Изменчивое лицо травмы
Большинство людей думают о травме как о «психической» проблеме, порой даже как о «расстройстве мозга». Однако травма – это то, что происходит и с телом. Напуганные до смерти, мы цепенеем или падаем в обморок, подавленные и побежденные беспомощностью и страхом. Так или иначе, травма разрушает жизнь.
Состояние оцепенения в результате испытанного страха неоднократно изображается в различных великих культурных и мифологических источниках. Есть, разумеется, горгона Медуза, превращающая жертв в камень, если они столкнутся с ее ужасным взглядом. В Ветхом Завете жена Лота превращена в соляной столб в наказание за то, что стала свидетельницей ужасающего разрушения Содома и Гоморры. Если эти мифы кажутся вам слишком далекими от современности, достаточно взглянуть на детей, по всему миру играющих в «замри-отомри». Бесчисленные поколения использовали эту игру, чтобы «отыграть» первобытный ужас (часто таящийся в снах), сковывающий их тела. К этим примерам можно добавить миф наших дней о «заболевании», которое психиатрия назвала «посттравматическим стрессовым расстройством», или ПТСР. Несомненно, по сравнению с историческими мифами современная наука имеет определенные преимущества (и недостатки) в точном понимании универсального человеческого опыта ужаса, страха, травм и потерь.
Коренные народы во всей Южной Америке и Мезоамерике давно поняли и природу страха, и суть травмы. Более того, они, казалось, знали, как трансформировать ее с помощью шаманских ритуалов. После колонизации испанцами и португальцами коренные народы позаимствовали слово susto для описания того, что происходит при травме. Susto очень образно переводится не только как «паралич от испуга», но и как «потеря души». Любой человек, переживший травму, знает: сначала парализующий страх, за ним чувство потери своего пути в мире, оторванности от собственной души.
Слыша термин «парализующий страх», мы можем легко представить испуганного оленя, неподвижно застывшего в свете приближающихся фар. Люди реагируют на травму аналогично: вспомним Нэнси, ее испуганное лицо с широко раскрытыми глазами и застывшее выражение страха на лице. Древние греки также говорили о травме как о парализующем телесном переживании. Зевса и Пана призывали, чтобы вселить ужас и парализовать врага во время войны. Оба божества обладали способностью «замораживать» тело и вызывать «пан-ику». А в великих эпосах Гомера, «Илиаде» и «Одиссее», травма изображалась как безжалостная разрушительница личности и семьи.
Ко времени Гражданской войны в Америке – когда молодые люди внезапно увидели, как их товарищей разрывает на куски пушечным огнем; столкнулись с громом и ужасом хаоса; с пахнущими, гниющими трупами, к чему были совершенно не готовы, – для описания травматических последствий после боевых действий пользовались термином солдатское сердце[13]. Это название передавало как аритмию тревожного сердца, колотящегося в непрерывном ужасе, так и горечь войны, убийство братьев братьями. Другим термином, пришедшим к нам из времен Гражданской войны, была ностальгия, возможно, как отсылка к бесконечному плачу по неспособности настоящего оставаться ориентиром для жизни.
Незадолго до Первой мировой войны Эмиль Крепелин в своей ранней диагностической системе, опубликованной примерно в 1909 году, назвал данное стрессовое расстройство «неврозом испуга». Вслед за Фрейдом он признавал травму состоянием, возникающим в результате чрезмерного стресса. Фрейд определил травму как «нарушение защитного барьера против стимуляции [(чрезмерной) стимуляции – мое дополнение], приводящее к чувству подавляющей беспомощности». Определение Крепелина в значительной степени затерялось в номенклатуре травмы, и тем не менее в нем признается центральный аспект испуга, хотя слово «невроз» вызывает несколько уничижительные ассоциации.
После Первой мировой войны боевая травма перевоплотилась в контузию, простую, честную и незамысловатую. Этот прямолинейный описательный термин несет в себе звук сводящих с ума снарядных разрывов, от которых ошеломленные, оказавшиеся в ловушке люди вынуждены трястись, бесконтрольно мочиться и испражняться в холодных, мокрых окопах. Как и в слове susto, в этом грубом описательном термине не было ничего отстраненного, бесстрастного или санирующего.
Однако ко Второй мировой войне любое упоминание о реальных страданиях солдат лишили достоинства, сведя все к «истощению в результате боевых действий» или «военному неврозу». Первый термин предполагал, что, если солдат прислушается к совету бабушки и хорошенько отдохнет, все будет прекрасно. Это пренебрежительное преуменьшение было особенно оскорбительным и даже ироничным, учитывая глубоко нарушенную способность страдающего солдата к восстановительному сну. Еще более унизительно использование слова «невроз», подразумевающего, что «контузия» солдата каким-то образом вызвана «дефектом характера» или мучительной личной слабостью – возможно, даже «эдиповым комплексом», – а не вполне уместным страхом перед рвущимися снарядами или глубокой скорбью по погибшим товарищам и ужасом от того, что люди убивают людей. Новые имена нарицательные отделяли гражданских лиц, семьи и врачей от суровой реальности глубоких страданий солдата.
После Корейской войны вся острота, остававшаяся в наименовании военных травм, была вымарана из терминологии следующего поколения. Термин, который стали использовать для обозначения боевой травмы – оперативное истощение (возрожденный во время войны в Ираке как боевое оперативное истощение), – безусловно, не имел ничего общего с ужасами войны. Это объективированный термин, более применимый к современному портативному компьютеру, когда его оставляют включенным слишком надолго и требуется перезагрузка.
Наконец, современная терминология, рожденная в основном из опыта войны во Вьетнаме, дала нам посттравматическое стрессовое расстройство. Как ПТСР, универсальный феномен ужаса и паралича, при котором нервная система напряжена до предела, оставляя тело, психику и душу разбитыми вдребезги, теперь полностью выхолощен и представлен миру как клиническое «расстройство». Благодаря удобной аббревиатуре, отвечающей принципу «беспристрастности» науки, архетипическая реакция на кровавую бойню искусственно отделена от разрушительных истоков. Если ранее это были термины, точно описывающие состояние, – «парализующий страх» и «контузия», – теперь это просто расстройство, объективированный набор конкретных и измеримых симптомов; диагноз, поддающийся строгим протоколам исследований и оценке независимых страховых компаний, а также поведенческим стратегиям лечения.
Хотя подобная терминология обеспечивает объективную научную легитимность вполне реальным страданиям солдат, она также надежно отделяет врача от пациента. «Здоровый» («защищенный») врач лечит «больного» пациента. Данный подход маргинализирует страдающего пациента, усиливая его или ее чувство отчуждения и отчаяния. Менее заметным становится вероятное эмоциональное выгорание незащищенного целителя, которого искусственно вознесли на шаткий пьедестал как лжепророка.
Недавно молодой ветеран войны в Ираке отказался называть свои мучения, обрушившиеся на него после боевых действий, ПТСР, и вместо этого пронзительно назвал собственную боль и страдание ПТСТ, где вторая буква «Т» обозначает «травму». Он мудро рассудил: травма – это травма, а не расстройство вроде диабета, которое можно корректировать, но не излечить. И посттравматическая стрессовая травма – это эмоциональная рана, поддающаяся исцелению и трансформации.
Тем не менее принятая медицинская модель сохраняется. Она (возможно) довольно эффективна при таких заболеваниях, как диабет и рак, когда врач, вооруженный всеми нужными знаниями, диктует, какие вмешательства необходимы пациенту. Однако эта парадигма не работает для лечения травмы. Травма – это не болезнь в классическом смысле, а глубокое переживание «не-здоровья» или «без-порядка». Здесь требуется восстановительный процесс, проводимый совместно с врачом, где последний выступает одновременно в качестве гида и акушерки. Врач, настаивающий на сохранении своей защищенной роли отстраненного «здорового целителя», остается обособленным, пытаясь защитить себя от чувства абсолютной беспомощности, которая, подобно призраку, скрывается в жизни каждого. Отрезанный от собственных чувств, он не сможет установить связь с пострадавшим. Таким образом, будет отсутствовать критически важное сотрудничество в сдерживании, обработке и интеграции кошмарных ощущений, образов и эмоций пациента. Страдалец останется в полном одиночестве, переживая ужасы, которые однажды захлестнули его и разрушили способность к саморегуляции и развитию.
Как правило, при терапии, вытекающей из вышеописанной изолированной позиции, терапевт призывает жертву ПТСР установить контроль над чувствами, управлять своим девиантным поведением и изменить неконструктивные мысли. Сравните это с шаманскими традициями, где целитель и страдалец объединяются, чтобы заново пережить ужас, одновременно призывая космические силы ослабить хватку демонов. Шаман, прежде чем принять мантию целителя, всегда проходит инициацию, трансформирующую встречу со своей беспомощностью и разрушенностью. Подобная подготовка может послужить моделью для современных психотерапевтов, согласно которой они должны сначала распознать собственные травмы и эмоциональные раны и исцелить их[14].
Сила мифа
Мифология есть функция биологии.
Итак, на пути к исцелению стояли терминология и парадигма, которые, отделяя целителя от раненых, отрицали универсальность реакций на испытываемые страх и ужас. Современный подход к исцелению травмы требует от каждого восстановления связи с нашей биологической общностью как инстинктивных существ. При этом нужно помнить: мы связаны не только общей уязвимостью перед страхом, но и врожденной способностью трансформировать такие переживания. Осознавая и отслеживая эту связь, можно многое почерпнуть как из мифологии, так и у собратьев-животных. Именно переплетение героического мифа и биологии («мифобиология») поможет понять корни и mysterium tremendum[15] травмы.
Горгона Медуза
Мифология учит нас мужественно встречать вызовы. Мифы – архетипические истории, напрямую затрагивающие суть нашего естества. Они напоминают о глубочайших желаниях, раскрывают скрытые сильные стороны и ресурсы. А также являются картами сущностной природы, путями, соединяющими нас друг с другом, с природой и с космосом. Греческий миф о Медузе отражает самую суть травмы и описывает путь к ее трансформации.
Взглянувший в глаза Медузы немедленно превращался в камень… застывал во времени. Прежде чем отправиться побеждать змееволосого демона, Персей обратился за советом к Афине, богине знаний и стратегии. Ее совет был прост: ни при каких обстоятельствах не смотреть в глаза горгоне. Приняв совет, Персей использовал закрепленный на руке щит, в котором отражалась Медуза. Так он смог отрубить ей голову, не глядя прямо, и не превратился в камень.
Если хотим трансформировать травму, нужно научиться не сталкиваться с ней напрямую. Если совершим ошибку, столкнувшись с травмой лицом к лицу, Медуза, верная своей природе, обратит нас в камень. Подобно китайским веревочным ловушкам для пальцев, с которыми мы все играли в детстве, чем больше мы боремся с травмой, тем сильнее она затягивает на нас удавку. Когда мы говорим о травме, я считаю, что «эквивалент» отражающего щита Персея – реакция тела и то, как «живое тело» проявляет жизнестойкость.
В этом мифе есть еще кое-что.
Из раны Медузы появились два мифических существа: крылатый конь Пегас и одноглазый великан Хрисаор, воин с золотым мечом. Этот меч олицетворяет проницающую истину и ясность. Лошадь – символ тела и инстинктивного знания; крылья символизируют трансцендентность. Вместе они предполагают трансформацию через «живое тело»[16]. Эти проявления формируют архетипические качества и ресурсы, которые человек должен мобилизовать, чтобы одолеть Медузу (парализующий страх) под названием «травма». Способность воспринимать отражение и реагировать на него заложена в нашей инстинктивной природе.
По другой версии того же мифа, Персей собирает кровь из раны Медузы в два флакона. В одном она обладает способностью убивать; а в другом – воскрешать мертвых и возвращать жизнь. Здесь раскрывается двойственная природа травмы: прежде всего, разрушительная способность лишать жертв способности жить и наслаждаться жизнью. Однако парадокс в том, что она обладает способностью трансформировать и воскрешать. Будет ли травма жестокой и карающей горгоной или средством для взлета к вершинам трансформации и мастерства, зависит от нашего подхода.
Травма – факт жизни. Однако это не обязательно означает пожизненное заключение. Можно извлечь уроки из мифологии, из клинических наблюдений, из нейробиологии, из восприятий «живого» эмпирического тела, из поведения животных; а затем, вместо борьбы с инстинктами, принять их. Имея руководство и поддержку, мы способны научиться у животных (как это сделали мы с Нэнси) – встряхнуться и с «трепетом» вернуться к жизни. Используя первородные и разумные инстинктивные энергии, получится пережить травму и трансформировать ее. Мы начнем главу 4 с изучения инстинктивных корней, которые раскроем для себя через опыт животных.
Он – единственно настоящий враг жизни. Только страх может победить жизнь.
Единственное, чего нам следует бояться, – это самого страха.