Дрова должны были гореть медленно — тлеть, иначе из них получались не угли, а пепел. Иногда случалось так, что выгорал уголь только к субботе. В таких случаях Мишка лишь таскал дрова и складывал их в ямы, но не поджигал всю неделю — иначе уголь был бы готов аккурат к воскресенью. Если к нему приставали с расспросами, когда, мол, будет уголь, у него всегда был наготове ответ: «Почем я знаю, мать вашу?.. Это вам не фабрика: бывает, яму вскроешь, а там заместо угля одна зола!..»
Вот и случалось иногда, что в самый разгар страды кузнецы по два-три дня простаивали без дела. Конечно, углежога с работы не выгоняли: кем его заменить? Но он и сам чувствовал себя неловко из-за проволочки. А подыскать подручного, который бы согласился по субботам быть на подхвате, никак не удавалось. И без того на эту работу шли распоследние лодыри, кто норовил убраться от начальства с глаз долой, либо те, кому по душе было на досуге мастерить какие-нибудь поделки, либо же охотники поспать. Конечно, был выход из положения: субботней ночью присматривать за углем в одиночку, но на это Мишка не согласился бы ни за что на свете.
Ремесло углежога было не в чести, и это сказывалось даже на убогости жилья. А ведь избушка когда-то была построена добротно. Неподалеку, на дне пади, бил родник с чистой ключевой водой. Пол в доме был настлан из плах, положенных на толстенные сосновые бревна на высоте пяти ступенек от земли. Стены и потолочные балки тоже простояли бы хоть сто лет, конечно, если бы кто-нибудь взял на себя труд заново проконопатить пазы свежим мхом да надрать дранки, чтобы крышу починить, потому как крыша протекала. И ведь дерево подходящее нашлось бы, и дранку драть — дело нехитрое, но заброшенный дом быстро приходит в негодность, вроде того, как хиреет без любви человек. К дому были пристроены и сарай, и конюшня, правда, порядком обветшалая, но даже той ее части, что пока еще уцелела, хватило бы для двух-трех лошадей. Вот только человека не находилось, кто полюбил бы этот дом в десяти верстах от села.
Лишь здесь, в тайге, вплотную обступившей глубокую падь, средь присыпанных землею и равномерно тлеющих угольных куч стало очевидно, как хорошо подходят друг другу Мишка и странноватый чужак.
У Мишки была привычка просыпаться за ночь раза четыре, не меньше, и всякий раз он при этом выходил проверить, как горит уголь. Лопата всегда стояла наготове, воткнутая в землю возле угольных куч всегда в одном и том же месте, чтобы не нужно было ее искать в потемках. Если из-под земляной присыпки выбивались языки пламени, углежог тотчас же сбивал огонь, бросив несколько лопат земли из канавы, опоясывающей яму. Тем самым беды удавалось избежать, дрова не превращались в золу, но медленно, равномерно обугливались.
Эти ночные проверки Мишка ставил себе в большую заслугу и был совершенно прав. Ведь не уследи он, и наутро вместо угольных куч полыхали бы костры; все труды, да и дровяные заготовки — каждая куча вмещала пять телег дров — пошли бы насмарку. Лишь к рассвету Мишка проваливался в глубокий сон и отсыпался все утро. Желтоватый свет, просачивавшийся сквозь запыленное оконце, ничуть не нарушал его покой. Завернувшись в овчинный тулуп, он сладко похрапывал на деревянном топчане. Бороденка его по цвету не отличалась от овчины, и лишь по сопению и храпу можно было догадаться, в какую сторону головой лежит спящий. Спал Мишка не раздеваясь, даже лапти и те не снимал.
Андраш спал всю ночь без просыпу и в исподнем; одеждой он укрывался. Каждый вечер он устраивал себе на топчане ложе из трех набитых сеном мешков. К утру мешки сбивались, расползались в стороны, и снизу, сквозь щели в толстенных половицах тянуло холодом. Должно быть, потому он и просыпался спозаранку. А может, эта привычка укоренилась в нем еще с прежней жизни, равно как у Мишки, который привык то и дело вскакивать среди ночи. Ведь на попечении Мишки, сколько он себя помнит, всегда были лошади, коровы, овцы. Что же касается чужака, то при регистрации в сельсовете было записано: «Первоначальная профессия — пекарь».
Бывший пекарь, поднявшись спозаранку, первым делом наведывался к угольным кучам. Но благодаря Мишкиному усердию там всегда был полный порядок. Затем Андраш, подхватив ведра, спускался к роднику, журчащему в самой глубине распадка. Вода там была холодная и чистая, правда, с некоторым привкусом хвои, поскольку ключ пробивался сквозь переплетенные корни огромной красной сосны. Родник прятался в густой тени, средь зарослей смородинных кустов и обступивших его деревьев, и кристально прозрачная вода казалась почти черной.
Набрав полные ведра, Андраш поднимался вверх по уютной, пологой прогалине; такая прогалина в сумрачных таежных чащобах всегда кажется приветливым, уютным островком, здесь даже у дыма был какой-то особенно приятный запах.
Обычно он ходил за водой и по второму разу, чтобы можно было не скупиться при стряпне, умывании и уборке хибары, что также считалось одной из его утренних обязанностей. Не то чтобы Мишка прямо распорядился, но если Андраш этого не сделает, пол так и останется неметеным. Мишка эту «бабью работу» на дух не принимал. И наконец, Андраш спускался в распадок по третьему разу: наполнить свежей водой колоду возле источника. Если лошадь ночевала в конюшне, то он вел ее вниз на водопой и задавал ей сена. Но по большей части лошадь всю ночь бродила на свободе. С весны и до зимы волки словно бы переводились в округе, и можно было без опаски выпускать умную скотину на волю. И человеку сподручнее, да и лошадь пасется в свое удовольствие. Несчастную конягу оставляли на конюшне лишь в том случае, если на утро намечалась ездка за дровами. Тут последнее слово было за Мишкой, ведь он при надобности мог играючи отыскать лошадь в тайге, не то что чужак.
Натаскав воды, сколько требовалось по хозяйству, Андраш разводил огонь в железной печке и усаживался на верхней ступеньке крыльца чистить картошку. По одну сторону от себя ставил ведро с мытой картошкой, по другую — чугунок; мешок с картошкой клал у ног. Начистив полный чугунок картошки, он снова мыл ее, на цыпочках пробирался в дом и ставил чугунок на огонь.
Мишка в эту пору еще спал. Андраш, управившись по дому, снова обходил угольные кучи; впрочем, он не забывал о них даже за домашними хлопотами и, если возникала нужда, оставив все дела, спешил забросать землею пробившиеся языки пламени.
Обследовав угольные кучи, он принимался за уборку: брызгал пол водою и тщательно подметал березовым веником. Когда поспевал завтрак, Андраш будил Мишку.
Старый углежог садился на постели, тыльной стороной руки протирал глаза и произносил неизменную утреннюю прибаутку:
— Вставайте, ребятишки, поспели пироги да пышки!
Она заменяла ему утреннее приветствие, молитву и даже умывание.
Пока мужики уписывали картошку, в котелке вскипала вода для чая, который заваривался на духовитых листьях черной смородины.
Харчи и хлеб они получали два раза в неделю; доставлять «подкрепление» должен был возчик, которого отряжали за готовым углем, если, конечно, тот не забывал об этой своей обязанности. Если же возчик попадался забывчивый, углежогам приходилось пробавляться одной картошкой — в начале недели Мишка прихватывал ее целый мешок. Впрочем, возница, стараясь загладить свою вину, по возможности присылал верхового, который привозил хлеб, испеченный Мишкиной женою. Для Мишки — из их собственной муки, для чужака — из муки, полученной от колхоза авансом.
Молоко доставлялось в двух оплетенных берестой горшках: Мишке — от собственной коровы, чужаку — с колхозной фермы и тоже в счет аванса.
Сверх того Мишкина жена присылала соленых огурцов, простокваши, а иногда масла или чуток мясца. Однако всякий раз строго-настрого наказывала: мол, лакомый кусок не про чужой роток, а только для Мишки. Посыльный — как правило, мальчонка-подросток, на седьмом небе от радости, что удалось проехаться верхом, — передавал этот наказ с некоторой неловкостью, а бывалый возчик — безо всякого стеснения.
— Ясно, ясно, — подмигивая, говорил в таких случаях Мишка. И тотчас же первым делом выставлял на стол мясо. Если харчи привозил мальчонка, он и того усаживал за стол. — Надо съесть поскорее, покуда не испортилось.
Однако ни ночные бдения Мишки, ни утренние хлопоты Андраша, ни братский дележ еды и табака сами по себе не привели бы к дружбе. Все это было вполне естественно. Ели сообща, так же как сообща заготавливали дрова в тайге. Естественно было, что, когда закладывали дрова в ямы, Мишка командовал, а чужак повиновался. Но вскоре в их отношениях можно было подметить нечто большее, чем естественную сработанность, и эта новая черта становилась особенно заметной, когда они в тайге грузили дрова на телегу.
Бревна приходилось распиливать на чурбаки трехметровой длины, иначе они не помещались в угольной яме. И как во всех северных лесах, нижняя часть ствола ближе к комлю была гораздо толще верхней.
Мишка на свой лад очень жалел этого одинокого и чужого в здешних краях человека. А чужак считал, что он сильнее низкорослого Мишки, и оба они старались ухватиться за толстый конец бревна. Тут между ними возникало своего рода соперничество. «Берись с другого конца!» — покрикивал Мишка, обращаясь к Андрашу, а то Андраш говорил Мишке эти же слова, в зависимости от того, кому из них удавалось обойти напарника и первым ухватиться за край ближе к комлю. Тогда-то и зародилось меж ними некое новое чувство, которому еще не определилось названия, однако оба они делали вид, будто и не замечают этих связующих нитей.
Мишкина неугомонность по ночам, обыкновение Андраша вставать ни свет ни заря и даже различие в привычках также помогали им наилучшим образом притереться друг к другу.
— Мать твоя… видно, сама поспать любила и тебя к тому приучила! — Мишка густо пересыпал свою речь упоминаниями о матери, без этого она и не получалась бы у него связной. — Ах, мать твою!.. Опять навалился на пилу, как дурной мужик на соседку!
— Я отвлекся.
— Вот то-то и оно! Отвлекся он, видите ли! Добро бы не умел пилить, так и ладно. Тогда бы и я не ругался, а принялся бы учить тебя, и дело с концом. Но ведь ты же умеешь! Пять минут тянешь ровно, будто ангел на крыльях порхает, а потом вдруг навалишься на пилу, так что и тебя вместе с ней тащи.