Перед выходом на прусскую границу Казначеев опять затеял разговор на эту тему.
— А не пора тебе, Петро Иванович, в наводчики определиться? Наводку знаешь прилично. Или неохота?
— Нет, почему же? — замялся Выборнов. — Придется, если приказ выйдет. Хотя ответственное дело…
— Значит, весь век хочешь вторым номером называться?
— Не обязательно, чтобы меня Петром Ивановичем величали. Пусть второй номер! Пусть хоть горшком назовут, да только в печь не ставят.
Казначеев рассмеялся, махнул рукой и пошел по своим делам. Выборнов заторопился к своей пушке, довольный тем, что остается на старой должности — замковым…
А сейчас ему все-таки пришлось взять на себя командование расчетом, и от одного сознания, что он отвечает за пушку, что ему доверена жизнь людей, на душе стало неспокойно.
Случись все это в другое время — полбеды, но сегодня первый бой на немецкой земле. Все вокруг чужое: и дома, и вывески, и фургоны со скарбом, брошенные на улицах, и подстриженные кусты в сквере, и само небо, затянутое дымом и жесткой, неопадающей пылью.
Эта вездесущая кирпичная пыль покрывала потные, закопченные лица артиллеристов и разукрасила их причудливыми красно-черными пятнами.
Однако никто этого не замечал, как не замечали усталости и голода. Все это даст о себе знать позже, когда спадет напряжение боя. А сейчас можно думать только о том, что с минуты на минуту из-за угла вот того левофлангового дома с островерхой крышей и маленькими, какими-то враждебными окнами выскочит танк и помчится прямо на пушку.
Выборнов обвел взглядом своих людей.
Подносчик Боконбаев был, как всегда, невозмутимо спокоен. Для удобства он установил ящики со снарядами на садовой скамейке.
Самойленок суетился больше чем нужно и без умолку говорил — горячность, еще не остуженная опытом.
Мельников, занявший место Выборнова, деловито подрывал для сошника землю, все время обтирая пот с белобрысого, белобрового лица.
Выборнов еще подумал о выгодах своей позиции у развилки улиц и в тот же момент услышал нарастающее громыхание танка.
— По местам! — закричал он визгливо, чужим голосом, хотя понимал, что команда, в сущности, ни к чему, все и так наготове.
Выборнов узнал «пантеру» в профиль на повороте, когда та показалась из-за угла.
Их разделял один квартал.
Выборнов бросил цигарку, которой даже не успел затянуться, и прильнул к прицелу.
Он хотел сосредоточиться, но мысли путались, опережали одна другую, сбивались, и ему никак не удавалось заставить себя думать только о танке и считать метры, которые их разделяют.
Почему-то он отчетливо вспомнил сейчас ночную переправу пушки через пограничную речонку Шервинту. Неизъяснимое волнение овладело им в тот момент. И не потому он волновался, что ступил на немецкую землю, а потому, что своя земля, которую он исколесил с пушкой и исшагал вдоль и поперек, наконец-то осталась позади.
Интересно было бы знать, сколько отсюда, от этого прусского городка, до Москвы, до ее почтамта. Ну как же, он отлично помнит здание почтамта и глухую стену дома напротив с огромным рекламным плакатом в три этажа: «Я ем повидло и джем». Этот плакат виден, когда сходишь с трамвая у Кировских ворот. Деревья на бульваре тоже полуголые. Желтые листья бесшумно и неторопливо падают на рельсы, и на съезде с бульвара, наверно, стоит дощечка: «Листопад» — это для вагоновожатых, чтобы аккуратнее тормозили.
Танк уже прошел мимо углового дома, миновал низкие сводчатые ворота и лавчонку рядом с ними. Выборнов скосил глаза и увидел окурок, брошенный им и лежащий на желтых листьях, — вот бы сейчас затянуться! Пожалуй, покурить уже не придется, если не ударить сейчас прямо в башню, да так, чтобы без рикошета. Или попробовать сперва по гусенице? А если первым снарядом не пробьешь? Останется ли время на второй выстрел? Как поступил бы сейчас Казначеев? Наверно, он уже добрался до госпиталя. «Обуглись, а выстой!» А лечь в чужую землю кому же охота? Здесь и цветов на могилу никто не принесет.
Неудачно получилось с Казначеевым. Вот теперь он, замковый, должен отвечать за весь расчет. Знают ли товарищи, что их жизнь сейчас зависит от его спокойствия, от того, как он повернет пальцем левой руки механизм наводки?
Одна минута, может быть, какая-нибудь доля минуты дана сейчас Выборнову. В этот маленький срок он должен уложить все свое умение, всю свою злость. Позже они уже будут ни к чему. И если он не выстоит, его вместе с товарищами похоронят в неуютной, черствой, чужой земле.
О многом можно успеть подумать и многое вспомнить в ничтожную долю минуты, за несколько секунд, необходимых танку, чтобы пройти на полном ходу мимо ворот и лавчонки рядом с ними.
Выборнов произвел выстрел по башне, но снаряд только чиркнул по округлой броне и ушел рикошетом в сторону. Выборнов почувствовал, как за одно мгновение взмок весь — от затылка до пяток. Противный холодок пробежал по спине.
Но почему же фашисты не стреляют? Или просто хотят раздавить пушку и расчет? Он не отрывал взгляда от танка, дрожавшего в перекрестии прицела. Танк шел не сбавляя хода. Выборнов, не оборачиваясь, отчетливо представил себе лица всех людей расчета.
У Самойленка дрожат губы. Как всегда, он шепчет себе под нос ругательства и горячится.
Боконбаев со стороны может показаться беззаботным — будто не подозревает об опасности.
Лицо Мельникова сосредоточенно, у рта легли суровые складки. Он изо всех сил старается казаться спокойным. Лицо покрыто кирпичной пылью, но Выборнов знает, что все оно в веснушках, даже на ушах веснушки.
Рядом с Мельниковым возникает почему-то лицо Леночки, будто она тоже номер расчета и стоит у пушки. Где она сейчас? На заводе? И в сознании мелькает панорама его цеха.
Он работал мастером пролета поршневых колец. Несколько раз ему предлагали стать сменным мастером цеха, но каждый раз он находил повод, чтобы уклониться от повышения: все-таки ответственность, вдруг не справится?
Только бы ему вернуться в сборочный цех после войны! Нет, он теперь не станет отказываться, сам попросится в сменные мастера и знает, что Георгий Михайлович поставит его на эту должность, не задумается.
Бег мыслей опережает отсчет секунд и метров. Танк поравнялся с третьим от угла домом, и тотчас же страшный удар потряс все вокруг.
Выборнова швырнуло на землю, он упал и, может быть, пролежал секунду в беспамятстве, но сразу же очнулся, открыл глаза и очень удивился, увидев над собой предзакатное небо.
Он поднялся на ноги и огляделся. Афишная тумба с обрывками почерневшей афиши покосилась, садовая скамейка расщеплена.
Боконбаев лежал на желтой листве, так и не выпустив из рук снаряда, — подносчик прижал снаряд к груди в свою смертную минуту.
Самойленок закрывал замок пушки и при этом что-то кричал.
По щеке Мельникова стекала струйка крови, и казалось, что это алый ремешок, на котором держится каска.
Выборнов рванулся к прицелу и увидел, что тот разбит. Он не слышал ничего, кроме шума в ушах. Не слышал тяжелой поступи «пантеры», хотя она была уже так близко, что доносился ее горячий запах — душный и сладковатый запах отработанного газойля.
«Обуглись, а выстой!» — опять вспомнил Выборнов.
Он молниеносно навел пушку по стволу и выстрелил, целясь в башню.
Спустя мгновение Выборнов увидел, что танк стоит, упершись в стену дома, и дымится. Сослепу танк въехал на тротуар и проломил стену. Пробоина в башне не была видна, но дым из нее валил, как из трубы.
Стрелок-радист в танке был жив — по орудийному щиту нетерпеливо и зло простучали пули. Затем горящий фашист выскочил из переднего люка. Он еще успел пробежать в смертном отчаянии несколько шагов, но тут же, раскинув руки, упал навзничь на тротуар, на толченое стекло. Волосы его быстро сгорели, лицо почернело, короткая куртка его с розовым кантом на погонах продолжала тлеть, в подсумке на поясе впустую рвались патроны.
В танке что-то взрывалось, и он чадил черным дымом, затмившим полнеба.
Солнце только что скрылось за разбитой крышей, но пепельно-кровавое зарево заката еще не погасло. И дым, подсвеченный сзади, был зловеще багрового цвета.
С того момента, как из-за угла дома появился танк, прошло не больше одной минуты — как много и как мало!
Выборнов склонился над Боконбаевым, лежащим на желтых листьях, но тотчас же услышал характерное громыхание гусениц по мостовой. Он вскочил и кинулся обратно к разбитому прицелу.
Второй танк выскочил из-за левофлангового дома на полном ходу, как и первый. Но Выборнов не ощутил былой неуверенности и острой тревоги.
За орудийным щитом стоял не второй номер, а командир расчета, полновластный и ответственный хозяин пушки и людей, с которыми он воевал вместе много месяцев, а сверх того еще одну минуту.
1944
Наследство
Как всегда, казалось, что все осколки, сколько их ни есть, свистят близко-близко, у самого уха.
Иные действительно просвистели совсем рядом, но Третьяков все-таки благополучно пробежал по заснеженной мостовой, исклеванной минами, завернул за угол и добрался до командного пункта батальона.
Он постоял на ступеньках лестницы, отдышался, а затем спустился в подвал. Потолок не позволял Третьякову вытянуться во весь рост. Но и стоя в неудобной позе, ссутулившись, он по-строевому пристукнул сапогами, отдал честь комбату и отдернул руку так резко, будто обжег о каску.
Комбат сидел в плюшевом кресле с картой на коленях. Адъютант стоял за высокой спинкой кресла и держал огарок свечи.
— Второй номер савельевского расчета, — отрекомендовал кому-то комбат Третьякова.
Третьяков приосанился.
— А это, — продолжал комбат, обращаясь к Третьякову, стоявшему навытяжку, — сержант Приходько. Ваш новый командир.
Из темного угла шагнул человек в мятой закопченной шинели, туго перехваченной ремнем, и в ушанке с оторванным ухом.
Третьяков козырнул, но при этом довольно бесцеремонно оглядел сержанта с ног до головы и, судя по выражению лица, осмотром остался недоволен. Как-то не внушали доверия тонкие руки и застенчивый румянец на безбородом, почти юношеском лице.