казалось, оправдывали себя, возвращая в состояние готовности к дальнейшим разумным действиям. В отношении собственной жизни я задавался вопросом, было ли что-то, вызывающее привыкание, в некоторых из моих прежних болезненных и бурных отношений, которые я, казалось, создавал и воссоздавал заново.
Хотя катарсическое выражение эмоций на терапевтических сеансах может иметь некоторую пользу, вера в исцеление за счет высвобождения эмоций проистекает из фундаментального непонимания самой природы чувств и эмоций. Работа Нины Булл дает представление как о природе привычных эмоций, так и о том, почему именно чувства, к которым можно получить доступ через осознание своего тела, а вовсе не эмоциональная разрядка, приносят нам те длительные перемены, которых мы так ждем.
Если ты проявишь то, что внутри тебя, Тогда то, что внутри тебя, Станет твоим спасением. Если ты не проявишь то, что внутри тебя, Тогда то, что внутри, Разрушит тебя.