— Мнется, смотрите-ка, а вроде бы не должно. Вы слушаете? — поднял он глаза на Рыцева.
— Слушаю, — сказал Виктор.
В голове, отзываясь на слова, медленно постукивали молоточки. Делиться этим с Пустынниковым он не стал. Пока терпимо.
— Что важно? — продолжил Пустынников, раскатывая на колене шоколадную ленту в "колбаску". — Еще на орбите были засечены порядка десятка аномальных зон. Вы знаете, что около трех месяцев, мы болтались на орбите? Наверное, не помните. Перепроверяли данные. Ни бактерий, ни вирусов. Ни флоры, ни фауны. Одна трава.
Боль проткнула Виктора насквозь.
Нельзя! — закричало внутри. Нельзя! Нельзя! Нельзя!
— А гр-ры… а гр-рибок-к? — прохрипел он.
— Хороший вопрос. Вы терпите, сколько можете…
— Аг-ха. — Виктор стиснул зубы.
Внутри, от левого бедра к сердцу, провели раскаленной иглой.
— На самом деле, — сказал Пустынников, — грибок — это тоже трава. Другое ее состояние. Как и пумпых, понимаете? Вода, лед, пар, что-то вроде. Очень приблизительно. Простое химическое соединение. Вот… А к аномальным зонам сразу были отстрелены ЛИС- лабораторно-исследовательские станции. Одна находится где-то здесь, у города, может быть, что и в кратере. Я ее не видел, но смотрел данные по функционированию. Я же в прошлом…
Он замолчал. "Колбаска", сплюснутая, прищипленная, превратилась в звездочку.
— Почему… — изгибаясь на стуле, сквозь боль выдавил Виктор. — Почему т-тварь дает вам…
— Говорить? — закончил за следователя Пустынников. И усмехнулся. — Потому что я не боюсь говорить, что думаю.
— А я, получается, боюсь?
Молоточки слитно грянули, и Виктор зажмурился.
— Я потом вам… — торопливо произнес Пустынников. Он словно боялся не успеть поделиться соображениями. — Как версию, почему… Это не так важно, поверьте. Я другое… Колония. Первый поселок закономерно выстроился вокруг грузового терминала. Поселения-отростки, связанные магнитронной дорогой, как лучи, разбежались от центра. По полторы, по две тысячи человек в каждом. В центре — около пяти. Год напряженной работы, развернута инфраструктура, жилые модули, форматоры выведены на полную мощность, послан сигнал "Мы живы". Вы знаете про такой сигнал?
— Да.
Боль шипела в горле, ныла в затылке и пульсировала в глазницах. Виктор стискивал пальцы и бил пятками в ножки стула. Не будь привязан, он, наверное, давно уполз от Пустынникова с его жутким шепотом хотя бы в тот же Провал.
Может, там от шептуна-кондитера скрывался и Зубарев?
И радость (рад, я рад) не работала больше. Потому что он просто слушает. Всего лишь слушает. Господи-господи-господи-и-и…
Казалось, в животе с треском рвутся внутренности.
— Что же случилось? — проникал сквозь треск вопрошающий голос. — Почему через два года и семь месяцев… А если бы через пять, после отправки следующего планового пакета? Вот было бы… Ладно, это уже несостоятельные предположения. Понимаете, то ли проснулось что-то, то ли мы разбудили нечто. Это как версия. К сожалению, у меня нет необходимой информации, да и ни у кого, наверное, нет. Все уничтожено. Так можно было бы оперировать массивами событий того времени, чтобы вычленить, сопоставить, попытаться найти хоть какие-то предпосылки. Но увы, увы. Как версия — разбудили. Впрочем, давайте сразу определимся с гипотезами.
— Развяжите, — простонал Виктор.
— Не могу, — просто ответил Пустынников. — Простите.
— Кх… как в фильме.
— Что? — удивился Пустынников.
— Ничего, — Виктор закашлялся, поднял на кондитера мутные глаза. — Все эти гипотезы — дерьмо.
— Может быть.
Пустынников встал, сделал несколько кругов по комнатке, проходя у Виктора за спиной. Кажется, даже подергал веревки — не ослабли ли.
— Основной вопрос, — сказал он, вновь опустившись на стул, — это вопрос: что поселилось у нас в голове. Что?
— Тварь, — прохрипел Виктор. — Ы-с-су-ка…
Ему казалось, он горит изнутри. В каждой клетке — по протуберанцу. Фигура Пустынникова дрожала как в мареве.
Это от меня жарит, понял Виктор. От меня, скоро свитер займется.
— Возможно. Но сначала: две трети колонии погибает в течение дня и большая часть одномоментно, — произнес Пустынников. — Оставшаяся треть как один начинает слышать голоса. У вас нет версии, Рыцев?
— Я-я-ать, — провыл Виктор, трясясь. — Есть. Тварь отсюда. Все уничтожила, добралась до нас. Я рад, рад.
— Да, но нас она все же не уничтожила, — возразил Пустынников. — Проредила, конечно…
— Кха-ха-ха, — каркнул Виктор. — Проредила. Она нас обрекла!
— Но возникает вопрос цели. То есть, зачем?
— У Василя спросите.
Несколько секунд Пустынников хлопал короткими ресницами, затем мягко улыбнулся.
— А-а, этот мальчик! Он славный, но совершенно не контактный.
— Конечно, если каждого связывать…
Боль с ворчанием отпустила.
Виктор отцепил побелевшие пальцы от подлокотника и сколько мог повел плечами. Даже какое-никакое блаженство снизошло.
Теперь подышать, собираясь с силами.
— Что говорит голос или голоса? — наклонил голову Пустынников. — Ничего, что мы не сказали бы себе сами. Может, и нет никакого голоса. Ведь если рассуждать здраво, это утрированная, посаженная на болевые ощущения система наших внутренних запретов и поощрений. Может, это подсознательное взяло верх. А сексуальные контакты есть проявление инстинкта размножения, тем более, перед лицом вырождения колонии.
Виктор прищурился.
— Вы хотите сказать, я сам себя бью? И сам себя трахаю?
Пустынников сморщился.
— Нет, не хочу. Это лишь версия. Допустим, голос есть, но что он такое? Это аберрации, воздействующие на наше среднее ухо? Или действительно местное или инопланетное существо, живущее в высокоорганизованных носителях? Паразит? Симбионт? Вид энергии, разумной или неразумной? Знаете, это может быть и трава.
— Что?
— Да, трава, — Пустынников опять занялся шоколадом, удлиняя звездочке лучи. Получался человечек с остроконечной головой. — Электрическое существо. Днем, скажем, трава как трава, а ночью — те же электрохимические реакции, как у нас под черепом. Почему бы не допустить такое? Каждый стебель — нервная клетка. Поля, покрытые травой — один большой, ночной мозг.
Он поставил шоколадного человечка на узкий подоконник.
— А еще это может быть разовое воздействие. Что-то прошло сквозь нас, и мы, те, кто уцелел, уже тридцать лет фоним как радионуклидные метки, отвечаем на воздействие, посылаем сигналы. Кому только? Зачем?
— Бред, — сказал Виктор.
Боль вступила снова и стала грызть его под лопатками. В виски ударял стальной колокольный язык. Бам-м, бам-м!
— Может и бред, — согласился Пустынников. — Я хочу лишь объяснить, что, вполне возможно, ни одна версия не имеет ничего общего с реальностью. Потому что это человеческие версии. А мы столкнулись с проявлением неземной, нечеловеческой природы. Мы не имеем возможности это понять. Вернее, мы имеем возможность интерпретировать это по-своему, пропустив через призму человеческих понятий. Но что мы получим на выходе? Голоса, которые запрещают нам думать?
— Вам не запрещают, — процедил Виктор.
— Запрещали, — сказал Пустынников. — Или я сам себе запрещал, здесь не определить. Это вполне мог быть страх того же наказания.
— Или программа.
— Что? Да, или программа. Да, но я, понимаете… — Пустынников, замолчав, усмехнулся, затем помрачнел и продолжил: — Я боролся три недели. Три! Без еды, на грани. До воды бы доползти… Кто кого. Полумертвый человек и, как вы выражаетесь, тварь. И то, что было в моей голове, сдалось первым. Правда, взяло кое-что взамен.
— Что же? — спросил Виктор.
— Покладистость во всем остальном. Как видите, — Пустынников разгладил складки на фартуке, — я — кондитер.
— А я следователь.
Пустынников кивнул.
— А вы не замечаете, как нелепы в умирающей колонии следователь и кондитер? Какого вообще черта они нужны? Какого четра нужны кафе, гигантские вокзалы, водонапорные башни, магазины, кинотеатры, управление полиции? А? За двенадцать световых от Земли, в месте, где мертвых больше, чем живых?
— Не зна… — проскрипел Виктор и задышал с присвистом.
Боль гуляла по ребрам.
— Терпите, Рыцев. Я вам скажу. Было уже две рецессии или ремиссии, не определить что тут что. Первая — через три года после. То есть, двадцать четыре года назад. Вы наверное помните, участвовали — мы здесь отгрохали вокзал, кирпичный завод, понастроили дурацких жилых домиков, которые сейчас обживает трава. У вас, кажется, возвели Первые дома и площадь Колонистов.
— Скульптуры — по три метра.
— Вот, — сказал Пустынников. — Все, в едином порыве. Как заведенные. Исчерпывая ресурсы, сажая форматоры, разбирая почти вечные модули и убивая платформы. Вы же видели наш вокзал?
Виктор слабо кивнул.
— Я не был в столице, — сказал Пустынников. — Но, думаю, там это выглядит еще идиотичней. А второй раз — пятнадцать лет назад, когда мы все, повально опять же, стали кондитерами, полицейскими, поварами и посудомойками. Слава богу, не забыты ни биофермы, ни танк переработки, ни простые рабочие профессии. Вы понимаете, из нас пытаются построить общество. Жалкое и уродливое в своей бесполезности. Будто из чьей-то памяти.
— Я не… я не помню, — сказал Виктор. — Я всегда был… следователь. Вы мне лучше про… про Неграша.
Слова давались с трудом, грудь сдавило, что и не выдохнешь лишний раз.
— Я как раз подвожу, — Пустынников снова встал. — Пить хотите?
— Да.
Дверь открылась и закрылась.
С подоконника слепо смотрел безглазый человечек. Человечка было жалко. Один ведь совсем останешься, сказал ему Виктор. Даже если в твоей остроконечной голове будет звучать голос, ты все равно останешься один.
Это печально.
— Вот, пейте, — Пустынников, появившись, прижал к губам Виктора стакан.
Вода отдавала пумпыхом. Виктор сделал несколько глотков.
— Все.
— О Неграше. — Пустынников поставил стакан рядом с человечком и сел. — Я прикидывал так и эдак, не знаю, удовлетворит ли вас моя версия, но она, наверное, более-менее правдоподобна. Неграш — наш ключ. Он мог исчезнуть, как мне видится, только в одном случае. Вернее, в двух. Или на нем произошел сбой, или голос сам выключил его из своей "сети".