Он взобрался по той же самой тропке в песчаном косогоре. Шел по следам Незабудки - также миновал линию телеграфных столбов, пересек луг и углубился в дубняк, только взял левее и вышел к наблюдательному пункту комбата.
В дубраве впервые прозвучали хриплые позывные:
- Я - «Незабудка». Алло! «Сирень», вы мне нужны…
Дородных повернулся на голос и навострил ухо. Появление «Незабудки» было для Дородных большим и приятным сюрпризом, однако, радости он ничем не выказал, а лишь повертел шеей и сделал младшему сержанту замечание:
- Кричи потише! А то немцы услышат. Придется мне тогда съезжать с квартиры, - и он, тряхнув чубом, кивнул на свой окоп, вырытый между корнями могучего дуба.
Младший сержант соединил Дородных с «Сиренью», а дальше, при посредстве «Оленя», - с «большим хозяином». Артиллерийские разведчики внесли коррективы в данные, которые передали вечером. Теперь наши батареи за Неманом надежно прикроют десантников на плацдарме. По первому требованию Дородных перед лесными опушками и на подступах к берегу возникнет огненный щит.
В последней телефонограмме, которую «Сирень» приняла с западного берега, «Незабудка» требовала большого огня. При этом «Незабудка» просила вести огонь фугасными снарядами на кромке леса появились танки противника.
На рассвете немцы смяли наше охранение на южной опушке, но не решились силами танкового десанта углубиться в лес. Очевидно, немцы ждали подкрепления, а пока сделали попытку отрезать наши передовые роты от берега.
«Сирень» долго надрывалась после той, последней телефонограммы:
- «Незабудка»! «Незабудка»! Почему не отвечаете? Вы меня слышите? «Ноль третий» ждет. «Ноль третий» у аппарата. Передайте «ноль седьмому» - даем заградительный огонь. Кормим противника фугасами. «Незабудка»! Алло! Вы мне нужны! Почему молчите?..»
Танковые пулеметы строчили и строчили по дубраве, так что вся она пребывала в тревожном непокое. Летели листья, ветки, ошметки коры, незрелые желуди, срубленные пулями. Словно по дубраве разгулялся шквальный ветер, словно тут начался какой-то колдовской листопад, опередивший все сроки, нагрянувший до того, как опали желуди, а листья успели пожухнуть и заржаветь.
Безопаснее было бы отползти поглубже в лес. Но младший сержант не мог сейчас терять время на передислокацию. А кроме того, он упустил бы из виду танки, и артиллерийский разведчик лишился бы возможности корректировать огонь батареи.
Не доверяя штабному телефонисту из «Сирени», с «Незабудкой» держал связь «ноль третий», а затем трубку собственноручно взял «ноль первый». Дородных находился на другом фланге, и «ноль первый» через младшего сержанта передал комбату, что на рассвете переправит на подмогу не менее двух…
Младший сержант не дослышал: «Не менее двух…» А чего именно - двух орудий? Двух рот?
В наушниках раздался гром, какой еще никогда не доносился к младшему сержанту по проводу. Он так и не успел понять, что провод и наушники здесь ни при чем - гром раздался совсем рядом и его опередила молния разрыва. Кто-то со злобной силой ударил в грудь, грубо выхватил из рук телефонную трубку, сорвал с головы наушники. Во рту стало солоно, в глазах темно.
11
Взводный послал за Незабудкой. Связной еще ничего не успел сообщить, но она сердцем поняла - несчастье с младшим сержантом. Она побежала, не разбирая дороги, задевая плечом стволы деревьев, натыкаясь на пни, продираясь сквозь заросли дубков-малолеток, спотыкаясь о корневища.
С разбегу упала она перед младшим сержантом на колени, разрезала окровавленную гимнастерку. По-видимому, пуля пробила легкое и застряла под самой ключицей. Она приложила ухо к его груди, липкой от крови. Но она сама так тяжело дышала, у нее самой было такое сердцебиение, что не сразу услышала биение его сердца.
- Товарищ младший сержант, товарищ младший сержант… - Левую руку она держала на его пульсе, а правую подложила под голову.- Товарищ младший сержант! «Незабудка»! Алло! Вы мне нужны. Вы мне очень нужны! Ну, очнись, милый… Ах, если бы вы только знали, как вы мне нужны!..
Но младший сержант по-прежнему лежал, сомкнув губы и закрыв глаза, в глубоком беспамятстве; оно могло пройти, а могло стать вечным…
Она вдруг ощутила вину перед младшим сержантом - сама здорова, до неприличия здорова, невредима, а он… Вот и перевязку сделала отличную, по самым строгим правилам, а чувствует себя виноватой. Она не испытывала этого, когда перевязывала других раненых. Наоборот, к ней приходило тогда чувство облегчения, знакомое каждому человеку, хорошо выполнившему свой долг.
Никак не проходило смутное чувство вины перед младшим сержантом. Он ведь и в десант сам напросился, чтобы быть к ней поближе: Если бы не она - и в десанте этом не принял участия, не склоняли бы телефонисты ее прозвище день-деньской и всю ночь.
Подошли санитары, но она даже не обернулась на их шаги, не замечала того, что они рядом. Две дубовые жерди и та самая, оставленная ею в подарок и продырявленная плащ-палатка пошли на самодельные носилки. Теперь, когда младший сержант ее не слышал, Незабудка одними губами шептала ему самые нежные, самые ласковые слова. Она называла его именами, которыми не называла прежде Никого.
Санитары не торопили Незабудку, они принялись свертывать цигарки из одного кисета. Незабудка вновь проверила пульс, и лицо ее стала светлее. Очень захотелось написать что-нибудь младшему сержанту на прощание, но писать было не на чем, нечем и некогда. Вспомнила! Ведь у него же был при себе карандаш. Она расстегнула карман гимнастерки и нашла огрызок карандаша. Но ни клочка бумаги, только красноармейская книжка.
Тогда она достала из кармана красноармейскую книжку и стала ее перелистывать дрожащими руками. Первая страничка, та самая, на которой значились имя, отчество и фамилия владельца, размыта водой. Расплылись лиловыми пятнами чернила, которыми записаны все эти сведения. Она вглядывалась и ничего, ну ничего не могла разобрать в лиловых кляксах и потеках - ни имени, ни отчества, ни фамилии. Значит, она никогда не узнает его имени и должна примириться с мыслью, что, когда он очнется, поправится, - не узнает, как ее зовут. Она сама, сама, сама виновата во всем…
Вспомнилась почему-то безымянная могилка где-то у подножия высоты 208,8 на подступах к Витебску. Могильный холмик, на нем телефонная катушка с оборванным проводом; в холмик воткнута палка, тем же проводом к палке привязана фанерная дощечка, а на ней надпись: «Здесь похоронен неизвестный связист, позывные «Казбек».
И тут вдруг Незабудка заметила, что кляксы на страничке красноармейской книжки, которую она по-прежнему держала в руках, расплылись еще больше.
Она запрокинула голову - пасмурное небо, но дождя нет. И только тогда поняла, что это она; старший сержант медицинской службы, санинструктор третьего батальона Легошина, плачет. Она еще умеет плакать после всего, что пережила? Еще не высохли до дна ее глаза? Это младший сержант научил ее заново слезам, и, как знать, возможно, он воскресил бы в ее жизни многое из того, что казалось умершим…
Если бы только он мог услышать ее негласное признание, ее немую мольбу: «Прошу вас, не оставляйте меня одну в этой жизни. Я теперь стану еще более одинокой, чем прежде. Буду одинокой и одна, и вдвоем, и на людях. Даже в строю, на будущем параде в честь победы. Вы мне нужны, вы мне очень нужны, ах, если бы вы только знали, как вы мне нужны! Мне без ваших черных глаз ничего не видно. И душа зябнет…»
Дрожащими пальцами она перелистывала намокшую с обложки, подмоченную по краям, волглую книжицу. Она искала чистую, не заполненную текстом страничку. Черкнуть бы несколько прощальных слов! Но чистые странички все не попадались, а в глаза лезла почему-то опись вещевого имущества: …шаровары суконные, шаровары хлопчатобумажные, шаровары ватные… чехол к котелку, чехол к фляге… ремень поясной, ремень брючный, ремень ружейный…
Эта интендантская обстоятельность, переживающая всех и вся, была сейчас оскорбительной.
«Ну при чем здесь чехол к фляге? Ну кому он сейчас нужен?»- она раздраженно перевернула листочек. Конечно, хорошо бы написать младшему сержанту письмецо. Но санитары ждут, а ей самой пора к раненым, которые лежат у подножия кряжистого, двуствольного дуба.
Она продолжала судорожно листать красноармейскую книжку и пятнала слезами отсыревшие странички, сплошь заполненные каким-то печатным текстом. Но вот на глаза попалась чистая, без текста, страничка с рубрикой наверху: «Домашний адрес; фамилия, имя и отчество жены или родителей».
Она вспомнила, что он - круглый сирота. Дрожащей рукой зачеркнула «или родителей» и написала на чистой страничке: «Легошина Галина Ивановна».
А под этим указала номер своей полевой почты.
Впервые в жизни она назвалась женой, да еще самозванно! Незабудка взглянула на свою запись и огорчилась. Такой корявый почерк, точнее сказать, - каракули. Но она все-таки надеялась, что потом, когда младший сержант поправится, выпишется из госпиталя и найдет в своей красноармейской книжке эту запись, он разберет, узнает, - а не узнает, так угадает, почувствует! - ее руку.
«Вот, наверно, удивится, что меня зовут Галей!»
Она с детства помнит, что знакомые, соседи удивлялись и даже попрекали родителей - как это Легошиных угораздило назвать Галкой свою беленькую, голубоглазую девчушку!
Она еще раз пощупала пульс, облегченно вздохнула и, не вставая с колен, поцеловала в твердые, безучастные губы того, кого назвала своим мужем. Наконец, она поднялась и кивнула санитарам, которые, как по команде, смущенно кашлянули.
Они стали невольными свидетелями этого расставания. Вот, оказывается, кому Незабудка отдала свое сердце! Никто и не подозревал, что между ними такая любовь - простилась с младшим сержантом, как невеста с женихом, как жена с мужем.
Санитары зашагали к Неману, и вскоре носилки скрылись за дубками.
Незабудка потерянно оглянулась - все вокруг осталось, как было. И не потемнело небо, не покачнулась земля под ногами, не застыла неподвижно вода в Немане, не опали листья на дубах! И она пережила все это! Только сердце ныло, ныло, ныло,